У меня самого уже было десять сыновей и две дочери, и моя жена была беременна в тринадцатый раз. Сближает это меня с моей дроттнинг? Нисколько. Она, Тортрюд, кажется, побаивается меня, хотя за всю жизнь я не обидел её ни разу, ни словом, ни тем более действием. То, что я имел почти всех женщин подходящего возраста в Асбине и Гёттланде, вообще не удручало её, более того: по-моему, она была довольна, что я, благодаря этому меньше донимаю её. И так она была почти всё время беременна. Но детей рожала здоровых, крепких, ни один не умер!
Тут же после рождения, Тортрюд отдавала их кормилицам, мамкам и гро. Чем вообще живёт и дышит моя жена, татуированная дроттнинг Тортрюд, для меня всегда было загадкой, которую, впрочем, я не стремился разгадать. В моём понимании женщина и должна быть такой как Тортрюд.
А вот две женщины на неё непохожие очень раздражали меня. Это моя сестра Рангхильда и Сигню. Но и между собой они тоже не то что не похожи, они противоположны. И если хитрой Рангхильде мне хотелось отомстить за её обман и коварство, хотя я понимал, что она действовала, руководствуясь правильной материнской логикой и то, что я сам позволил себя отстранить от Сонборга, это не её, а скорее моя вина, надо было быть поумнее тогда, в мои девятнадцать. Думать вперёд, а не жить одним днём. Так что с отношением к сестре всё было вроде бы ясно.
То вторая, Сигню, Свана Сигню, волновала уже одним своим присутствием на земле. Я так и не мог полностью осознать и объяснить самому себе, что меня так притягивает, и почему эту загадку я как раз очень хотел бы разгадать. Но уже одна мысль о том, чтобы поиметь её в постели распаляла меня до предела. Почему?
И вот идея нападения на Свею, тайного, такого, какое никто не спишет на меня и никогда не подумает, ни Сигурд, никто другой, что это моих рук дело, родилась в моей голове, когда я увидел, что творится в одном из поселений норвеев, когда туда пришла чума. Как в панике люди бросались друг на друга, убивали, мародёрствовали и, заражаясь, умирали, не успев воспользоваться награбленным добром.
Сделать то же со Свеей, поджечь её чумой так, чтобы йофуры не знали куда бросаться, за что хвататься, бежать или запереться в ужасе. Вот тогда я возьму их. Когда вымрет треть, а то и половина, а оставшимся будет плевать на то, кто ими правит, когда государство, созданное Сигурдом и его дроттнинг, перестанет существовать, тогда Свея и станет моей.
Я всё провернул наилучшим образом, Свея запылала заразой так, как никогда в своей истории.
Но что произошло? Эта чёртова гро, Сигню остановила чуму! Ничто не нарушилось в Свее, люди поумирали, конечно, но кого волнуют бондеры? А порядка стало даже больше.
И мог я после этого не хотеть её?..
Вот только план мне теперь нужен новый…
Первое, что я чувствую, проснувшись, — это полный, пряный аромат полевых трав и листвы, нагретой солнцем земли, тёплый конский дух… Ветра почти нет, и запахи вплывают в шатёр через неплотно прикрытый полог. Какое это счастье — чувствовать. Чувствовать эти запахи и те, что плавают рядом со мной, ткани белья, нагретого нашими телами, ещё свежей древесины из которого сделан стол и лавки вдоль него и наше ложе, ведь на прежнем могла уместиться только я одна, а теперь со мной рядом Сигурд…
Чувствовать аромат его кожи — это отдельное, самое большое наслаждение из всех обонятельных ощущений моей жизни… целый год мне мерещился этот чудный запах, он согревал мою душу и не позволял сдаться.
А теперь он рядом со мной, я чувствую спиной его большое тело, его тепло, слышу его тихое дыхание. Если я чуть-чуть отклонюсь спиной, я прижмусь к нему…
Я открыла глаза. Моё зрение после болезни ослабло, но я надеялась, что это пройдёт, как постепенно отступает слабость.
Палатка пронизана солнцем, золотой свет льётся сквозь плотную ткань, пылинки кружатся в лучах солнца, проникающих через неплотно закрытый полог. Пылинки крупнее, мельче… Почему они танцуют по-разному? С разной скоростью? Почему одни кружатся, а другие покачиваются? И что такое пылинки? Что это, интересно? Тонкие песчинки? Частицы древесных опилок? Пыльца? Из чего она состоит, пыль? И есть ли что-то мельче пылинок, может быть такое, чего мы не можем разглядеть?…
Я встала, чувствуя ещё слабость в ногах, да и всё моё тело слишком легкое и в то же время слишком тяжелое, так непросто ещё ходить и устаю и теряю дыхание ещё очень быстро… а ещё сплю по многу часов. Это так непривычно, всю жизнь я привыкла чувствовать себя здоровой и сильной, почти не знать усталости, довольствоваться совсем краткими часами сна.
Вода холодная, но это даже приятно, приятно бодрит моё тело, пока я моюсь и, вроде сил становится больше…
Я смотрю на неё. Так, как я привык, когда она даже не подозревает, что я смотрю. Как я люблю на неё смотреть! Особенно теперь. Теперь, после года разлуки. Теперь, после её возвращения. Какое это счастье видеть её. Снова видеть её. Смотреть на неё. Смотреть, когда она даже не знает об этом.
