Я улыбаюсь, касаясь ладонью её лица, Сигню…
— Значит, нам обоим придётся выжить, выстоять, вернуться. Запомни, не верь, если скажут, что я умер. Они на всё способны, чтобы погубить тебя, на любую ложь. Ты не знаешь даже… Ты не можешь даже предположить… Поэтому не верь ничему. Ничему, что они скажут…
Мы идём к воинам. Мы идём к нашей рати, что уже разделена, выстроена. Продумано, кто и куда выдвигается, как идут обозы. Всё готовилось в последние недели, осталось только запрячь коней, навесить мечи и выступить.
Боян принёс нам Эйнара и мы, йофуры Свеи говорим с нашими воинами. С ветеранами, что вернулись в строй, с юными, кто ещё не бывал в бою, а только обучался, с семнадцати лет, каждый день алаями, воеводами, самим конунгом.
— Воины, мы идём сегодня отстаивать то, что мы любим и чем дорожим. Среди вас нет ни одного, кто бы не знал, за что он встал сегодня с мечом, луком или копьём. А значит мы победим! — говорит конунг подобный Богу в своей уверенности, силе, у которого за плечом его жена и сын. Его Свея. — Враг силён, коварен и жесток. Но вы сильнее, вы несёте в себе Свет.
Я слушаю его, я вижу лица моих воинов, с которыми я не иду сегодня и понимаю, что скорее всего большинство из них я не увижу больше до того, когда сама спущусь в Хеллхейм.
Если Рангхильда выступила на стороне Ньорда, нам не выстоять…
Я знаю, что Сигурд понимает это. Но не надо, нельзя даже, чтобы об этом думали воины. Они идут побеждать.
Но Боги всегда благоволили Сигурду, не может быть, чтобы сейчас отвернулись от него.
Только не позволь себя убить… Только вернись ко мне… Я не позволяю страшной тоске подняться в моей душе до того как последний воин на рассвете выходит за тройную стену Сонборга. Я, все жёны алаев, провожаем нашу рать, остаёмся тем, за что они все идут сражаться. Я тоже говорила с воинами:
— Мои воины, я не иду на этот раз с вами, но удача идёт. Я остаюсь хранить ваших матерей, детей и жён. Я и Золотая Сотня не дадим коснуться никого. Будьте уверены, изгоните наглых асбинцев и диких норвеев с нашей земли, мы закатим самый богатый пир на всю Свею!
Боян поёт вслед уходящим победный гимн, о славе Свеи во веки веков.
Мы все стоим на стене и смотрим как ушли в морозную даль наши защитники. Льюва рядом со мной, она улыбнулась тихой улыбкой, от которой её лицо становится таким милым, красивым даже. Я улыбаюсь ей тоже.
— Не бойся, Льюва, Исольф придёт за тобой скоро, ты увидишь его, ещё не потекут вешние ручьи, — говорю я.
— Ты так грустна, Свана…
— Не спала, — говорю я. Я вижу, что все уже спустились по лестницам. — Ступай, Льюва, будь осторожна. Знаешь уже, что тяжела?
Льюва оборачивается изумлённая, открыв рот:
— Быть не может…
Боян подходит к нам, улыбается:
— Ещё как может, Свана не ошибается. Кого Льюва для Исольфа ждёт?
— Сына. Война, одни мальчишки родятся. К Солнцевороту Зимнему и родишь, — говорю я.
Надо идти вниз. Эйнар у меня на руках не спит, серьёзно смотрит, настоящий будущий конунг… Боян смотрит внимательно, заметил, что едва стою раньше, чем я успела сказать, подхватывает меня на руки вместе с Эйнаром…
Дорогая моя ноша. Сразу троих человек несу, однако, но не чувствую тяжести. Я так давно не держал тебя в руках, милая…
Я почти не чувствую ничего… Кроме огромной чёрной ямы, разрастающейся в душе… Обезлюдевший без наших воинов разом Сонборг, будто вся кровь вышла из города, из столицы, из сердца Свеи… Сигурд… увижу я тебя ещё?…
Моё сердце рвётся на части, моя душа истекает кровью, скорее, скорее, Боян, скорее от людей, унеси меня отсюда…
Я кладу её на ложе в их с Сигурдом горнице. Эйнар всё так же серьёзно смотрит на меня, не плачет, не спит, не беспокоится, будто понимает величие момента. Будущий конунг.
— Возьми его, — еле слышно говорит Сигню, стон вырывается из её груди. — Дверь запри, запри, Боян…
Её будто сводит судорога, она плачет беззвучно вначале, но всё набирая голос. Я кладу распелёнатого Эйнара в зыбку, помогаю ей снять тёплую тужурку, платок, сапоги на меху… Сигню ревёт, зажимая рот то кулаком, то рукой.
— Ты не сдерживай крик, Лебедица, — говорю я, — не то скинешь, реви в голос, дай горю выйти, ори… — уговариваю я, видя как она, боясь напугать оставшихся в тереме женщин и челядных, сдерживает рвущиеся из груди вопли.
Никто не услышит здесь. Эти покои вдали от остальных, да и терем опустел наполовину, женщины со стены пошли по своим делам, дел у каждой достаточно, некогда в тереме сидеть. И в лекарне, и на Детском дворе, Льюва — в школу, учит ребятишек читать и писать. Так что плачь, Свана, никто не слышит, выпусти горе, выпусти тоску, выпусти, спрятанную боль…
Я поменял пелёнки Эйнару, умелой стал нянькой. Сигню затихла потихоньку на постели, а день уже сгорел, вечер накатывает розовые сумерки в окна. Здесь, окнами на запад дольше светло, в моей горнице уже сумрак. Я положил Эйнара рядом с Сигню, укрыл их обоих и вышел тихо закрыв дверь. Ганну встретил в коридоре, чуть ли не у дверей.
