– Может быть, – задумчиво покивал следователь, – может быть. На-ка, полистай, я пока Зубова проведаю. Обращай внимание на пометки, сделанные на полях. Очень, скажу я тебе, любопытно.
Он сунул ей красную книгу и вышел в соседнюю комнату. Настя послушно уселась на диване, тут же невольно сморщившись от внезапной боли, пронзившей поясницу. Надуло где-то, что ли? Или опять от неловкого движения что-то ущемилось? Вот черт, как некстати!
Она открыла Новый завет на том месте, где остановился Ольшанский: Второе соборное послание святого апостола Петра. И тут в глаза ей бросились строки, помеченные желтым маркером.
«5. …покажите в вере вашей добродетель, в добродетели рассудительность,
6. В рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в терпении благочестие,
7. В благочестии братолюбие, в братолюбии любовь.
8. Если это в вас есть и умножается, то вы не останетесь без успеха и плода в познании Господа нашего Иисуса Христа;
9. А в ком нет сего, тот слеп, закрыл глаза, забыл об очищении прежних грехов своих».
Напротив этих выделенных маркером строк, на полях, шариковой ручкой было написано: «Я ослепла от ненависти и забыла о том, что и сама грешила. Какое право я имела судить ее?»
Перевернув страницу, Настя снова увидела следы маркера.
«4. Ибо, если Бог ангелов согрешивших не пощадил, но, связав узами адского мрака, предал блюсти на суд для наказания;
5. И если не пощадил первого мира, но в восьми душах сохранил семейство Ноя, проповедника правды, когда навел потоп на мир нечестивых;
6. И если города Содомские и Гоморрские, осудив на истребление, превратил в пепел, показав пример будущим нечестивцам,
…9. То конечно знает Господь, как избавлять благочестивых от искушения, а беззаконников соблюдать ко дню суда, для наказания…»
И здесь же на полях – надпись от руки: «Он сам знает, кого и за что наказывать. И не мне, глупой и грешной, вмешиваться в это. Я не имела права».
Следующая страница была еще более выразительной. Тем же желтым маркером выделено:
«22. Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину, и вымытая свинья идет валяться в грязи».
А рядом приписано: «После того что я сделала, слово Господа меня не спасет. Я впала в страшный грех, пожелав смерти ближнему, и даже поняв, что натворила, я уже не смогу очиститься. Единственное, что мне остается, – вернуться в свою блевотину, в свою грязь, и пожелать смерти себе самой. Я знаю, что это – такой же тяжкий грех, как и тот».
– Ну как, впечатляет? – раздался у Насти над ухом высокий тенорок Ольшанского.
Она подняла голову и растерянно посмотрела на него.
– Весьма. Получается, тянет на признание в убийстве Широковой?
– Еще как тянет. Правда, надо посмотреть, чьей рукой сделаны записи на полях. Но в целом все идет к тому, что Широкову убила ее подруга. Мы ведь и без этого ее подозревали, у нее, если ты помнишь, не было алиби на момент убийства Людмилы. А твоя знакомая видела Широкову часа примерно за два до убийства выходящей на станции метро «Академическая», где как раз и живет Сергиенко. Так что все одно к одному.
Настя отдала следователю книгу и попыталась было подняться с дивана, совсем забыв о коварном простреле в пояснице. И тут же с воплем схватилась за спину и плюхнулась обратно на диван.
– Это еще что? – недовольно нахмурился Ольшанский.
– Это называется прострел, – пробормотала Настя, стараясь поворачиваться как можно аккуратнее и медленнее. – Константин Михайлович, где Айрумян? Не уехал еще?
– Нет, на лестнице с соседями общается. Ты ж его знаешь, старого болтуна, у него и так-то рот не закрывается, а уж после осмотра трупа в него как бес вселяется, до того ему поговорить охота.
– Не кривите душой, гражданин начальничек, – Настя, кряхтя, сумела принять вертикальное положение, – вы после таких заходов Айрумяна по соседям обрастаете массой полезной информации. Нашего деда Гургена сплетники обожают, уж не знаю, чем он их так к себе расположить умеет, но факт остается фактом: ему рассказывают куда больше, чем, например, лично вам. Пойду поклянчу какой-нибудь заморской отравы, а то ведь до дома не доеду. Черт-те что, ни сесть, ни встать.
– Ладно, не ной, отвезу, – буркнул Ольшанский. – Иди на кухню, смени Лесникова, он мне здесь нужен. Пора закругляться, мы тут уже четвертый час возимся.
Настя послушно вышла из комнаты. На кухне Игорь Лесников, высокий и красивый оперативник, имеющий репутацию самого серьезного человека в МУРе, беседовал с отцом покойной Любы Сергиенко, вернее, пытался беседовать, потому что крупный, с суровым грубоватым лицом мужчина лет пятидесяти пяти явно плохо понимал смысл задаваемых ему вопросов и так же плохо формулировал ответы. Но это и понятно. Прийти с работы, узнать, что твоя дочь повесилась, а жена при смерти – и после этого сохранять способность здраво мыслить и четко формулировать? Для киносценария, может, и подойдет, но никак не для реальной жизни.
Увидев Настю, Лесников слегка кивнул ей, не прерывая начатой фразы:
– Вы видели, что ваша дочь не пытается устроиться на работу и в то же время делается с каждым днем все более отчужденной. Неужели вас это не насторожило?
