И лучше вообще не появляться на белый свет, не рождаться, чтобы потом испытывать такую боль от того лишь, что те дни прошли.
– Как ваша знакомая Алла Ксаветис отреагировала на ваш роман с Анаис? – сухо спросила Катя, понимая, что все ее усилия привлечь его внимание к себе сейчас тщетны.
– Бурно, – ответил Лебедев честно.
– И что вы сами обо всем этом думаете?
– Мне не хочется верить, что этот мальчишка Титов убил их всех. Я его видел с Анаис. Нет. Много шума из ничего. Шумная погремушка.
– Есть еще версия, что ваша приятельница Ксаветис могла вас приревновать так сильно, что…
– Она порядочная женщина, – сказал Герман Лебедев. – И в ней нет злобы. Я очень виноват перед ней. Она хорошо ко мне относилась всегда. Она никогда бы сознательно не причинила мне боль. Это я ей боль причинил. Она уехала.
– Мы это знаем. На Кипр. Это отличное алиби, вы же сами юрист.
– Это не алиби, – Герман Лебедев смотрел на Катю. – Это ее подарок мне. Свобода. Которая в общем-то теперь мне ни к чему.
Глава 12Золотой
Полковник Гущин нагнал блондина в рваных джинсах на кладбищенской аллее, когда тот направлялся к воротам Донского монастыря. Гущин предъявил удостоверение и официально представился. Спросил:
– Вы знакомый семьи?
– Я друг Вики, – ответил парень меланхолично. – А что, полиция уже и на кладбищах людям прохода не дает?
– Мы занимаемся раскрытием убийства.
– По телевизору сказали, что это их родственник какой-то прикончил или сын домработницы, – блондин глянул на Гущина. – Что за чушь такая? Не было у них никакой домработницы.
– Ее уволили. А вы бывали у них дома в «Светлом пути»?
– Пару раз заезжал за Викой.
– Литсекретарь Кленова вас знает.
– Старуха Изергиль? Она вечно их Гранд Ма против Вики настраивала и получала удовольствие, когда они скандалили.
Гущин подумал – он слышит что-то новое про Эсфирь от этого красавчика с золотыми кудрями.
– Вас Егором зовут? – спросил он, помня рассказ хостес бара «Горохов».
– Да.
– А фамилия?
– Рохваргер.
– А, так это вас Виктория в драке отбила у озверевших алкашей на Петровке?
– Кто вам сказал? – Изящный, похожий на танцора Егор Рохваргер расправил плечи, выпятил грудь и вздернул подбородок. – Что за чушь?
– А в баре «Горохов» об этом до сих пор легенды слагают.
– Я бы им сам навалял, этим дебилам. Вика тогда влезла не в свое дело. Но… она храбрая была. Пылкая, храбрая. Я до сих пор не могу поверить, что она… что ее…
Он умолк. Закусил губы. А Гущин подумал – этот парень выбрал похвалу своей возрастной любовнице в тех же словах, которыми Герман Лебедев хвалил свою юную возлюбленную. Мать и дочь… Общие черты характера.
– У вас были отношения?
– Мы встречались. Но, знаете, не планировали ничего серьезного.
– Оно и понятно. Разница в возрасте.
– Не надо ее оскорблять сейчас, когда ее в землю опустили.
– Я не оскорбляю. Но это же правда, Егор.
– Сейчас никто никаких планов не строит. Время такое. Вика это отлично понимала. Она ничего от меня не требовала.
– Вы в тот день, в пятницу, с ней не виделись?
– Нет. Я работой был занят.
– А вы кем работаете?
– Я фрилансер, – Рохваргер разглядывал свои кроссовки. – Волка ноги кормят.
– А она вам вечером не звонила?
– Нет, она была в курсе, что у меня встреча по поводу возможной работы.
– Вы ведь в ЦУМе прежде работали? – спросил Гущин, проверяя прежнюю информацию. – В каком бутике?
– «Луи Виттон».
– В дорогих магазинах сокращают персонал.
– Я сам ушел, – Егор Рохваргер с вызовом глянул на Гущина. – Насчет пятницы я глубоко сожалею, что поставил свои интересы… работу выше… наших с Викой отношений. Если бы мы встретились с ней, она бы… короче, она бы домой в ту ночь не поехала. И осталась бы жива.
– Но вы не встретились. А она сидела в баре «Горохов» и заливала тоску крепкими коктейлями.
– Бабы выпивают. Я сам бары люблю. Не мне ее осуждать.
– Вика не делилась с вами – может, ей кто-то угрожал? Были какие-то звонки или мейлы?
– По поводу ее матери там что-то было, какая-то свара… она же это… «избушка-зимовье во мраке лесном». Я сначала даже не поверил, когда Вика сказала, что она ее дочь. Я думал, Первомайская давно умерла.
– По телевизору все последние месяцы хайп о ней по поводу ее столетнего юбилея.
– Я не смотрю телевизор. Кто вообще сейчас его смотрит, кроме пенсионеров?
– Но о том, что похороны на Донском, вы же из телевизора узнали. И по поводу их убийцы – сами же сказали.
– Я сначала новость прочел в интернете. Не поверил – думал, утка. Пришлось новости включить. Я и до сих пор верю в ее смерть с трудом.
– Где вы находились в пятницу вечером с девяти до полуночи? – сухо спросил у него Гущин. – Что за работа в ночное время?
– Вы что, алиби мое хотите проверить?
– Да, хочу.
