ли провинциальной речи. В отличие от прочих светских львов и львиц, они иной раз называют друг дружку гражданами, но исключительно шутя.
И все-таки должен признать, что иной раз я ощущаю легкую дурноту при мысли о нашей дружбе с грандмастером Боудли-Смартом, когда бросаю взгляд на его владения из окон своей сверкающей новой машины, прежде чем погрузиться в море струящихся огней этого города с его многоцветьем, грандиозными новыми зданиями, ходкими поездами и трамваями. Я бы не назвал это тошнотой, Ниана, ибо чувствую, что, отрекаясь от старшмастера… точнее, грандмастера Боудли-Смарта, я отрекусь от части самого себя. Это, скорее, легкая дезориентация, головокружение, которое я испытаю, если проживу достаточно долго, чтобы взойти на вершину нового зиккурата, строящегося в центре Большого Вестминстерского парка, – мне сказали, по высоте он посрамит Халлам-тауэр, а по ширине и глубине – любой из крупнейших гильдейских дворцов. В конце концов, в Новом веке смятение – роскошь, доступная богатым старикам; чувство, которое можно холить и лелеять, когда пресытился всем прочим.
Ты удивишься, Ниана, учитывая высокое положение этого человека, но нынче мне приятнее всего общаться с вельграндмастером Реформированной гильдии телеграфистов, архитекторов и смежных профессий. Больше, чем кто-либо другой – при условии, что найдется время поразмышлять на абстрактные темы, – он способен признать, что мечтал о совершенно другом Новом веке. Он говорит, что иной раз все еще вздрагивает, когда просыпается и чувствует себя чужаком, карликом в огромных апартаментах, осознавая экстраординарную траекторию своей судьбы. Однако народ его по-прежнему любит, почти так же сильно, как в тот январский день, когда освободил из комфортабельной тюрьмы и на руках пронес по улицам Истерли. Граждане были так рады его видеть. Он стал символом, объединяющим невинный Новый век и все былое. «И больше никаких церквей, разрушенных пением?» – спросили они. Джордж остался верен себе, он ответил смущенной улыбкой, и то же самое произошло бы сегодня, если бы кому-то хватило смелости задать подобный вопрос. По сравнению со мной, Солом и даже старшмастером Стропкоком его взлет, несомненно, оказался самым головокружительным. С другой стороны, у Джорджа была лучшая позиция на старте. И брак с Сэди… ну, они давно знали друг друга, легко находили общий язык, и для союза реформированных гильдий это было совершенно необходимо. К тому же Сэди сама пользовалась немалым уважением после эффектной обороны Уолкот-хауса от – как все чаще говорят – сброда.
Я даже думаю, что они были счастливой парой. Только в прошлую сменницу стоял с вельграндмастером на ее могиле возле конюшни, где также похоронен ее любимый Звездный Всполох. Что? О да, Ниана, единорог вернулся в Уолкот-хаус, но для езды верхом больше не годился. А это была главная радость Сэди в оставшиеся годы жизни. Так она и погибла. Трагически рано, конечно, и все-таки позже мы с Джорджем, стоя под сенью шелестящих листвой рисклип, согласились, что ей бы ни за что не удалось постареть красиво. Он по-прежнему хранит тайну их брака, твердя, что они были искренне преданы друг другу. Не сомневаюсь, у Сэди были любовники, очередные «найденыши», но еще я уверен, что самыми дорогими людьми для нее навсегда остались муж и Анна Уинтерс.
Вельграндмастер теперь лысый и краснолицый, совсем не тот высокий молодой человек, каким был двадцать пять лет назад, и чем-то напоминает вельмастера Порретта, если бы тот был дороднее. Внутренне, я думаю, он остается прежним вышмастером Джорджем. Боль и страдания обездоленных по-прежнему заставляют его скорбеть. К тому же он еще не утратил надежду. Я часто думаю, что именно поэтому народ столь многое терпит в этот Новый век, и его, в основном, все еще любят, несмотря на неудавшееся покушение бомбиста прошлой зимой. Ниана, я сомневаюсь, что когда-либо испытывал надежду, подобную той, которую испытывает Джордж, и все же думаю, что он достаточно мне доверяет, чтобы внять предупреждению: про его забавы вскоре узнает куда больше людей, чем сейчас. У народа есть четкое представление о вельграндмастере, и роль распорядителя оргий в него никоим образом не вписывается.
Впрочем, Блиссенхок наверняка уже готовит новость к публикации. Он, как ни странно, остается верным бунтарскому духу Былого века, даром что начинал свою карьеру гильдейцем и никогда по-настоящему не отказывался от печатного ремесла. Хочешь верь, Ниана, хочешь нет, но нынче люди коллекционируют старые издания «Новой зари», помятые и потемневшие, заполненные моими бессвязными, полуграмотными бреднями. Я видел их разложенными в стеклянных витринах. Коллекционеры утверждают, что это бесценные исторические документы и прекрасные инвестиции, хотя, по правде говоря, последние публикации Блиссенхока мало чем отличаются. Недавно я наткнулся на одно издание, и оно показалось мне оскорбительным как в сексуальном, так и в политическом плане. Оно, конечно, запрещено, однако я уверен, что его такой расклад абсолютно устраивает.