– Мы думали – любовь… Знаете, она приехала из Турции уже какая-то… В общем, не такая… И к Стрельникову не поехала. До Турции два года у него жила, домой как в гости забегала… А после Турции все дома сидела… Мы с женой думали, у нее там, за границей, роман случился, она Стрельникову-то своему изменила, вот и переживает, мучается, потому и дома живет, к нему не возвращается… Я настаивал, чтобы она шла работать.
Лесников снова взглянул на Настю и поднялся из-за кухонного стола.
– Виктор Иванович, это Анастасия Павловна, она работает вместе со мной. Поговорите с ней, пожалуйста, а я отлучусь ненадолго.
Сергиенко равнодушно кивнул, словно ему было глубоко безразлично, кто из работников милиции будет с ним разговаривать. Настя собралась было сесть на место Игоря, но вовремя спохватилась, что сделать это будет не так-то просто. Одно дело – стонать и кряхтеть на глазах у следователя, который знает тебя много лет, и совсем другое – на глазах у раздавленного внезапно свалившимся горем человека. Поэтому она просто прислонилась к стене и заняла удобное, насколько это вообще было возможно, устойчивое положение.
– Вы настаивали, чтобы Люба шла работать, – повторила Настя его последнюю фразу. – А что она вам отвечала?
– Что успеет… Ей работа в Турции засчитывается как командировка, то есть без выходных как будто… Ну вот, ей теперь отгулы полагаются… Как при вахтовом методе… А потом подружка ее погибла, с которой Любочка в Турцию ездила. Люба очень переживала, прямо почернела вся от горя, все плакала, ночами не спала, не ела ничего… Какая уж тут работа. Господи, ну какое это все имеет значение?! Неужели вы думаете, она с собой покончила от безделья? Какая разница, почему она не работала!
– Никакой, – согласилась Настя. – Просто мне важно понять, что Люба делала целыми днями, о чем думала, куда ходила, с кем разговаривала. Вы должны понимать: то, что она сделала, она сделала не просто так, не под влиянием одного рокового момента. Она долго думала об этом, готовилась к своему страшному шагу. И мне важно знать, о чем именно она думала и почему готовилась к этому.
– Откуда вы знаете?
В глазах Сергиенко появился проблеск осмысленности, словно впервые разговор коснулся чего-то такого, что могло бы быть ему интересным.
– Мы нашли книгу, «Новый завет», с пометками на полях. Если эти пометки делала Люба, то совершенно очевидно, что она долго размышляла над вопросами греха, вины и наказания. О каком грехе идет речь, Виктор Иванович?
– Не знаю.
Но Настя видела, что он лжет. Сергиенко знал. Или по крайней мере догадывался. Как все одинаково в этом мире, подумала она. Стрельников скрывает от следствия любовную переписку своей невесты, чтобы не бросать тень на ее доброе имя. Виктор Иванович Сергиенко знает о своей дочери что-то порочащее, но тоже молчит, чтобы сберечь ее репутацию. Хотя ни Миле Широковой, ни Любе повредить это уже не может, им уже все равно.
– Вы знали подругу вашей дочери Милу Широкову?
– Нет.
Сергиенко произнес это так поспешно, что сразу стало понятно: Милу он знал.
– Но хотя бы слышали о ней от Любы?
– Да, разумеется. Люба говорила, что едет в Турцию вместе с подружкой, с которой училась в колледже, а потом работала.
– А о том, что погибшая подруга – это та самая Мила, вы знали?
– Да, к Любе приходили из милиции, спрашивали о ней. Нас с женой тоже спрашивали, не приходила ли к нам Мила после возвращения, не передавала ли письма или посылки от Любочки.
Настя заметила, что ответы Виктора Ивановича стали более связными и четкими, и поняла, что ему удалось наконец собраться. Вероятно, что-то в разговоре его напугало или напрягло, и он усилием воли заставил себя сосредоточиться, чтобы не проговориться о чем-то важном, существенном.
– Как ваша дочь отреагировала на гибель близкой подруги?
– Она очень переживала.
– Люба и Мила действительно были близкими подругами?
– Ну… да…
Сергиенко снова «поплыл», Настя, кляня себя в душе, расставила ему простенькую ловушку, в которую он тут же и попался. Стыдно, конечно, ставить психологические эксперименты на человеке в таком состоянии, но что поделать, когда у тебя на руках два трупа и ни малейшего просвета в поисках убийцы. Может быть, действительно Люба Сергиенко убила свою подругу Милу Широкову? Это было бы лучше всего. Быстренько дособрать необходимые доказательства, провести экспертизы и закрыть дело в связи со смертью лица, подлежащего привлечению к уголовной ответственности.
– Как же так, Виктор Иванович, – мягко произнесла она, – Мила была близкой подружкой Любы и ни разу не зашла к вам ни после своего возвращения из Турции, ни после приезда Любы? Поставьте себя на место вашей дочери, и вам сразу станет понятно, почему я так удивляюсь. Вы находитесь в чужой стране, работаете, зарабатываете деньги, и вдруг ваш хороший знакомый говорит вам: я еду в Москву, твоим родным что-нибудь передать? Вам жить за границей еще долго, несколько месяцев, вы скучаете по дому, так неужели вы не воспользуетесь возможностью написать письмо и передать какой-нибудь подарок, какой-нибудь грошовый сувенирчик, просто чтобы сказать любимым и любящим родителям: со мной все в порядке, я вас помню и люблю. Ведь Люба была хорошей дочерью, любящей, правда?