Мы боремся за Гуннара уже час или больше, а может мне мерещится это из-за тяжести и тщеты моих усилий?
Топор прошёл по касательной, кости черепа целы, но из-за того, что его неправильно лечили несколько часов, мозг разбух в черепной коробке, и, если мне не удастся повернуть это вспять, он раздавит сам себя и Гуннар умрёт…
Я слушаю сердце, колотится быстро-быстро мелко, будто на нити завязывает узелки…
Он умирает. Такой сильный. Молодой. Огромный человек… Боги, как мне вытащить тебя? Мне не хватит сил, мне не хватит сердца тебя вытянуть…
Я смотрю на почерневшую от усталости Сигню, уже занялся новый день после не наступившей ночи. Мы все устали, но никто не потратил столько сил, сколько она…
И вот Гуннар. Гуннар, к которому я отношусь теперь с напряжённым подозрением после того, что я знаю, он позволили себе с Сигню. И того, что я видел, он не забыл того случая и мечтает повторить его. Я это видел всякий раз, как Гуннар оказывался недалеко от Сигню. Она не замечала. Или не хотела показывать, что замечает. Я замечал.
И вот она бьётся за него. Как за любого из тех, кого спасла сегодня? Но нет, он умирает, а она не хочет его отпустить…
Взрезывает вены ему на локтях, пытается отвести кровь. Да лёд был бы сейчас хорошо, охладить отяжелевшую кровью голову. Но ты не Богиня, Сигню, Гуннар уже идёт по холодной долине Нифльхейма…
… черно и холодно. Нет ни звуков, ни запахов, ни ощущений. Даже лёгкости нет. Нет ничего… Я умер?…
— Услышь, услышь меня, Гуннар! Услышь голос жизни! В тебе столько силы не отпускай же её из рук! Гуннар!
Я шепчу, нет, говорю уже во весь голос, обнимая его, огромные плечи, он будто из камня. Как жаль, если так и умрёт… Несчастный, нелюбимый…
— Гуннар, ну отзовись!
— Сигню, не жилец он, ты же видишь, оставь его… — шепчет Боян.
— Молчать! — взревела я, впервые подняв голос на Бояна. Потому что он прав. А мне до боли жаль этого богатыря…
Я разрываю платье у себя на груди. Я беру ладонь Гуннара безжизненную почти, холодеющую…
— Давай! Давай! Услышь, как бьётся жизнь, подстройся, иди за моим пульсом, иди за моим голосом!.. Давай, мерзавец! — орёт Сигню, прижимая громадную ладонь Гуннара к своей груди.
…туки-тук… туки-тук… туки-тук… Какой хороший звук. Мерный. Тёплый. Живой. Он зовёт за собой. Кто-то тёплый за руку держит меня. Это жизнь… Жизнь!.. В эту руку вливается тепло… туки-тук… туки-тук… Это жизнь! Там… Туки-тук…
Я в отчаянии оборачиваюсь к Бояну, я смотрю ему в глаза, умоляя. Если Гуннар умрёт, я всю жизнь буду считать, что я виновата в этом, как и в том, что влюбила его в себя, а сама осталась холодна…
— Пой, Боян! Милый, любимый мой, пой!
Что она сказала мне… я как в тумане… Я завожу балладу, что сложилась сама в моей душе несколько … чего, часов или уже дней, недель назад?…
«Твоя кожа бела теплотой молока…»
Я вижу изумлённый взгляд Исольфа, который он поднимает на меня. Таких бесстыдных песен от меня никто ещё не слышал…
Стирборн вбегает в палатку с полным шлемом льда…
…её голос… её тепло… запах её… она пришла за мной сюда, она хочет увести меня. Да! Да! Забери меня, Сигню, здесь так одиноко. Такая чернота…
…вдруг чернота линяет в красный. Сначала чёрно-красный, но вот и ясно красный, даже алый цвет. Совсем как твоё платье, Сигню, Богиня, Свана… Ты видишь, как я люблю тебя, я иду за тобой! Но куда идти?… Вот ещё голос… Живой голос, звонкий и чистый как струна в божественной цитре… Веди меня, Сигню, на этот голос, веди своим теплом…
Громадные руки Гуннара, с которых только что еле-еле медленно едва капала тёмная кровь, шевельнулись… кровь побежала быстрее, превратившись в широкие струи. Он обхватывает ими тонкую Сигню, пачкая кровью её кожу, её татуированного орла… но он оживает…
Я не видел Сигню обнажённой никогда. И не предполагал, что она такая красивая, изнеженно тонкая, будто бутон белой розы…
Только орёл во всю спину отрезвляет меня…
Гуннар оживая, обхватил её. И как обрадовались мы все. Когда он забормотал:
— Си-и-игню-ю… — выдыхая и прижимая её к себе…
Мы вышли, наконец, из палатки Гуннара, где Сигню оставила нескольких помощниц, чтобы меняли лёд на его лбу, капали ему капли на губы, которые заставят его спать. И будут следить, чтобы он почти сидел при этом…
— Зачем же ты будила его, если теперь заставила спать? — спросил Исольф, тоже синий от усталости.
— То не сон был, предсмертное забытьё, морок… — ответила Сигню. — А теперь здоровья набираться будет…
— Теперь не умрёт?
— Он Свана Сигню обнажённой прижимал к себе, что ему умирать теперь?! Теперь точно жить будет! — весело захохотал Стирборн.
И все мы полумёртвые от измождения разразились хохотом, радостным, отпускающим, живительным смехом…
Глава 5. Тризна
— Сигурд, ты каждый вечер бреешь бороду? — с хохотом спрашивает Торвард.
