– Эсфирь Яковлевна, пусть только попробует вас ударить.
Кто-то произнес это у них за спиной. Катя резко обернулась.
В коридоре прямо за ними стояла Светлана Титова. Держала в руках нож для разделки мяса. Огромный поварской тесак. Словно в фильмах ужасов для маньяков.
Катя сунула руку в карман тренча. Там ничего. Пусто. Но это сейчас роли не играет…
– Уберите нож, – сказала она тихо. – Или я выстрелю в вас.
– Вы ее не тронете!
– Мы ее не тронем. Но если вы замахнетесь ножом, я выстрелю в вас. Положите нож.
Светлана помедлила, а потом швырнула нож на комод, зеркало над ним было завешено черной тканью. Черная кисея соскользнула, и в зеркале отразились все они. Их белые перекошенные лица. Словно зазеркалье поманило их всех…
– Федор Матвеевич, мы уходим, – Катя положила руку на плечо Гущина. – Этот разговор… его надо прекратить. Сейчас же.
Эсфирь прислонилась к дверному косяку. Стиснула рукой левую грудь под черной шалью. Катя боялась спросить, есть ли у нее таблетки. Боялась, что пошлет… И боялась, что это притворство.
Это еще хуже, если она притворяется сейчас…
Это может свидетельствовать лишь о том, что… Гущин прав.
Нет!
Они вышли на улицу. Катя почти толкала Гущина насильно. Та ситуация, в которой они оказались, требовала немедленной разрядки. Да, бегства…
Иначе было бы еще хуже.
Полная тьма.
Гущин не произносил ни слова. Ссадина рдела на его скуле, словно адская метка.
– Ты очумела? – спросил он хрипло уже в машине.
– Да, я очумела, Федор Матвеевич.
– Сказала, что выстрелишь. Ты никогда раньше такого не…
– У нее нож был в руках. И она… вы видели ее взгляд? Она была готова вас убить. Эсфирь лишь повод. Она не за нее заступалась. Она хотела вам мстить за сына.
Гущин завел мотор внедорожника.
Да, это походило на бегство. Но Катя о таких пустяках сейчас не думала. Она думала о другом.
– Это затмение, Федор Матвеевич.
Он не ответил.
– Затмение на вас нашло. На всех нас.
– Ты сама хотела этого разговора.
– Я не такого разговора хотела. Вы стали ее обвинять без доказательств. Вы уверили себя, что она и есть тот агент Z.
– Она и есть, Катя. Они там в этом своем крысином гнезде… они годами это копили, приумножали, пестовали. Этот дом пропитан доносами. Это как проказа. Если живешь с прокаженным – заразишься. Эсфирь заразилась от нее, от Клавдии. Сначала было просто соучастие, не осуждение – помнишь, она сама нам в этом призналась. А затем она захотела играть первую скрипку, когда случай подвернулся.
– Она не призналась бы нам даже в «неосуждении», Федор Матвеевич, будь все так, как вам кажется.
– Она нас презирает. Поэтому не дает себе труда такое скрывать. Думаю, причина крылась в том, что она безумно ревновала Клавдию к дочери. Той доставалось слишком много – знаменитое имя, слава матери, материнская любовь. А Эсфирь… Фирочка всегда была в этом доме в роли служанки. Поэтому, когда начальник истринского розыска ее зацепил, она стала стучать на Вику и ее подруг. Причем там красноречиво, что опер истринский даже заподозрил ее в пристрастности. Отсюда все его сомнения, Катя, все его пометки о том, что информация агента нуждается в тщательной проверке.
– Но вы ее не только в этом обвиняете, вы ее в убийствах обвинили! – воскликнула Катя. – Федор Матвеевич, но это же… Ей восемьдесят лет! Если бы только убийство семьи Первомайских… то можно еще все это как-то рассматривать. В роли версии. Но у нас еще два трупа! Что, это тоже она, по-вашему, Эсфирь?!
– Горгону мог пытать и убить этот капитан-наркоман Шерстобитов. Кленова могла заплатить ему.
– А вы представляете, сколько надо заплатить оборотню в погонах, чтобы он не просто поднял из архива старое дело, но и совершил убийство?! Да где бы старуха взяла такие деньги?
– Она могла пообещать ему, что расплатится из наследства Первомайских. Обмануть.
– Но зачем ей нужно было убивать Мокшину-Горгону? Даже если именно она была тем агентом? Горгона уже никто, горбатая калека, лишенная и влияния, и возможностей как-то отомстить. И то истринское дело не явилось для нее катастрофой, не закончилось тюрьмой. Для нее катастрофой стало увечье, которое спустя много лет причинил ей любовник! Что могло быть такого между нею и Эсфирью, что надо было убивать? Через двадцать шесть лет? И зачем было пытать ее, ломать ей руку? Что такого хотела узнать от нее Эсфирь, чтобы решиться на такое, да еще привлечь к этому наркомана-полицейского? И потом, а с ним кто расправился, тоже она? Самоубийство капитана не вызвало никаких подозрений ни у его коллег, ни у следствия. Вам же его начальник сказал: следы пороха, смазка, выстрел из собственного пистолета. Значит, если это было убийство, то инсценировка проведена виртуозно. И как же такое могла совершить восьмидесятилетняя старуха? Как она завладела табельным пистолетом капитана?
– Она могла его и тут обмануть. Показать «беретту», навешать ему лапши о той истории с подарком Ходжи. Попросить его оружие, чтобы сравнить, что-то уточнить.