— Что там?
— Спят, — ответил я. — Плакала, всё горло прокричала.
— Что ж… Баба всё же, хоть и княгиня, — вздохнула Ганна. Потом посмотрела на меня. — Ты особенно-то… В общем, не таскайся в спальню к ней, заметят, болтать станут.
— И не стыдно тебе, Ганна? — с укоризной говорю я.
— Стыдно-стыдно, чё же… Но не таскайся, одни женщины остались, они, знаешь, без мужей зоркие сразу, злые.
Я не сказал ничего. И Ганна одна без подруги своей, Хубава ушла с Сигурдом, руководить лекарями в его рати.
Мы все собрались только утром. Мы решаем собираться каждый день. Все, кто живёт в тереме. Сигню велит сегодня и остальных женщин, близких йофурам позвать жить в терем. Это и Сольвейг, и Льюва, и Астрюд с сыном Рагнаром, впрочем, Рагнар скорее с Сольвейг, чем с Астрюд. С этого дня мы станем собираться утром и вечером, обеды у каждой по занятости не получался в одно время.
У Сигню сильно прибавилось работы в лекарне, все лекари ушли, к тому же обязанности йофура тоже никто не отменил и полупустом городе. Не взирая на вздорные предупреждения Ганны, я почти не отхожу от Сигню. В кои-то веки, Сигню почти совсем моя. Если не считать, что она почти не замечает моего присутствия.
Это не так, я всё время чувствую, что Боян рядом и его присутствие мне дорого, оно греет меня, вселяет какую-то старую уверенность, будто из детства. Мы работаем вместе в лекарне, мы каждый день приходим в Золотую Сотню, мы бываем в Библиотеке у Дионисия, у Маркуса, большая часть помощников которого ушли с войском, тоже надев бронники и взяв в руки луки и копья. В Свее нет мужчин, которые не были бы воинами, все владеют ратным мастерством, все обучались, все умелые и храбрые воины с двенадцати лет.
Но сейчас в Сонборге остались только Золотая Сотня и, как раз те самые, от двенадцати лет до семнадцати, да ещё совсем древние старцы. Маркус и Дионисий единственные, кто никогда оружия в руках не держали.
Мы не получаем никаких вестей уже больше недели. Как это может быть? Сигурд и Исольф должны были первым делом отбить тех, кто пришёл с моря и далее идти на Брандстан. Но почему они не прислали вестей? Или погибли все? Но не могли же все до единого…
Остальные алаи, Бьорнхард, что ушёл с сыном в Бергстоп, Легостай со Стирборном в Грёнавар, который хорошо был известен Стирборну, потому что был вотчиной Жданы. Гуннар и Гагар ещё могли не успеть сообщить и прислать вестовых, но не Сигурд, который был рядом и должен был вернуться назад к Сонборгу, прояснив с Брандстаном. Но прошло столько времени, что я не могу не думать, что произошла катастрофа. И всё же — не со всеми же разом… Почему нет никаких вестей?
К окончанию второй недели ожидания, когда мы с Бояном каждый день поднимались на стену, стало ясно, что больше для успокоения души, чем в надежде, что часовые и караульные сообщат нам что видят сигналы на вышках, которые решено было зажечь, когда хотя бы в каком-либо йорде будет одержана победа. Вышки безмолвствовали, вокруг Сонборга стояла тишина. Жители всех окрестных деревень переселились за стены Сонборга ещё до ухода ратей и, воцарившаяся и с каждым днём всё более углубляющаяся тишина, уже сама по себе пугала. Ни птичьих разговоров, ни других, обычных лесных звуков, будто вместе с морозной остекленелостью всех предметов, даже самих стен города, и лес стал не жив…
Сегодня не так морозно, в воздухе вроде даже кружатся отдельные снежинки. Мы с Бояном застали здесь Скегги.
— Ничего, Свана, — сказал он, увидев меня.
Я кивнула, посмотрела на него:
— Ты женился? У тебя, помнится невеста была. На свадьбу-то не позвал…
Он усмехнулся, невесело, потёр красный от холода нос, будто смущаясь:
— Дак не дождалась меня невеста. Вышла за купца.
Я смотрю на него, так ты одинок до сих пор, мой Золотой Сотник.
— Не горюй, значит, не твоя судьба была, — сказала я.
— Выходит, что так… — проговорил Скегги, улыбнувшись, впрочем, невесело.
— Пойдём, Скегги, разговор у меня к тебе.
Мы втроём спускаемся с лестниц. Скегги ведёт нас с Бояном в свою келейку. Здесь места совсем мало, но уютно по-холостяцки, узкий топчан-кровать, почти как в походе, две лавки, на маленьком, грубо сколоченном, столе книги. Хороший ты малый, Скегги…
— Надо приготовить наш отход, Скегги, — говорю я, когда дверь за нами закрывается. — Приготовить всё: одежду, палатки, повозки, припасы, лошадей, всё, чтобы было только спуститься и уйти.
— Считаешь, пора? — Скегги смотрит с прищуром.
— Ты сам так считаешь, — говорит Сигню, а я не понимаю, о чём они ведут речь. — И тайно как прежде, ещё скрытнее.
— Думаешь в городе есть предатели?
— Нет. Но предателем человек может стать случайно по недомыслию или со страху. Нельзя, чтобы Ньорд узнал, что мы можем уйти.
— Сегодня же тайные разведки пошлю по всему маршруту. Куда пойдём-то, Свана?
— Сам как считаешь? На север, думаю, надо идти, через Норбо