Европа оказалась в 1830 году взбаламученной волной революционных переворотов под благими лозунгами: «Свобода, равенство, братство!». Московский митрополит не преминул в своей обязательной проповеди по поводу дня рождения Императора отозваться на европейские события, с очевидностью имея в виду и печальные события декабрьского мятежа: «Желаете избавления людям от зол и бед – естественное и человеколюбивое желание!.. Но молясь о благоденствии царя и народа, о безопасности всех и каждого, не останавливайте помышлений и желаний на благе только видимом, телесном, земном, временном, а простирайте оные к невидимому, духовному, небесному, вечному; желайте паче всего служить Богу святостию и добродетелию… Братия! В наши дни есть особенная надобность указывать на столь очевидную обязанность служения Богу и Его Царствию. Се, тьма покрывает землю, и мрак па языки (ср.: Ис. 60, 2). Народы христианские, или, чтобы говорить определеннее, люди, которым попущено быть языком сих народов, представителями и провозгласителями их мудрования, направителями их деятельности, большею частию не то что не знают, но, что гораздо хуже, не хотят знать христианства… не призывают Царствия Божия и менее обращают внимания на оное, нежели на царство последнего из соседей… Сии строители нового Вавилона трудятся для того, чтобы все привести в смешение, чтобы, опровергнув общепринятые общественные понятия, утвержденные на самой истине вещей или упроченные обычаем и древностию, кончить тем, чтобы не понимать друг друга… народ у них царствует мятежами, крамолами, разбоями, грабежами, сожигательствами; и достойный сего мнимого самодержавия народного плод есть отсутствие общественной и частной безопасности…».
Но в пределах Российской империи дела шли своим чередом. Спокойное течение московской жизни было нарушено осенью 1830 года, когда до старой столицы с юга дошла страшная болезнь – эпидемия холеры. Надежные способы ее лечения в то время еще не были известны, а меры борьбы – примитивны: оцепление мест, где обнаружилась болезнь, устройство карантинов для проезжающих, окуривание их и их вещей дымом костров. В начале сентября отметили первые случаи заболевания холерой, а с каждым следующим днем все возрастало число смертельных исходов болезни.
В Москве возникла паника. Выезд из города закрыли. «Мрачные толпы народа стояли на перекрестках, – вспоминал А. И. Герцен, – и толковали об отравителях; кареты, возившие больных, шагом двигались, сопровождаемые полицейскими…» По призыву князя Д.В. Голицына составился комитет из богатых помещиков и купцов. В несколько дней было открыто двадцать больниц на пожертвованные деньги. Купцы давали даром все нужное: одеяло, белье, теплую одежду. Учащихся гимназий и университета распустили по домам, но студенты-медики добровольно пошли работать в больницы. Многие лавки и рынки закрылись. Привычная светская жизнь замерла. Большинство москвичей заперлось в своих домах, с ужасом поглядывая в окна: не едет ли там страшная повозка с телами умерших?
Митрополит Филарет поначалу выказывал спокойствие и по обыкновению в проповеди осмыслял происходящее. 18 сентября на освящении храма святого Василия Великого на Тверской улице он произнес слово, в котором сказал: «Царь Давид впал в искушение тщеславия, хотел показать силу своего царства и повелел исчислить всех способных носить оружие… Еще не кончилось исчисление народа, как царь почувствовал в совести своей обличение греха и страх наказания от Бога. В самом деле явился пророк и по повелению Божию предложил Давиду на выбор одно из трех наказаний: войну, голод, мор… Открылось наказание греха, и совершилось покаяние Давида… Отложим гордость, тщеславие и самонадеяние. Возбудим веру нашу. Утвердимся в надежде на Бога и на имя Иисуса Христа, Ходатая Бога и человеков, Спасителя грешных и погибающих. Исторгнем из сердец наших корень зол – сребролюбие. Возрастим милостыню, правду, человеколюбие…».
Вероятно, митрополит имел в виду столько же Императора Николая Павловича, сколько и каждого из молящихся, ибо всякий из них был «царем» в своем доме и мало кто мог удержаться от греховных страстей тщеславия и сребролюбия. Проповедь быстро стала известна в Зимнем дворце. Самолюбивому Николаю Павловичу подсказали, что оппозиционный митрополит Московский обвиняет его как причину массового бедствия. И царь очень обиделся.
Не зная о том, митрополит Филарет занимался текущими вопросами. 20 сентября он издал предписание правлению Московской духовной академии и духовной семинарии принять необходимые меры к охранению от болезни. 25 сентября по его благословению во всех московских церквах были отслужены молебны о избавлении от холеры. Сам владыка отслужил молебен в Успенском соборе и принял участие в крестном ходе вокруг Кремля. Но число заболевших выросло до многих сотен, каждый день умирало несколько десятков человек и в роскошных дворцах, и в бедных домишках. Угроза смерти нависла над каждым. 26 сентября владыка Филарет направил предписание о мерах осторожности в московских монастырях.
