– Не скажу. Не надо его искать.
– Почему?
– Потому что вы начнете укорять его, говорить о том, что он бросил нас на произвол судьбы и не помогает, я знаю, вы обязательно скажете ему что-нибудь в этом роде, чтобы его разжалобить. И он может заявиться сюда.
– И что в этом плохого?
– Я не хочу. И Наташа не хочет. Он не должен переступать порог нашего дома. Он не имеет права на это. Я его ненавижу. Все, Лариса Михайловна, уходите, пожалуйста. Больше я вам ничего не скажу. Я и так потратил на вас много времени, мне заниматься нужно…
Голос Виктора становился все более громким и звенящим, и Лариса поняла, что действительно пора уходить. Вежливое равнодушие быстро перерастало во враждебность, тут и до эксцессов недалеко. Она торопливо надела плащ и покинула квартиру Цукановых, бормоча какие-то ненужные извинения и успокаивающие слова.
Выйдя на улицу, Лариса не спеша побрела к трамвайной остановке, прикидывая план дальнейших действий. Можно, конечно, попытаться поговорить со старшей дочерью покойной Надежды Романовны, возможно, она окажется более покладистой, чем ее нервный братец-философ. Но это все равно не даст нужного результата, ибо Наташа тоже наверняка не знает настоящее имя своего отца. Александровна! На снимке, которым заинтересовался отец Виктора, не было ни одного человека с таким именем. А Надежда сказала, что один из них – отец Наташи. Единственный, кто может знать и кому Цуканова могла сказать правду, – это отец Виктора. Конечно, Наташа, как и ее брат, знает, где его искать. Но вот вопрос: скажет ли. Ведь интерес к сожителю Надежды Романовны надо как-то объяснять. Что Лариса может сказать Наташе? «Я хочу найти этого человека, чтобы спросить у него, кто был твоим отцом». Если Наташа нормальный человек, она в ответ пошлет Ларису вполне конкретно, далеко и надолго. И разумеется, ничего ей не скажет. С какой это стати какая-то чужая тетка, которую Наташа в первый раз в жизни видит, интересуется тем, что касается только одной Наташи и больше никого?
Нет, не Наташу Цуканову надо разыскивать, а соседку-сплетницу. Вот она-то уж знает все. И даже больше, чем все.
Следуя совету разговорчивого медэксперта Айрумяна, Юра Коротков и Игорь Лесников взялись за старушек из дома, где жила Люба Сергиенко. То, что они узнали, ошеломило их и в то же время заставило сомневаться во всем, что казалось им точно установленным еще вчера.
Сначала выяснилось, что Люба после возвращения из-за границы не только регулярно посещала церковь, но и сблизилась с одной пренеприятнейшей особой по имени Алевтина, которая тоже вокруг храма отиралась. Две старушки-соседки, дружно ходившие в церковь почти каждый день, в один голос заявили, что в Алевтине дурной дух живет и что ничего хорошего людям от нее не бывает. Однако подробности рассказывать отказались, испуганно крестясь и озираясь по сторонам.
Найти Алевтину тоже оказалось делом несложным, она действительно частенько бывала в церкви и много времени проводила на кладбище, вокруг этой церкви расположенном. Это была мрачная худая женщина с горящими глазами и злыми тонкими губами. К работникам милиции она отнеслась до крайности агрессивно и вызывающим тоном твердила, что разговаривать ей с властями не о чем, что церковь в нашей стране отделена от государства и никаких общих интересов у нее с оперативниками быть не может. Однако услышав о смерти Любы Сергиенко, сразу осеклась и умолкла. Со стороны казалось, что она пытается решить для себя какой-то вопрос и, пока не решит его – ни слова больше не проронит. Юра и Игорь бились с ней часа два, пока Алевтина не смягчилась и не соизволила снова открыть рот.
– Ладно, скажу… Она черной магией интересовалась. Хотела на кого-то порчу напустить.
– На кого?
– Да будто бы на женщину какую-то, не то подружку ейную, не то родственницу.
– И как, напустила? – очень серьезно поинтересовался Лесников.
– Да вроде, – неохотно призналась Алевтина. – Уж не знаю, как там чего у нее вышло, а только больно смурная она вдруг сделалась. С самого-то начала она еще ничего была, плакала, конечно, все время, но видно было, что злоба ее точит. А коль злоба точит, значит, человек живет. Душа его живет, шевелится, болит.
– Значит, первое время Люба плакала и злилась, – тут же подхватил Коротков, чтобы повернуть разговор в нужное русло и не дать мрачной собеседнице отвлечься на посторонние рассуждения. – А потом что?
– А потом душа ее, видать, умерла, – констатировала Алевтина и опять умолкла.
– Из чего это вы такой вывод сделали?
– Она плакать перестала. И злиться перестала. В церковь каждый Божий день ходила, но все равно видно было, что у ней пусто внутри.
– Как это – пусто внутри? Вы уж сделайте одолжение, объясните нам поподробнее, а то мы понимаем плохо, – попросил Коротков.
