Так или иначе, ждать ответа осталось недолго. Завеса над тайной откроется скоро. Завтра в этом городе кто-то должен умереть от моей пули.
27
Тархан напрягся, звериное чутье просигнализировало об опасности. Он намеренно шагнул вплотную к Барсукову, широкая милицейская спина перекрыла зону возможного обстрела с лесистого склона. Сзади прикрывал высокий «Ленд Крузер». Тархан взглянул поверх плеча собеседника и отметил наиболее удачную точку для снайпера. Будь он в родных горах, непременно послал бы туда бойцов для проверки, но здесь в чужом городе людей следовало беречь, не так уж много у него осталось верных охранников.
— Завтра так завтра, — скомкал разговор Тархан. — А до этого времени здесь останется мой человек. Утром я тебе позвоню, полковник.
Высокое звание — не обидная кличка. Барсуков расслабился. Тархан подал знак. Подъехал джип, приоткрылась дверца. Пока Тархан садился в машину, его прикрывали двое телохранителей.
Барсуков оценил профессиональный отход опасного покупателя. Он внутренне согласился: в делах личной безопасности лучше перебдеть, чем недобдеть. И еще начальник УВД невольно представил, каков будет переполох, если в его городе убьют самого Тархана. С появлением Светлого Демона такого исхода нельзя исключить.
Барсуков ожесточенно потер подбородок. Прочь мнимые трудности! На данном этапе его занимает реальная проблема, которая неуклонно обостряется — беглый солдат Николай Субботин. Полковник посмотрел на часы — половина десятого. Осталось около двадцати часов.
Никчемный человечишка должен умереть до этого срока.
28
— Я побегу к Хозяину, — заявил Субботин, увидев, что Барсуков остался один. Его распирало нетерпение.
Я еле успела ухватить за штаны вскочившего солдата.
— Он тебе не поможет.
— Почему?
Я жестко припечатала Субботина к земле.
— Твой Хозяин распространил сведения, что ты конченый псих и сбежал с оружием. Он приказал при задержании тебя убить!
— Нет! Это Стас ему наврал. Хозяин не может так поступить.
— Может. Барсук способен на любую подлость. Я его знаю.
— Барсук?
— Милиционер Барсуков. Когда-то он использовал меня и предал. Он лично стрелял в меня. Теперь Барсук большой начальник и вряд ли стал лучше.
— Но я ничего не сделал. Я ни в чем не виноват!
Я взглянула в его испуганные глаза — совсем мальчишка. Худой и слабый, ему и бриться-то требуется не чаще раза в неделю. Мальчишка, попавший в кровавый переплет и потерявший последнюю надежду. Я покачала головой.
— Так не бывает. Все-таки ты что-то сделал. Или видел, или знаешь о чем-то, что не должен знать… Или что-то сделали с тобой, — неожиданно предположила я. — Покажи локоть.
Я завернула его рукав. Красная блямба вокруг укола разрослась, затвердела, покрылась в центре чешуйчатыми отслоениями. Казалось, что организм борется с какой-то заразой, но уступает ей.
— Вспомни, что ты почувствовал после инъекции? Прилив сил, эйфория, безудержная веселость, желание выговориться? Или наоборот — страх, сонливость? Ты же видел, как реагировали на уколы остальные. На что была похожа твоя реакция?
— Не знаю. Сначала я ждал чего-то подобного, как у них. Но прошел день, а я ничего не почувствовал, только локоть болел немного. Потом еще один день, а потом Стас убил Глыню, напал на меня, и я сбежал.
— Пока ты оставался там, Доктор осматривал тебя? Что он говорил?
— Он осматривал. Брал кровь и мочу, спускался вниз за железную дверь, но ничего не говорил. На второй день он стал просить сплевывать на стеклышко.
— С тех пор ты ощущаешь слабость?
— Я устал. — Николай отвел виноватый взгляд и неожиданно воскликнул: — Вот он!
— Кто?
— Доктор.
Я посмотрела сквозь ветки на стройплощадку, навела бинокль. Из строительного вагончика спустился лысеющий толстячок с пухлыми щеками. На его плече висела сумка, в которой обычно носят портативный компьютер. Толстячок что-то сказал солдату, высунувшемуся из соседнего вагончика, и неожиданно исчез, словно провалился в яму.
— Там спуск в подвал, — пояснил Николай. — Здание снесли под основание, а подвал оставили. В подвале железная дверь. Толстая и тяжелая.
— Что за ней?
— Не знаю. Нам туда нельзя. По инструкции только Доктор и Хозяин имеют право туда спускаться. Ради этого нас и наняли. Осуществляем круглосуточную охрану.
— Кто-нибудь пытался туда проникнуть?
— Нет. Стройка заморожена, строителей разогнали, жители обходят ее стороной. Недавно, правда, появились кавказцы. Они держали меня и Глыню, пока Доктор делал уколы, но это происходило в бытовке. Их тоже нельзя было пускать вниз. До особого распоряжения Хозяина.
Я задумалась.
Барсуков явно что-то затеял. И вряд ли его планы законны. Почему частным образом он нанял бывших солдат, хотя мог обеспечить официальную вневедомственную охрану? Зачем вообще возиться с забытым подвалом и останавливать выгодную стройку?
