– Вы в прошлый раз нам сказали, что в те времена на том берегу был…
– Полигон, – подсказал Осипов. – Тренировочный полигон внутренних войск. Но это в восьмидесятых. А в то время полигон уже не действовал. Это был просто огромный участок в несколько километров – лес, поля, река. Теперь сами видите – сплошные дачи.
– А мы можем как-то попасть туда? – Катя указала на противоположный берег.
– Крюк надо делать, объезжать до моста. Эх, была бы у меня лодка надувная.
Катя смотрела на речку Истру. В этом месте воробью переправиться на лопухе. Чего тут плыть? Но дальше русло расширялось.
– Кроме полигона, там еще военная часть, да? – уточнила она.
– Да, была в то время. Тоже внутренние войска. Лет десять как все объекты там законсервированы, гниют за забором. Это теперь Нацгвардии все принадлежит. Но без полигона все это не нужно стало. А какие полигоны здесь тренировочные? Здесь земля золотая. Коммерческая… Поэтому все законсервировали гвардейцы, но и с объектом своим не расстаются.
Нацгвардия… капитан Шерстобитов перевелся туда в отдел по лицензированию оружия… оружия… а у нас пистолет и гильзы…
– Военные тогда вам помощь в поисках детей не оказывали, вы говорили в прошлый раз.
– Им не до нас тогда было. У них из части сбежали два дезертира с оружием. Одного они взяли. Кажется, даже застрелили, хотя это и негласно. Но до нас слух дошел, до УВД. А второго так и не нашли.
Катя села за руль, Осипов устроился рядом, указывал путь на тот берег.
Дезертиры… двое… один в бегах… Дезертиры… солдаты внутренних войск… возраст девятнадцать-двадцать лет… Это значит, что они были ровесниками матери детей Галины Сониной и ее бойфренда, и…
Катя увидела указатель «Затон» и свернула в деревню.
– Одну минуту, я осмотрюсь тут еще раз.
Она опустила стекло. Заброшенные дома… все умерли. А вон та дача аккуратная у дороги, где они с Гущиным разговаривали с соседкой Сониных. И она по возрасту ее ровесница, и там был муж ее – у машины с яблоками… Он слушал так внимательно. Мужчина под пятьдесят… А в то время ему было лет двадцать…
Надо узнать их фамилию в УВД. Как же мы с Гущиным не записали их данные тогда. Кто они?
Впереди показался мост, они въехали в Истру, переправились через реку и снова, как по кругу, вернулись обратно на то место. Но уже с другой стороны. Миновали коттеджный поселок, свернули на новую бетонку…
– Это все был тогда полигон? – удивилась Катя.
– Да. А теперь не узнать. Все меняется.
Они оставили машину на обочине и спустились к реке.
То самое место. Вон и то дерево на том берегу. Липа-камертон.
Катя испытывала странное чувство. Опять словно в зазеркалье… Как тогда в прихожей дома в «Светлом пути», когда черная траурная кисея соскользнула с тусклого стекла…
Она подошла к самой воде. Берег пологий, тина, деревяшки плавают. Горгона и Виктория вылезли на берег здесь, и куда они направились?
В той стороне Затон… Не туда, а вот сюда. Катя двинулась вдоль берега.
Они ведь были абсолютно голые в ту ночь… И босые… И под сильным кайфом обе. Далеко ли уйдешь в таком виде?
– А где военная часть? – спросила она Осипова.
– Ну, это там, – он махнул куда-то за коттеджи, видневшиеся сквозь заросли кустов. – И идти прилично – километра три отсюда.
Катя шла вдоль берега. Здесь еще сохранился небольшой кусок леса у самой воды.
– Тут все вырубили, застроили, – ворчал Осипов, бредя за ней следом. – Шумно стало. У всех стройки кипели. Правда, сейчас все затихло. Денег нет у народа. Амба.