Николай Павлович пригласил его приехать в столицу, но митрополит отказался. «Я отложил путь в Петербург, чтобы умирать со своими», – написал он архимандриту Афанасию в Лавру. Матери в Коломну написал помягче: «В Петербург ехать я отложил, почитая долгом в сомнительное время быть у своего места». В это время от холеры умерли брат государя великий князь Константин Павлович, фельдмаршал И. И. Дибич и многие еще…
А поздно вечером 28 сентября Император неожиданно для всех прибыл в Москву. Утром 29 сентября он появился в Иверской часовне, а затем в сопровождении несметной толпы народа отправился в Кремлевский дворец. На ступенях Успенского собора его встретил митрополит Филарет со словами: «Благословен грядый на спасение града сего… Цари обыкновенно любят являться царями славы, чтобы окружать себя блеском торжественности, чтобы принимать почести. Ты являешься ныне среди нас как царь подвигов, чтобы опасности с народом твоим разделять, чтобы трудности препобеждать».
Думается, митрополит верно оценил смелый порыв государя, пожелавшего быть со своими подданными в минуту реальной опасности. Но, в свою очередь, и Император Николай Павлович не мог не понять искренности своего верноподданного, высокопреосвященного Филарета, дерзавшего открыто поучать царей и не таившего камня за пазухой.
3 октября, в день святителей Московских, в Успенском соборе владыка Филарет произносит проповедь, в которой утверждает: благочестивейший государь наш «не причиною нашего бедствия, как некогда был первою причиною бедствия Иерусалима и Израиля Давид (хотя, конечно, по грехам и всего народа), однако с Давидовым самопожертвованием приемлет он участие в нашем бедствии». Это явно вынужденное самооправдание, но каков его характер? В нем служитель Церкви вновь позволяет себе судить царя.
Стоит ли говорить, что в условиях жесткой цензуры и полного отсутствия гласности, невозможности публичного обсуждения разных проблем общественной жизни многие москвичи, и не только москвичи, горячо обсуждали эти две филаретовские проповеди. В них искали политических намеков. В том году вспыхнул мятеж в Польше, бывшей тогда частью Российской империи, произошли революции в Бельгии и во Франции, причем во Франции свергли законного короля Карла X.
20 ноября, в день фактического (не формального) восшествия на престол Николая Павловича в Чудовом монастыре митрополит Филарет произнес проповедь, в которой уже не было ни слова о царях, никаких намеков на политические проблемы. Он предложил в ней свой ответ на вопрос более важный: о причинах постигшего страну бедствия. «Если думают, что бедствие пришло не путем истины и милости Господней, наказующей зло и обращающей к добру, то спрашиваю: как же пришло в мир бедствие? Украдкою? Нельзя. Бог всеведущ. Насильственно? Нельзя. Бог всемогущ. По слепому движению сил природы? Нельзя. Ими управляет Бог премудрый и всеблагий. Куда ни обращайся с догадками, отовсюду принужден будешь возвратиться к одной неоспоримой истине, что если как-нибудь допущено в мир бедствие, то допущено не иначе, разве как средство провидения, наказательное и исправительное, а иногда испытательное и усовершительное, – как истина и милость путей Господних».
Казалось, Император и митрополит Московский равно поняли друг друга. Николай Павлович отбыл в Петербург, весьма милостиво простившись с владыкой. Однако сопровождавший его в поездке А.Х. Бенкендорф, начальник III Отделения, в своем портфеле имел записку чиновника М.Я. фон Фока, в которой говорилось: «В последние годы прошлого царствования мистики и сектаторы овладели совершенно всеми путями, ведущими к власти: одна [группа] мистическая, под начальством Филарета, называемого вообще русским иезуитом; другая так называемая православная, под начальством известного Фотия [Спасского]. Мистическую покровительствовал князь А. Н. Голицын, а православную, под конец, граф [А. А.] Аракчеев, которая и одержала победу… Ныне, по случаю открытия заразы в России, мистики снова подняли головы. Мистики смущают легковерных предсказанием бед на Россию. Имя Филарета снова раздается между мистиками, и последняя речь его обнаруживает его планы. Речь сия такова, что изумила всех. Один военный генерал, прочитав эту речь, воскликнул: “Если б я был военным губернатором в Москве, то на свой ответ запер бы в монастырь этого якобинского пророка! Это совершенно манифест против Государя, рекрутского набора [в армию], войны”».
Видимо, такого рода доносов было немало. Люди думающие в николаевское царствование не смели громко сказать свое слово, а кричали боязливые охранители, раздраженные тревожащими, а не усыпительными проповедями Московского митрополита и видевшие серьезную угрозу самодержавию в его свободных рассуждениях. Неудивительно, что в представленном царю в декабре 1830 года годовом отчете III Отделения, в частности, говорилось: «Партия мистиков усиленно старалась воздействовать на легковерных. Знаменитая речь митрополита Филарета по поводу появления холеры в Москве возмутила всех, а сектанты ей втайне радовались».