Алевтина вздохнула, поерзала на жесткой скамейке, устраиваясь поудобнее. Она сидела на своей постоянной лавочке неподалеку от храма, среди могил. Уже давно это было как бы ее местом, и все, кому надо, всегда могли ее здесь найти, не сегодня – так завтра. Все так привыкли к этому, что никому и в голову не приходило интересоваться, а где, собственно, живет Алевтина и есть ли у нее адрес. Зачем? Адрес нужен, когда человека надобно найти. А Алевтину чего искать? Вот она, сидит между могилками. Ах, не сидит? Ну так, стало быть, завтра придет, даже и не сомневайтесь, придет непременно, а может, и не завтра даже, а сегодня, через часок появится. Она завсегда здесь, куда ей деваться.
– Что ж тут объяснять… Когда душа умирает, тут и объяснять больше нечего. Ничего ее изнутри не гложет, не бередит. Не болит, одним словом. А душа – она так устроена, что непременно болеть должна. За то ли, за другое ли, за третье, но должна всегда болеть. Когда она болит, человек ее чувствует и от этой боли поступки разные совершает. К примеру, если душа из-за денег болит, так человек старается их или заработать, или украсть. Если из-за мужа любимого ревность грызет, то женщина старается или к себе его приворожить, или соперницу извести, или еще что-нибудь придумает, полюбовника завести может, чтобы отвлечься, чтобы душевную боль приглушить. А когда душа не болит, то человек ее и не чувствует, а стало быть, и не делает ничего. А что есть человек, который ничего не чувствует и ничего не делает? Покойник и есть. Поняли теперь?
– Поняли, – кивнул Лесников. – Значит, вам показалось, что в какой-то момент душа у Любы болеть перестала?
– Ну да.
– А не припомните, какой это был момент? Хотя бы приблизительно.
– Приблизительно… Недели две назад, может.
– Вы не говорили с ней об этом?
– Говорила, а как же. Мне-то сразу в глаза бросилось, что она не такая, как раньше. Я и спросила ее, дескать, что с тобой, кровиночка, не обидел ли кто.
– А она что?
– А она головой качает и говорит: «Сама я себя обидела». Тут меня вроде как догадка осенила, я же знала, что она ворожбой занялась, и говорю ей: «Никак заговор помог?» А она кивает. «Помог, – говорит, – заговор, спасибо тебе, Алевтина».
– За что же спасибо? – удивился Коротков. – Разве вы помогали ей ворожить?
– Сохрани Господь!
Алевтина испуганно отмахнулась и осенила себя широким крестом.
– Никогда я этим богопротивным делом не занималась.
– Тогда за что спасибо?
– За совет. Она как познакомилась со мной, так и начала спрашивать, не знаю ли я, кто может порчу наслать. Я и сказала ей, что ежели у нее душа болит, так надо не порчу на разлучницу насылать, а себя от порчи лечить. И присоветовала ей, к кому пойти, чтобы тяжесть с души снять.
– К кому вы ее послали?
– Да к Павлу, к кому ж еще! Он человек богоугодный, а за других не поручусь.
– Фамилия у Павла есть или адрес?
Алевтина снова поджала тоненькие губки, но адрес все-таки дала.
– Давайте вернемся к Любе, – попросил Лесников. – Вы сказали, что направили ее к богоугодному человеку Павлу, который должен был снять с Любы порчу и помочь ей перестать ненавидеть разлучницу. Так?
– Так, милый, так, – закивала Алевтина.
– Потом в какой-то момент, примерно недели две назад, вы заметили, что Люба стала значительно спокойнее, и решили, что Павел ей помог и порчу снял. Сама Люба это тоже подтвердила. Правильно?
– Правильно, я так тебе и говорила.
– Так почему же вы решили, что ее душа умерла? Ведь если богоугодный человек Павел снял с Любы порчу и успокоил ее, то Любе должно было стать лучше, а не хуже. А по вашим словам выходит, что ей стало хуже, что она чуть ли не в живую покойницу превратилась. Как же так?
– Вот чего не знаю – того не знаю, – Алевтина снова стала мрачной и закрытой. – Я тебе рассказываю, как дело было и чего я своими глазами видела. А за Павла я не ответчица. Мало чего он ей там наворожил…
Выйдя с кладбища, оперативники некоторое время шли молча, потом не сговариваясь свернули в переулок и зашли в небольшое полутемное кафе. Взяв по гамбургеру и по пластиковому стаканчику жидкого невкусного кофе, они устроились за столиком в самом углу полупустого зала.
– Как тебе эта бабка? – спросил Коротков, откусив горячий, но слишком перченый гамбургер.
– Врет она все, – пожал плечами Лесников.
– Думаешь?
– Невооруженным глазом видно. Бабка наверняка является штатной сводницей между несчастными женщинами и колдунами-проходимцами. Расчет правильный и практически безошибочный. Откуда при существовавшем десятки лет атеистическом воспитании возьмутся вдруг женщины, которые ни с того ни с сего делаются набожными? Процентов на семьдесят, а то и на все восемьдесят, это женщины, которые не в состоянии справиться с личными проблемами и идут в церковь от безвыходности. Я не имею в виду, конечно, глубоко религиозных старушек, я сейчас говорю о женщинах от двадцати до пятидесяти пяти, о тех, кто вырос и прожил жизнь в убеждении, что Бога нет. Поверь, Юрок, таких, которые не несут в себе злобы и отчаяния, в церкви единицы. Есть такие, конечно, которые сами изнутри светятся