– Да, здесь пришлось потрудиться, – согласилась Катя машинально. – И дорогу проложили, и всю инфраструктуру, и свет…
– Инфраструктура как раз здесь имелась, поэтому этот участок и застраивать начали так активно. Здесь в лесу у реки уже стояли дома. Мы их тут в Истре про себя называли «большие дачи».
– Как? – Катя обернулась. – Большие дачи?
Как и в «Светлом пути», «Московском писателе», Внуково?
– Ну да, генеральские дачи. Генералитет тут жили на госдачах. Дома солидные, деревянные, но старые, чуть ли не с пятидесятых – всего пять домов, и участки по гектару. Как раз у полигона. Места-то прекрасные. И служба, что называется, под рукой, не отходя от кассы. Но все это сломали уже – все эти дома. Участки приватизировали. И таких дворцов и замков там понастроили – закачаешься.
И в этот миг Катя увидела дерево.
Еще одно. И поразительное с виду.
Тоже старая липа. Корни ее когда-то давно подмыло, но она не рухнула в Истру. Нет, толстый ствол причудливо изогнулся над самой водой, так что некоторые толстые сучья склонились низко и тянулись вдоль водной глади. Можно вспрыгнуть на ствол и пройти по суку как по бревну, балансируя, и потом бултыхнуться при свете луны…
Катя подошла к дереву. Еще одно заповедное, лесное чудо…
Она смотрела на крону, на замшелый ствол. А потом провела рукой по коре, словно гладила дерево, и…
Пальцы и наткнулись на шершавую выемку.
Она снова коснулась коры, ощупывая контуры… Ромб, а в нем овал… Когда-то был вырезан на коре этот знак – всевидящее око, как и там, на дереве на другом берегу. А вот и линия сохранилась, что перечеркивает его, и снизу еще две борозды. Овал, перечеркнутый опрокинутым крестом. Знак Ордена Изумруда и Трех. Око… знак Горгоны… кошачье зрение…
Горгона ведь и раньше бывала здесь. И это ее знак. Нет, не в ту ночь они его вырезали с Викторией. У них же не было ножа с собой… Они не плыли сюда с ножом… Или был нож?
Однако прийти по берегу от места, где Горгона и Виктория выбрались из воды, они могли только сюда. Еще к одному заповедному, колдовскому дереву. Символу… чего?
– Надо же, вспомнил вдруг, – сказал у нее за спиной Осипов. – Речь о наших больших дачах зашла. В ту ночь… там ведь что-то было. Я вспомнил. Там ведь тоже что-то случилось.
Глава 35По секрету с того света
Полковник Гущин остановился у дома Первомайских. Проверил звонки и сообщения в телефоне. Перед тем как ехать в «Светлый путь», он проделал то же самое.
Прав был кореш Миша Розенталь – Гущин знал, что никогда бы не признался в этом. Не сказал этого вслух. Что он ждет ее звонка или смс…
Что Катя объявится сама, как обычно, заполошно позвонит – «Знаете, о чем я тут подумала?», «А не могло ли все быть вот так…». И Гущин даже не сомневался – он примет все это, и они начнут обсуждать, спорить, не соглашаться друг с другом, искать пути…
Как прежде… В других делах, в других расследованиях…
Но только не в этом.
Этот случай иного сорта…
Дом Первомайских глядел на него всеми своими окнами с усмешкой. Если старые дома, видевшие так много всего, умеют издеваться, то вся эта замшелая рухлядь, покрытая, словно коростой, модным сайдингом, сейчас издевалась втихомолку. И ждала…
Все было открыто – и калитка, и входная дверь.
Гущин вернулся туда, откуда его недавно выгнали с таким гневом и такой злостью.
Светлана Титова возилась в передней. Паковала вещи в большие сумки. Она разогнулась и уставилась на полковника Гущина не мигая. Из кухни появилась со стаканом молока в руках Эсфирь. Глянула на него и тоже молча, не говоря ни единого слова, пошла в кабинет. Скользила, как тень.
Гущин устремился за ней. Светлана Титова за ним.