Мы в бане с теми, кто был со мной целый день: Торвардом, Раудом, Гагаром. Ещё несколько ратников с нами. В бане равны все и конунг, и последний воин.
— У Свана Сигню нежная кожа!.. Почему же не побреешь и грудь?
Все подхватывают его смех. Я тоже смеюсь, сейчас для всех нас, после почти двух суток без сна, после смертей и крови, всё ещё в неизвестности о наших товарищах, эта баня как благословение Небес. И это веселье тоже.
— Я удивляюсь, Торвард, отчего ты не бреешь свой зад!
— Хочу нравиться тебе! — ломаясь и дурачась, говорит Торвард.
И мы покатываемся со смеху от этих глупых и грубых шуток. И шутим ещё подобным же образом и снова хохочем. Только после бани мы смогли поесть, выпить и легли в палатки спать. Сигню нет. Я даже Стирборна с новостями о ней не дождался.
Но я проспал недолго, я почувствовал скорее, чем услышал, что кто-то вошёл в шатёр. Я выхожу из спальни и вижу Бояна с Сигню на руках. Я помертвел от ужаса. Но Боян, увидев мой испуг, предупредил:
— Спит она, в бане и сморило. Ганна позвала меня. Позволишь? — он проходит в спальню.
Ганна подошла ко мне:
— Она великая гро и великий лекарь. Так не может никто, ни я, ни Хубава, ни те, кто нас учил, — очень серьёзно говорит обычно насмешливая Ганна.
Я смотрю на неё, что-то очень значительное произошло, если она вдруг говорит так…
— Как Берси и Гуннар? — спросил я.
— О том я и говорю, не она — не было бы ни молочного брата у тебя больше, ни воеводы. Живы. И выздоравливают. А скольких ещё она спасла за эти сутки, ты и вообразить не можешь! — с восхищением говорит Ганна, глядя мне в глаза..
— Много погибли?
— Считают, сносят трупы на пепелище Норборна, как ты велел. Из тех раненых, что лечила Сигню, ни один не умер до сих пор, даже не лихорадят. Больных нет, за этим я слежу зорко.
Ганна пошла к выходу, вслед за уходящим Бояном:
— Да, Сигурд, насчёт Гуннара… Его нельзя было спасти, он был почти мёртв, когда я уходила. Я не знаю, как она могла… Видимо и ещё несколько десятков так же остановила на этом берегу, — Ганна помолчала. — Надеюсь, сама она не будет болеть никогда, потому что её некому будет спасти, как спасает она… Может она из Ассов.
— Спасибо, Ганна, — сказал я.
— За что? — удивилась Ганна, поправляя вылезшую из-под платка белокурую прядь, у неё вечно сбивается платок на густых волосах.
— За Сигню.
Она посмотрела на меня серыми большими глазами, улыбнулась:
— Спасибо и тебе, Сигурд.
— А мне-то за что? — удивился я, усмехаясь.
— За то, что любишь нашу девочку. А то мужья-то, знаешь, какие бывают, кровопийцы…
Я засмеялся, не замечая, что мы с ней перешли в разговоре на русский язык:
— Ты поэтому замуж не вышла?
— Я-то? Нет, не поэтому, просто дура была, — усмехнулась Ганна. — Ладно, князь, ты спать ложись, отдыхать и таким как ты надо.
Я чувствовал приятное тепло в своей душе, когда общался с близкими Сигню. По сути, эти люди — её семья, может больше даже, чем тётка и дядя. И мне нравилась её семья, я чувствовал, насколько они преданы ей, как любят её, как хорошо её знают. По-моему мои родители знают меня и обо мне куда меньше…
Пленных норборнских воинов держали отдельным лагерем. Мы поехали верхами к ним. Их кормили, а тех, кто был ранен, лечили, не разделяя от наших, так что они были в нашем обозе. Поэтому здесь оставались здоровые воины, молодые и не слишком. Я оглядел их.
— Норборнцы, теперь все вы мои люди. Предлагаю вам стать частью войска Самманланда. Вы храбро сражались, но бой ваш проигран, города больше нет, но ваши семьи целы, вам есть для чего жить дальше.
— А если мы не хотим под твою руку, Сигурд Брандстанский?! — выкрикнул кто-то.
— Тогда зачем вы бежали из города? Сгорели бы под его обломками, — ответил я. — Выбор ваш. Завтра тризна. На месте Норборна вырастет погребальный курган. Кто не хочет служить мне, умрите теперь.
Больше я говорить не стал. Теперь пускай решают сами. У них два пути: стать моими воинами или умереть. Просто отпустить их, оставив за спиной ненавистников, готовых вонзить мне в спину кинжал в любой момент я не мог.
После этого мы поехали к нашим раненым воинам. Здесь я спешился. Проходя мимо раненых, перевязанных, бледных, некоторых уже повеселевших, я удивлялся: неужели всех их лечила Сигню? Как она выдерживает это? Эти развороченные тела, кровь, вопли, запах… Я не смог бы. А когда один из безруких, но не отчаявшихся парней рассказал, что размозжённую в локте руку ему отрубила дроттнинг, а потом прижгла и зашила рану так, что она почти не болела теперь, забинтованная с особым составом, я не веря своим глазам и ушам, оглянулся на Стирборна и, больше — на Исольфа. Последний сказал:
— Я бы тоже не поверил, конунг, если бы своими глазами не видел. Это сегодня они все уже молодцы, видел бы ты их вчера — орущих, блюющих, в бреду, в крови. Сегодня я только радуюсь их виду и удивляюсь, что все они живы. Я думал, половина умрёт.
— Что, никто не умер?!