Красота графини пробудила в кардинале прежнюю жгучую страсть; но теперь в его мрачной душе это чувство окрасилось ненавистью, и он жаждал не столько обладание Руженой, сколько ее гибели. Раз она не принадлежала ему, она должна была принадлежать только могиле, решил он. С этой целью он раздобыл себе яд, – секрету которого научил его дядя, – убивавший не сразу, а постепенно подтачивавший организм. Оставалось лишь найти подходящий случай, чтобы всыпать отраву жертве.
Он кипел злобой и против Туллии, измена которой погубила его на пороге успеха. Предательница должна была заплатить адскими мучениями; но ее он хотел захватить живьем, чтобы насладиться затем ее страданиями.
Что же касается Анны, то она показалась ему чрезвычайно подурневшей и глупой, в своем черном одеянии, с бледным лицом и странным, диким взглядом. В извращенной душе Бранкассиса не шевельнулось даже сострадание к этой, ни за что загубленной им молодой жизни; он только жалел, что потратил тогда на нее время, а не убил ее на месте. Предвкушая заранее, сколько страданий и слез причинит он всем, кто смел стать ему поперек дороги, он забывал при этом свои политические неудачи и даже острую боль в спине, при каждом резком движении напоминавшую ему, что и он – смертен.
Ружена с нетерпением ждала вести о благополучном прибытии Иеронима в Чехию. Вдруг по городу разнесся слух, что, узнанный в Гиршове местным священником, уведомившим о том власти, Иероним был задержан, 24 апреля, офицерами князя палестинского, Иоганна Баварского, и заключен в Зульцбахе, впредь до нового распоряжение собора.
Бывшие в Костнице чехи и мораване глубоко опечалились этим известием. К счастью, Ружена узнала об этом от Анны, которая передала ей печальную весть, когда они сидели вдвоем, и потому преданная подруга была единственной свидетельницей ее слез и отчаяния. Смертельная опасность, грозившая Иерониму, разбудила все еще дремавшую в сердце графини любовь, которую она, совершенно искренно, считала дружбой, а ужасная судьба, ожидавшая этого обаятельного и гениального человека, которым справедливо гордилась вся Чехия, служила достаточным, в ее глазах, основанием для горячего к нему сочувствия. Вок, может быть, и угадал бы истинные чувства жены, подметив бледность, нервность и видимое страдание Ружены, но граф Гинек, в ту пору, мало обращал внимание на невестку.
Как и большинство собравшихся в Костниц его друзей, Вальдштейн был всецело поглощен упорной борьбой папы с императором, и неумолимая строгость, с которой судили римского первосвященника, волновала весь христианский мир.
Сломленный и готовый на все, лишь бы добиться помилования, Фридрих австрийский прибыл в Костниц и публично, на одном из пиров, пал к ногам Сигизмунда и просил его о прощении, уступая ему свои владения в Эльзасе и Тироле. Император вернул ему его земли, взамен вассальной присяги, но с этого времени у Балтазара Коссы не осталось уже больше ни одного защитника.Глава 5
День 23 мая выдался чудный. Придя к Вальдштейнам Светомир рассказал, что накануне был у гадалки, которая не только удивительно подробно описала ему его прошлое, но и предсказала блестящую судьбу. Он стал уговаривать дам отправиться к этой женщине, предлагая себя в провожатые.
Грусть и апатия Ружены беспокоили Светомира, он и придумал эту поездку, чтобы развлечь графиню, тем более, что дня за два перед тем она чувствовала себя нездоровой, жаловалась на головокружение и боль в груди, а после выпитой кружки молока у нее сделалась рвота и продолжительный обморок. По совету Туллии, послали за мужем ее подруги, молодым итальянским врачом, состоявшим при особе кардинала Урсино.
После тщательного осмотра больной, Козимо Бонелли встревожился, а прописанное им лекарство вызвало новую рвоту, после чего графиня, усталая, заснула.
На следующий день, правда, Ружена казалась совсем оправившейся и даже благосклонно приняла предложение Светомира.
Стремление приподнять завесу, скрывающую будущее, врожденно в человеке.
Ружена была к этому склонна, а Туллия, как суеверная итальянка, особенно. В счастливой, спокойной обстановке новой жизни к ней вернулась присущая молодости веселость и жизнерадостность, и предложение Светомира возбудило желание узнать, что ей готовит судьба; Ружена же надеялась выяснить, чем кончится процесс Гуса и Иеронима, а относительно себя самой, – пошлет ли Бог ей сына, как того страстно желал Вок.
Посещение гадалки окончательно было решено и все стали собираться, исключая Анны, сказавшей, что у нее нет будущего, а значит, ей не о чем и гадать.
Спрошенный об этом, граф, смеясь, одобрил желание молодежи, с условием, чтобы Брода их сопровождал, так как, при частых беспорядках последнего времени, два меча лучше одного могли защитить дам.
Ввиду хорошей погоды отправились пешком, хотя колдунья жила в отдаленной части города. Никто не обратил внимания на то, что с самого выхода их из дому, два монаха на почтительном расстоянии упорно следили за ними. Один Брода, шедший рядом с Туллией, позади графини и Светомира, заметил их и стал к ним присматриваться, но потерял их в толпе и скоро забыл про них, что и немудрено, так как монахи всевозможных орденов сновали повсюду.