В кабинете они хранили гробовое молчание. И смотрели на него – обе. Тоже ждали.
– Я прошу у вас прощения за смерть вашего сына, – Гущин повернулся к Титовой. – Он был невиновен в убийствах. И это целиком моя вина в том, что он погиб.
Светлана Титова ничего не сказала в ответ.
– Дом завтра опечатают и закроют, – скрипучим голосом объявила Эсфирь. – Завтра я передам все комиссии из министерства культуры и сотрудникам Литературного музея. И эта глава книги нашей жизни закончится.
– Нет, Эсфирь Яковлевна. Все может закончиться лишь тогда, когда станет известно имя убийцы.
– А вы знаете это имя, полковник?
Она стояла выпрямившись. Худая, старая, в глубоком трауре. Стояла под портретом Клавдии Первомайской у ее письменного стола, на котором лежали стопки толстых тетрадей, какие-то коробки, книги.
– Возможно, знаю.
– И кто это?
– У меня нет против вас доказательств, Эсфирь Яковлевна.
Она обернулась к Светлане Титовой:
– Слышишь, Света, он считает, что это я. Что это я их всех убила.
Светлана сделала шаг назад к двери и оказалась за спиной Гущина. А он посчитал ниже своего достоинства оборачиваться и смотреть, есть ли опять в ее руках что-то острое – ножницы, вязальная спица… Он мужик, полковник полиции, с пистолетом… И эти двое – восьмидесятилетняя старуха и обезумевшая от горя осиротевшая мать.
Драться с ними? Здесь?
– Он так считает. И, наверное, думает, что прав, – Эсфирь говорила тихо. – Света, а он ведь пытается вбить клин между нами – таким вот способом. Такой психологический оперативный прием. Их этому учат в их полицейских академиях. Клин. Чтобы и ты тоже обвинила меня.
– Я никогда, Эсфирь Яковлевна, – твердо ответила Светлана Титова. – Да что он понимает? Бесполезно объяснять ему – у него нет сердца.
– Мне так Клавдия говорила про своего из «Крестов». Все было – и стать, и ум, и член, и характер, и сила. Только вот не было сердца.
Гущин слушал их. Этих двоих.
– И души, – произнесла Эсфирь Яковлевна. – Говоришь, бессмысленно что-то ему объяснять. Но я все же попробую. Как думаешь, Света, сделать мне такую попытку?
– Как хотите. Только это бесполезно.
– А если попытаться ради нашего Вани? Ради нашего мальчика дорогого?
– Тогда да.
– Полковник, ответьте мне, почему вам так хочется, чтобы убийцей оказалась именно я? – спросила Эсфирь.
– Потому, что я так думаю. И не имею при этом прямых доказательств, чтобы вас арестовать.
– Ну да, думать не вредно. А еще хотеть… жаждать, полковник. Не только моего ареста. Не лгите сами себе. Не столько я вам нужна, старуха. Сколько… шанс окончательно и бесповоротно опозорить и обесчестить этот дом. И ее память. И нас всех, кто был с ней до конца. Такой резонанс ведь снова! Какая мы все тут падаль, оказывается: мало того что доносчицы, «штатные стукачки», но еще и убийца! Вы словно мстите нам всем… мне за что-то очень личное, с чем вы глубоко сами не согласны, чему вы сопротивляетесь, но служите. Служите ведь? И она, Клавдия, тоже ведь этому служила. Ей ведь тоже при вербовке заливали о высших интересах, об укреплении державы, о врагах, о благе государства. И все это словоблудие, чтобы подцепить на оперативный крючок. Как вы их называете между собой в своих кабинетах, тех, кто вам служит негласно, все это агентурное племя? «Сливные бачки», «промокашки», «крысы», «дятлы», и еще хуже нецензурно – да? Поставляют оперативную информацию, в том числе из среды нашей благородной творческой интеллигенции, которая на диване «борется с режимом» и какает розами, да? Презираете их, но используете. Как Клавдию использовали там, в «Крестах». Что называется, во все дыры…