В житейском смысле мудрейшим из нас оказался Сол. В самые темные дни последней зимы Былого века он сделал многое из того, что было, по-видимому, необходимо. Но годы шли, соперничающие группы граждан окапывались на знакомом поле боя, вкладывая в укрепления все новые и новые богатства, и Солу удалось отойти от дел. Вновь приударив за Мод, он действовал столь же терпеливо и решительно, как и планируя Рождественское восстание. И все-таки я удивился, когда узнал, что они и впрямь переезжают в сельскую местность. Поначалу я часто навещал их. Стал гильдкрестным первенца, который, вероятно, уже достиг возраста, когда можно заводить собственных детей. Следуя моде, мы обмениваемся открытками на Рождество и День бабочек, лаконично обещая в наступающем году обязательно встретиться. Как бы то ни было, я рад, что в его жизни по-прежнему есть Мод, а также лошади, долги, проблемы с урожаем и артрит, все сильнее терзающий поясницу и кисти рук. Он больше не рисует – впрочем, разве у кого-то в Новом веке находится время для подобных занятий?
Что касается меня, Ниана, полагаю, я неплохо устроился. Как видишь, я богат – перебирая свои числобусы, сбиваюсь со счета, и в ресторациях меня встречают как родного. И все-таки частенько тянет в прошлое. Например, до сих пор во снах является Энтони Пассингтон. Он скользит по коридорам немыслимо огромного особняка, а потом кладет руку мне на плечо; но ни разу этот темный призрак не сказал ни слова. Проснувшись, я испытываю тоскливое разочарование от того, что мы с ним так и не познакомились по-настоящему. В конце концов, он поступил достойно, когда понял, что иллюзия богатства его гильдии вот-вот исчезнет без следа. Уже в молодости, наткнувшись на халцедон, который смастерила мистрис Саммертон, он понимал, что запасы эфира иссякают. И откуда ему было знать, что эксперимент, организованный ради того, чтобы обратить процесс вспять, обернется такой бедой? Что толку брать вину на себя? Вот он и продолжал жить по-прежнему, а двигатели медленно выходили из строя, и их поломка повлекла за собой ложь – в глубине души он не мог не понимать, что она-то в конце концов его и погубит.
В общем, я в некотором смысле скучаю по старому вельграндмастеру, который сказал мне всего лишь несколько коротких фраз и никогда не был тем монстром, каким я его вообразил. Истинный теньмастер вовсе не был банальным существом из плоти и крови. Теперь я в этом не сомневаюсь, а еще уверен, что в Энтони Пассингтоне имелась его частица – как и в грандмастере Харрате, Эдварде Дерри, моей матери, мистрис Саммертон, возможно, даже в Анне… и уж точно во мне. Теньмастер тоже является до сих пор. Насколько позволяет слабеющее зрение, я замечаю его в отражениях витрин на Оксфорд-роуд и в маске с запавшими глазами, которая смотрит на меня из множества окон долгими электрическими ночами. В тебе я его тоже вижу, Ниана, а еще в деяниях гильдий и во всем, что происходит в этом новом, этом Светлом веке. Ибо теньмастером был эфир, и это он тайком соединил наши жизни в единый механизм, чтобы с его помощью переделать себя, обрести былое могущество. Одно заклинание породило множество заклинаний. Ну разве это не самый естественный из всех мыслимых процессов?
Черно-белый дивоблеск эфира вездесущ, Ниана. Я вижу его в ослепительном сиянии полудня и в темнейших уголках ночи. Он поселился в моих воспоминаниях и чаще всего принимает облик мистрис Саммертон, которую я люблю и ненавижу за все, чем она была и не была, в точности как вынужден любить и ненавидеть тебя за то, что ты такая же и одновременно другая.
Смутно ощущаю, как ветер пронизывает меня насквозь, но, как выясняется, я уже не способен дрожать, даже когда Ниана проводит по моему лицу невероятно холодными пальцами. Тени клубятся. Я вижу иллюзии.
– Но что произошло, – спрашивает она, – с бедным мистером Снайтом?
Я пожимаю плечами.
– Понятия не имею. Когда я в последний раз его разыскивал, выяснилось, что он уже покинул склад. Есть люди, которым удается просто проваливаться сквозь трещины в мироздании…
– А-а-а… – То ли ее пальцы проникают сквозь своды моего черепа, то ли под ними гуляет ветер. – Теперь ты называешь его человеком.
– Разве он не человек?
– Ну… да, нет, быть может. Я-то думала, он еще появится в твоем повествовании, в той его части, которую мы как раз проживаем. Я думала, он сумел добраться до того легендарного места… до Айнфеля.
Айнфель. В ее устах слово звучит иначе. С придыханием, как заклинание.
Ее пальцы чуть отодвигаются, затем ласкают мои глаза.
– Хм-м. Так вот во что ты по-прежнему веришь?
– Конечно, верю! – говорю я. – Ездил туда поездом всего-навсего в прошлый четырехсменник…
II
Айнфель.
Вот оно, слово, о котором я мечтал: написанное на вывеске с названием станции в Сомерсете, начертанное краской на пожарных ведрах, высаженное белыми цветочками на маленькой клумбе под ними. Айнфель. В глубине души я ожидал, что деревянная платформа растает, как дым. Денек был теплый, Ниана, солнечный, не чета сегодняшнему. Вдоль заросшей дороги стояли облицованные камнем дома, на живых изгородях лежала пыль, всюду витали звуки и запахи скота. Айнфель. Птицы пели.