– У меня его нет, можете так себе и записать. А где я был и с кем – это вас не касается.
– Мне нужны ваши адресные данные и телефон. Мы опрашиваем всех знакомых семьи. Вас вызовут к следователю.
Егор Рохваргер продиктовал номер своего мобильного. И затем назвал адрес – Мичуринский проспект.
– Я живу на съемной квартире.
– А ваши родители?
– Я сирота.
Гущин смотрел ему вслед. Подошла Катя – Герман Лебедев тоже уехал. Они обменялись новостями по поводу бесед со знакомыми покойных. Гущин достал из кармана блокнот и сверился с записями.
– Не тот номер, по которому Виктория названивала из бара. Она в тот вечер звонила не Рохваргеру, а кому-то другому. Оба любовника пришли отдать последний долг своим пассиям. В общем-то, это нормальная реакция нормальных людей – прийти на похороны.
– Герман Лебедев сам не свой, – сказала Катя. – Он меня, кажется, даже не слышал.
– А этот паренек держался дерзко. Но вроде как тоже в меланхолии. Я думал, мы ноги собьем, устанавливая, кто такой этот Егор из бара. А все так легко вышло. Ну, знаем теперь, кто был любовником Виктории. И что? Ничего. Они жили замкнуто. Круг общения очень узок.
– Лебедев выгораживал свою бывшую пассию Аллу Ксаветис. Федор Матвеевич, тут все как-то обрывается. Все следы. Невольно я… я к мысли склоняюсь, а что, если версия Титова – самая простая и самая настоящая, истинная?
Гущин молчал.
– А что там с судмедэкспертизой? – спросила Катя. – Их уже похоронили. А выводы как же, заключение?
– Все подтвердилось, как и было установлено первоначальным осмотром. Двое застрелены, у Первомайской смерть вследствие черепно-мозговой травмы. У Виктории в крови большая доза алкоголя. Она была в стельку пьяна, когда убийца в нее стрелял. Могла и звуков взлома с террасы не услышать в таком состоянии. Да, еще… внучка Анаис не беременна. Никаких признаков этого экспертиза не нашла.
Он снова умолк.
«Мимо… – подумала Катя. – Все, все мимо…»
– Если не любовники, не наследство, не деньги, не беременность нежелательная, тогда что остается нам, Федор Матвеевич? Снова он – Иван Титов.
Гущин и на это ничего не сказал.
– Или есть что-то еще. О чем мы пока не знаем, – тихо заметила Катя. – Может, и вообще никогда не узнаем.
На аллее кладбища показались Эсфирь Кленова и сиделка Айгуль. Они дольше всех остальных задержались возле могилы. Эсфирь тяжело брела, сиделка поддерживала ее под руку. Полковник Гущин подошел к ним. Катя слышала их короткий разговор – Гущин снова принес свои соболезнования и попросил Эсфирь в ближайшие дни наведаться в дом Первомайской в «Светлом пути». Там уже сняли печати полиции.
– Посмотрите, пожалуйста, еще раз сами, может, все-таки из дома что-то пропало, – просил Гущин. – Что мы, полиция, могли пропустить.
– Хорошо, я поеду туда. Мне надо заняться архивом Клавдии, ее рукописями и бумагами для Литературного музея, – согласилась Эсфирь.
Она отстала – они с сиделкой Айгуль, словно две скорбные Парки в черном, плыли по аллее Донского монастыря. Катя спиной чувствовала ее взгляд.
Эсфирь в этот момент вспоминала один каверзный и не совсем приличный домашний анекдот, который произошел за месяц до той роковой пятницы. Этот смазливый мальчишка Егор, по которому Вика просто с ума сходила и который попался в цепкие лапы полиции столь быстро, пытался угнездиться в их доме, словно дьявольский кукушонок в гнезде камышовки. Они приехали с Викой на его машине в «Светлый путь», и он даже поставил машину в их гараж. И они целовались и начали раздевать друг друга прямо в гостиной, не обращая внимания на присутствовавшую в доме Эсфирь (девочка Анаис гуляла допоздна в тот вечер, что случалось все чаще и чаще).
Эсфирь им ничего не сказала, но пошла в кабинет и доложила Клавдии о происходящем в гостиной. И та не заставила себя долго ждать. Она въехала в гостиную, где они уже совокуплялись, голые и ненасытные, позабыв, что для таких дел наверху существует спальня. Полностью игнорируя их, старых, проживших свой век, и весь тот домашний уклад, который царил в доме. Словно они – и Клавдия, и Эсфирь – уже были сброшены со счетов, словно они умерли, подохли. Словно их уже не существовало более в этом доме.
Клавдия въехала в гостиную на своем инвалидном кресле, словно на царском троне, гримасничая, потрясая иссохшими кулаками, распахнув свой домашний халат и почти наполовину стянув с себя памперсы, которые носила уже постоянно. Она сделала под себя – она дала им это увидеть, почувствовать. Весь смак. И лужу старческой мочи на ковре, и телесную вонь.
Они сразу вскочили как ошпаренные. Виктория заорала сиделке: «Она обгадилась, уберите за ней!»
Егор подхватил свои шмотки, вылетел на улицу и одевался уже там, на крыльце. Весь его пыл как ветром сдуло. Виктория забрала с камина початую бутылку, послала матери проклятие и пожелала: «Когда же ты наконец-то сдохнешь, освободишь меня?»
Они с Егором укатили в Москву – наверное, к нему, в его конуру. Оргий в доме больше не происходило.