Вот сейчас, когда она снимает рубашку и поливает на себя воду, встав ногами в широкую лохань. Истончала, похожа на подростка, но стала ещё прекраснее. Потому что жива и рядом со мной. Эта светящаяся кожа, словно внутри у неё зажжён огонь, она как лампа…
Я не могу не подойти к ней. Мы спим рядом который день, которую ночь, но я не касаюсь её, её слабость пока очевидна и я…
Я ждал. Но сейчас я не могу не подойти…
— Давай, я полью, — сказал я.
Она обернулась, и смутилась немного.
— Я некрасивая стала. Худая, — немного краснея и смущаясь, проговорила она, отводя глаза и чуть прикрываясь.
— Ты… — я задохнулся немного от её близости. — Ты такая… ты такая красивая…
Тогда она посмотрела на меня…
Он сказал это с таким чувством, что я понимаю: он видит меня красивой, несмотря ни на что. Но сам он красив невероятно в этом золотом свете, пронизывающем всё, даже наши тела.
— Иди сюда, — говорит она, чуть отступая по дну лохани, давая мне место…
Мы совсем рядом. И вдруг она обливает и меня водой из ковша, я захлёбываюсь от неожиданности. А она хохочет… Какой чудесный у тебя смех, Сигню, лучше всех музык мира…
Она касается моего лица, вместе с моей ладонью, стирающей ручейки, ещё льющиеся с волос мне на лоб и глаза.
— У тебя опять отросли волосы, — говорит она.
Я перехватываю её руку, готовую уже соскользнуть с моих волос, прижимаю её к своему лицу, к губам.
— Я думала, ты уже никогда не захочешь меня поцеловать… — едва слышно, шелестит она и смотрит так…
Боги! Вознестись снова к небесам, вдвоём, слившись в одно совершенное существо… Как я жил без этого целый год?! Как я мог выдержать?!
Мне кажется или я растворилась в нём?.. меня уже нет, я только могу чувствовать его. Его тело. Его сердце, оно снова в моём, оно в моей груди. Его душу, слившуюся с моей…
…Демоны вели меня сегодня утром. Они подняли меня с моей одинокой постели и вели к палатке йофуров.
Я так привык, за время этого похода, что я могу входить в любую палатку, мы жили здесь на особом положении. Как на войне. Но я совсем забыл думать о том, что… Тем более, что до болезни Сигню, нравы в лагере царили самые свободные.
Это с того дня как она заболела вечернее и ночное веселье прекратилось само собой. Тем более с приездом Сигурда. Все будто уже вернулись в Сонборг. Но разве это не так? Сам Сонборг пришёл сюда.
И я отодвинул полог палатки…
Они не видят меня. Да разверзнись сейчас под ними земля, они и тогда не заметили бы…
Я не знал, что так бывает у людей. Я не думал, что ЭТО может быть похожим на прекрасный танец или полёт двух сказочных птиц, как те орлы на их спинах…
Я не знал, что ЭТО может быть сама Красота, сама Жизнь, сама Любовь…
У меня всё это бывало не так…
Может быть потому что я никогда не был с той, кого я по-настоящему любил и кто любила бы меня?..
Я сижу за столом в трапезном нашем шатре, который опять превращён в навес с наступлением лета.
— Ты что-то рано, — улыбчивый утренний голос.
Это Торвард, Торвард, с кем я рос, как с Сигурдом и Берси, Торвард, прозванный теперь Ярни, и я знаю, за что этого сероглазого, похожего на мальчишку до сих пор, алая стали называть железным. Я видел его в бою, но больше — я видел, каким он становится, когда надо было делать то, что мы здесь делали.
Делали и сделали. Закончили. А сейчас он опять улыбается своими лучистыми глазами. Я улыбнулся ему тоже. Я многое видел здесь, как и все мы. Через многое прошёл, правда Ярни досталось куда больше. Вместе с Сигню…
Мы с Исольфом присоединились к ним, когда большая, самая страшная часть миссии была уже выполнена. Но и мы получили, конечно, свою долю. Здесь не было человека, который бы отделался легко… поэтому эта лучистая улыбка Ярни стоит так дорого. То, что он остался способен так улыбаться.
И то, что я увидел этим утром в палатке йофуров… Я думал о демонах… Но нет, меня привели туда не демоны, а какие-то светлые силы. Я не знал Любви. Я думал, что знаю. Теперь я увидел и узнал. И сражаться за моих йофуров теперь стало осязаемым счастьем. В чём бы сражения эти будущие не выражались.
Сначала то, как он держит её, ожившую, в своих руках, и улыбается нам, молившим Богов помочь ему…
А после то, что я видел только что. Теперь я знаю, что не могу даже мечтать о Сигню. Она никогда не может быть моей…
Но теперь это не огорчало меня.
Гуннар странно выглядел этим утром. Будто видел во сне какое-то чудесное откровение и сейчас сидел, стараясь не забыть его, такое просветлённое у него было лицо. Даже счастливое. Я, по-моему, с детства его таким не видел. Да и в детстве не видел такой улыбки у него на лице. И вообще такого лица… Он вдруг изменился, повзрослел, и помолодел одновременно. Чудесное удивительное преображение.
— Хорошо, Ярни, а? — сказал Гуннар, улыбаясь и щурясь от какого-то ему одному в этот момент понятного удовольствия.
Хотя почему ему одному? Правда хорошо. Всё закончилось. Мы вот-вот вернёмся домой. Хотя и здесь мы разве не дома? Это наша земля. Наш конунг, наша прекрасная дроттнинг с нами. И чума убита. А мы живы.