Они приближались уже к цели своей прогулки, как вдруг, с противоположного конца улицы послышался гул надвигавшейся громадной толпы, запрудившей засим улицу во всю ширину. Народ со всех сторон окружал что-то, но что – рассмотреть было трудно, одни лишь копья и алебарды городской стражи блестели над головами.
Чтобы избежать давки, Светомир стал искать глазами, где бы можно было укрыться и обождать, пока пройдет толпа; но в эту минуту из соседних домов стали выскакивать на шум люди и он с Руженой тотчас же были окружены возбужденной, любопытной массой. Сначала они стояли оба, прижавшись к стене, потом вдруг случайно были вытиснуты вперед и очутились в первом ряду зрителей.
Теперь были ясно видны солдаты, окружавшие телегу, на которой сидел связанный и закованный в цепи человек. Светомир побледнел, узнав в пленнике Иеронима. Тот казался спокойным и его бледное, горделивое лицо было угрюмо сосредоточенно. Ружена тоже узнала его и в первую минуту онемела, смотря широко раскрытыми глазами; потом она дико вскрикнула и упала в обморок.
Несмотря на шум, этот раздирающий крик достиг ушей Иеронима, который взглянул в их сторону и тоже узнал Ружену.
Иероним вздрогнул, выпрямился, и оковы его зазвенели; он попытался спрыгнуть на землю, но все усилие высвободиться оказались тщетными. Он беспомощно опустился на сидение, и выражение досады, гнева и отчаяния исказило его лицо.
При помощи сострадательного горожанина, да и то с большим трудом, Светомиру, наконец, удалось пробиться и вынести Ружену на крыльцо соседнего дома. Повозка с пленником была уже далеко, но сопровождавшая ее толпа продолжала еще двигаться по узкой улице и запружать ее. Но вот течение этой массы остановилось; произошло какое-то замешательство, и послышались пронзительные женские вопли, а затем чей-то громкий голос крикнул:
– Держи, держи его!
Снова все смешалось, так как прибывавшие, надвигаясь, выпирали тех, кто стоял впереди.
Светомир тревожно прислушался: в могучем, звонком крике, ему показалось, что он узнал голос Броды; но рассмотреть что-либо было невозможно: толпившиеся кругом люди были сильно возбуждены, кричали и размахивали руками. На вопрос Светомира проходившая мимо бледная, расстроенная горожанка ответила:
– Кого-то убили.
В эту минуту в толпе образовался просвет, и показалось несколько человек, несших женщину, в которой он с ужасом узнал Туллию.
Она была недвижима, точно мертвая, и ее положили в нескольких шагах от Ружены, все еще не пришедшей в себя.
Растерявшийся Светомир не знал, что и делать, не смея отойти от графини, чтобы опросить носильщиков Туллии. Вдруг, к великой радости, он заметил двух польских солдат из конвоя пана Тарновскаго. Кликнув их, он поставил их сторожить Ружену, а сам поспешил к кучке народа, шумно обсуждавшей происшествие, и спросил, как случилось это несчастье.
– Я все видел и все-таки ничего не понимаю, – ответил один из горожан. – Она была неподалеку от меня и, кажется, хотела выбраться из давки, что было трудно, так как толпа была густа. Я стоял несколько впереди, и, не обращал на нее внимание, а мой сосед, вот он, толкнул меня локтем и говорит: „Смотри-ка! Монах хочет увести свою любовницу. И наглые же эти черноризники!” Тут я обернулся и вижу, что какой-то монах тащит красивую женщину, а другой его товарищ локтями прокладывает им дорогу. С перепугу ли, со стыда ли, уж не знаю, но она словно онемела и не сопротивлялась, потом стала отбиваться и крикнула на помощь, своего, должно быть, дружка, потому что какой-то воин, хоть и пожилой, но еще бодрый и сильный, как буйвол, стал протискиваться к ней. Монахи тоже его приметили, один сказал другому на непонятном языке, у того что-то блеснуло в руке и оба они пропали в толпе, точно в воду канули. Женщина постояла с минуту, будто и ничего, а затем развела руками, да и повалилась. Тут подбежали мы и видим, что у нее в груди торчит кинжал. Тогда ее перенесли сюда, а тот воин исчез вместе с монахами!
Светомир нагнулся и осмотрел Туллию. Он рассудил, что рана, если и не смертельна, то, во всяком случае, опасна, так как стилет вошел по самую чашку рукояти. Сердце, хотя и слабо, но все-же еще билось и, если бы удалось привести ее в чувство, она, может быть, указала бы убийцу.
Заявив, что раненая принадлежит к свите графини Вальдштейн, которая тут же лежит в обмороке, испуганная давкой, Светомир посулил хорошее вознаграждение и просил помочь ему доставить обеих домой. Просьба была встречена радушно, а один из горожан вызвался сбегать к лекарю Бонелли и немедленно вызвать его к больным.
К этому времени толпа почти прошла. Ружена открыла глаза, но, чтобы не волновать ее, Светомир только сказал, что Туллия лишилась чувств, ушибленная в тесноте, и что он уже послал за врачом. Молодая графиня была слишком слаба, чтобы возвращаться пешком, для нее и для Туллии достали носилки и печальное шествие тронулось в путь, сопровождаемое Светомиром, негодовавшим на непонятное исчезновение Броды.