– Федор Матвеевич, это вы сейчас сказочник. – Катя покачала головой. – Вы послушайте себя. Это уже не построение версии. Это абсурд. Нагромождение фактов. Вам хочется обвинить именно ее – Эсфирь.
– Да? – Он смотрел на Катю. – Обвинить кроткую невинную Золушку «Светлого пути»?
– Да, она всю жизнь была Золушкой. Приживалкой. А сейчас ей восемьдесят лет. И она вас винит в смерти Титова, в которой вы не виноваты. И вам хочется доказать ей… что она не просто не права. А что она не имеет права вас обвинять, потому что сама – подлая неблагодарная дрянь. Предавшая свою хозяйку и ее дочь. А может, она не писала никаких доносов? Не была агентом Z? Может, она до такой степени исподличалась, что и тогда, в том июле, одобряла все действия Первомайской, когда та пыталась любыми способами прекратить дело о детоубийстве и вытащить дочь?
Гущин смотрел прямо перед собой, вел машину.
– Что же ты, Катя… там, в доме, защищать меня бросилась безоружная. А сейчас в грязь меня втаптываешь?
– Федор Матвеевич, я…
– ВТАПТЫВАЕШЬ МЕНЯ В ГРЯЗЬ.
– Я вас пытаюсь оградить, спасти от самого себя. От еще одной ужасной роковой ошибки.
– Все эти мои ошибки можно очень легко и быстро закончить, – он обернулся к ней. – Знаешь, есть способ. Чего уж проще, а? Ты этого хочешь?
Она ощутила, как ее сердце…
Запомнил, что меня испугало… Там, над обрывом…
О чем я его умоляла…
И теперь шантажирует меня! Этим!
Сердце глухо билось, трепетало…
И одновременно с ужасом она ощутила гнев.
– Только попробуйте, – процедила сквозь зубы. – Только посмейте, Федор Матвеевич. Я с того света вас достану. Верну.
Он снова, как и тогда на улице Петровке, когда она предложила ему поехать к ней домой, как-то уж слишком мягко, растерянно… потерянно усмехнулся… криво, словно у него все внутри тоже болело.
– У нас дело нераскрытое и пять трупов! – Катя поднесла растопыренную ладонь к самому его лицу. – Пять!
Он поймал ее руку и смял, стиснул до боли.
Он никогда раньше не обращался с ней так.
И несмотря на свой гнев и решимость, Катя тут же дала волю слезам. Пусть и притворным… хорошо, когда глаза всегда на мокром месте, как у актрисы погорелого театра…
Она рыдала и всхлипывала. А Гущин моментально ослабил свою хватку, но все равно крепко удерживал ее руку, вел машину, превышая скорость, обгоняя всех, как черт, как дьявол безбашенный на дороге!
– Вот и поговорили. Выяснили, – он отпустил ее наконец.
Она украдкой растирала свою онемевшую кисть – лапы у него, как клещи! Так и въехали в Москву.
Она уповала лишь на то, что затмения не длятся долго.
Глава 25Сестра Изида
Лед сердечный растаял, гнев утих. Катя ощущала лишь безмерную печаль.
Он и так не в себе. Ходит по краю… А я наехала на него. Хотела уберечь, а вместо этого оскорбила…
Гущин не сказал ей ни слова, когда они приехали в Главк. Поставил машину во внутреннем дворе и сразу же направился к себе в управление розыска. Катя осталась одна. Сказать, что в расстроенных чувствах, – это ничего не сказать. Больше всего на свете ей сейчас самой хотелось забиться в какую-нибудь дыру. И привести мысли в порядок.
Ничего лучше «Кофемании» – кафе напротив Главка, расположенного во флигеле консерватории, не нашлось. Здесь еще не разобрали летнюю веранду, где собирались столичные модники, деляги, обсуждающие сделки, хипстеры – вымирающее московское племя и праздные девицы, глазеющие на памятник Чайковскому за чашкой капучино.
И Катя тоже глазела на памятник Чайковскому, потягивая из высокого бокала кофе-раф с куркумой. Вкуса кофе она не чувствовала. Все было и так слишком горьким. Буквально заставила себя заказать бульон с фрикадельками – надо поесть горячее хоть когда-нибудь, а то загнешься. У бульона – вкус полыни…
Она смяла салфетку. Вспомнила, как он смял ее пальцы в кулаке… Этот жест…
Надо немедленно помириться с ним. Не тешить гордыню, а быть с ним сейчас рядом, потому что момент для него патовый. И если он в горячке что-то предпримет против Эсфири, это будет катастрофа, потому что…
Потому что мы еще лишь в середине пути. Мы знаем так мало. Мы до сих пор не нашли эту чертову сестру Изиду.
Катя встала, оставила деньги на столе официанту и почти бегом ринулась через Большую Никитскую улицу – в Главк.
В приемной Гущина сидел его новый секретарь – молоденький, хрупкий, как тростинка, но с диким апломбом.
– Федора Матвеевича вызвали в министерство, – сообщил он. – Только что уехал на Житную. Там после обеда коллегия назначена.
Катя глянула на часы в приемной. Всего три часа пополудни, а ей показалось, что вечность прошла с тех пор, как там, в прихожей, Светлана Титова сжимала свой поварской жуткий тесак в руках… И как соскользнула черная кисея с мертвого зеркала, открывая вид на те нездешние зазеркальные долины…