Я вспомнила, что в прежние времена Барсук был отнюдь не главным в моем перевоплощении. Мою жизнь перевернул совсем другой человек, который управлял Барсуком и стал манипулировать мною. Я столкнулась с ним сразу после того, как Мир Рухнул.
29
Роман Витальевич Мосягин. Так звали следователя, который вел мое дело. Точнее, оба моих уголовных дела.
Вот он сидит передо мной. Глаза глубоко упрятаны, лицо как ширма, кто внутри — не разберешь. Наклон головы, появляется мимика, ямки глаз светятся участием. Он говорит добрым голосом, проникновенно и мягко. Он обволакивает и успокаивает. Я отвечаю. Наверное, невпопад или не то, что от меня ожидают услышать. Ширма резко задвигается. Он неподвижен. Некто, спрятавшийся за ширмой, пристально изучает меня.
Я не знаю, куда деть руки. Они пустые и ненужные. А еще вчера они держали ребенка, моего любимого маленького Коленьку. Они убаюкивали его, защищали от ветра в трескучем мотоцикле, сжимали во время полета в бездну, а потом беспомощно разжались. Я колотила ладонями по холодной воде, пальцы цепляли пустоту, тело дергалось, но Коли больше не было! А потом, когда я перестала мерзнуть и сдалась на милость реке, кто-то подхватил мои вялые руки и вытянул из усыпляющей невесомости на грубый холод.
Следователь Мосягин откидывается назад, ширма падает. Его руки знают, что делать. Он перебирает какие-то бумажки и швыряет передо мной фотографии. На одной мокрое одеяло, которым я закутывала малыша, на другой — голубая лента. Ею я обвязывала и украшала сверток.
— А где мой сын? — спрашиваю я, рассматривая фотографии даже с изнанки.
Глаза следователя сужены. Его маленький рот цедит и выплевывает хлесткие слова. «Расширенный суицид», — распознаю я. «Ты убийца, Демьянова. Самая худшая из возможных убийц. Мать-убийца!»
— Где мой сын? — не понимаю я.
Он наклоняется и хлещет меня по щекам сжатыми листами. Щеки горят. Его лицо скрывается за ширмой. Мосягин исчезает.
Наручники, решетчатая дверь, коридор, лязг засова, толчок в спину, темная камера. Соседка по камере плюет в мою тарелку. Мне безразлично, я не хочу есть. А ночью она накидывается на меня, валит на каменный пол и рвет мои волосы. «Зачем тебе красота, паскуда! — кричит соседка, сидя верхом на спине. — Ты конченая сука!» Вырванные клочья волос она пихает мне в рот. Охранник выжидает, ему нравится зрелище. Потом заходит, отпихивает соседку, и удары дубинкой нескончаемым градом сыпятся на мое тело.
Затем были другие допросы. Я осунулась, моя голова обрита, ноет избитое тело, меня шпыняют и бьют при каждом случае, но мне всё равно. Мой Мир Рухнул.
Однажды появляется Николай. В его глазах отчаяние, злость и непонимание. Муж проклинает меня и уходит. Я смотрю в его затылок и вспоминаю, как сильная спина дергалась на растопыренной похотливой Ленке. Воспоминания больнее действительности.
И был суд. Моя оболочка на скамье подсудимых, в зале концентрированная ненависть.
Показания давали бойкая Ирка Жаркова и немногословный мотоциклист Гера, прячущий глаза. Николая не было. Он ушел служить в армию по контракту. Присутствовала его мать. Она говорила срывающимся крикливым голосом. С первых же слов я поняла, как бешено меня ненавидит свекровь. В этом чувстве она была не одинока. Десятки глаз бросали в меня стрелы презрения.
Потом допрашивали еще одного человека, совершенно незнакомого. Оказывается это рыбак, который вытащил меня из воды и ненужной добротой заморозил боль разорванной души в наивысшей точке страдания.
— А ребенка я не успел. Когда подгреб на лодке, его уже не было, — пояснил рыбак.
Затем взял слово адвокат. Он шлепал жирной нижней губой и витиевато рассказывал о тяжелой и несчастной жизни девочки с момента рождения. Я не сразу поняла, что он говорил обо мне.
Адвокат упирал на отсутствие семьи, на святость и возвышенность этого понятия для обездоленной сироты, на единственную цель ее жизни — обрести наконец собственную Семью. Он так и сказал: Семью с большой буквы. Он говорил о подлых слухах и мужской неверности, способных погубить любое чистое сердце. Он повторил мои слова, назвав тот самый страшный день — днем, когда мой Мир Рухнул.
Закончив пламенную речь, адвокат сменил тон и зачитал пространное медицинское заключение. Помолчал и уже по-человечески добавил:
— Ведь для чего-то же она воскресла? Задумайтесь. В том месте еще никто не выплывал.
Судья в черном балахоне назвала меня подсудимой и предоставила заключительное слово. Я поднялась и спросила:
— А где мой сын?
В зале раздался возмущенный гул.
После чтения приговора губошлеп-адвокат отрывисто поздравил меня и поспешил отдаться «на растерзание» стервятникам-журналистам.
Из СИЗО меня перевезли в закрытую психиатрическую лечебницу. Основных отличий в содержании было всего два. Охранники, называвшиеся санитарами, вместо формы носили белые халаты, и помимо такой же скудной еды меня теперь заставляли глотать таблетки и делали уколы. Вскоре добавилось третье. Меня повадился насиловать доктор Клыженко.