Этого, впрочем, оказалось достаточно (глаза у учредителя были маленькие, но свинцовые, как две канцелярские кнопки). Лицо бабуленции вытянулось. Она обиженно шлепнула губами и отвернулась.
«Тьфу, кикимора!» – подумал благотворитель.
Очередь не двигалась. Стрелки почтовых часов (как все стрелки часов почтовых отделений) стояли.
Стрелки часов на запястье Семена Петровича неумолимо приближали почтовое отделение к обеденному перерыву.
«Не успею, черт бы их всех драл!» – подумал Семен Петрович, с ненавистью буравя кнопками глаз спины впереди стоявших, и вдруг из окошка высунулась почтовая голова и визгливо осведомилась: «Товарищи, есть кто-нибудь с „Извещением за номером 60996“?»
Очередь растерянно переглянулась, достала свои извещения и очки…
Но ни у кого в этой очереди не оказалось извещения за номером 60996, кроме Семена Петровича Собакина.
Лицо единственного из всей очереди извещенного с названным номером довольно замаслилось. По лбу Собакина пошли розовые волны, и он, выступив из хвоста, отчетливо произнес: «Я!»
«Товарищи, пропустите товарища с номером!» – визгливо прокричала в ответ почтовая голова, и очередь, та самая очередь, которая только что безнадежно отделяла Семена Петровича от посылки, с завистью и благоговением расступилась пред ним.
«У товарища 60996 извещение….» – с уважением (и даже, кажется, с ужасом) шептала очередь, провожая Семена Петровича взглядами, и та самая бабуленция, что прежде стояла впереди, быстро перекрестилась Собакину в спину.
Ничто не удивило Семена Петровича ни в этом благоговении, ни в этом почтении, оказываемом ему.
Меценат привык к уважению. И заслуживал его вполне.
Голова в окошке протянула за извещением маникюрную гладкую лапку и, отвернувшись, прокричала в глубину служебного помещения: «Людочка! Тут с 60996 извещением!»
«Товарищ с номером, подойдите ко второму почтовому окошку!» – откликнулась Людочка.
Семен Петрович проплыл обратно, вдоль первой и второй очереди, и даже тут не пришло ему в голову хоть чему-нибудь удивиться.
Семен Петрович даже не вспомнил, что от него не потребовали для проверки паспорт, словно так оно и надо было, и все прочие-остальные люди должны его знать в лицо.
Он нетерпеливо навис над вторым окошечком, и вторая голова почтовой служащей улыбнулась ему маслено и приветливо.
«Пару минуточек обождите, Семен Петрович!» – сказала она и, на миг скрывшись в сумерках, уже буквально через мгновение появилась опять.
«Не затруднитесь пройти, пожалуйста, к служебным дверям, Семен Петрович!» – явно смущаясь, пропищала голова, и в ответ Семен Петрович в недоумении приподнял складки на лбу.
«У вас очень крупная посылка, я выдам из двери», – пояснила просьбу служащая, и Семен Петрович расплылся в ответной понимающей улыбке.
Дверь служебного почтового отделения распахнулась.
Навстречу получателю из распахнутых створок выехало нечто и в самом деле огромное, обернутое крафтом, уставленное печатями и залепленное изоляционной лентой.
«Желаете удостовериться в сохранности?» – пискнула голова, показываясь из-за края посылки.
Семен Петрович желал.
Голова засуетилась. Защелкала ножницами, и вскоре упаковочная бумага и скотч свернулись по бортам посылки в рулоны.
Перед меценатом и благотворителем со скромными счетами в швейцарских банках стоял очень дорогой, элитный вип-груз 2000.
Шестигранный, полированного массива «Виктория Премиум».
Подчеркивающий высокий статус своего получателя.
Хотя…
Разве мертвым не все равно, где лежать?
Жди меня
Однажды, в 73-м году, на выходе из станции метро Полежаевская «вторая» познакомились случайно два человека.
И раз уж им так повезло, то они решили никогда больше не расставаться. А то вдруг еще что…
Потеряются?
Они подали заявление. И хотя детей у них не было, но все равно расставаться они не стали.
А то вдруг еще что…
Потеряются?
И не потерялись. А жили долго и счастливо. И так привыкли друг к другу, что потеряться уже, кажется, не могли…
Но все равно они чуть не потерялись. Почти. А дело было так…
Один человек больше не захотел жить-поживать на белом свете.
Как-то так все у него соединилось и совпало, и по работе, и так, что ему стало невмоготу.
У него к тому же вчера в 67-й больнице умерла жена, и нужно было ехать договариваться обо всех этих делах и везти жене одежду, в какой она попросила ее похоронить (то платьице).
И он искал его, где она ему вчера сказала. Перебирал по вешалкам воспоминания.
Нет ничего на свете прочнее запахов.
Мандариновых корок.
Нафталина.
Старой губной помады.
И женских духов.
Но там, где она сказала, платья не было. Хотя он нашел одно похожее. Вот только то это платье или не то, он не был уверен. А спросить теперь уже было некого.
А день был светлый.
Ясный, как чистая простынь.
Его жена, пока ее не увезли в 67-ю, все ждала такого дня. У нее под балконом (они жили на первом этаже, 40 лет с маленьким хвостиком) была своя грядка. И вот, только сходил снег, она выходила «копаться», и копалась иногда до самого вечера.
И у нее получалось очень красиво. Как в журналах.
А прошлой осенью она (жена) купила какой-то корень, то ли незабудки, то ли фиалки, но очень красивой и дорогой. У бабульки, в подземном переходе. И та уверила ее, что сажать нужно на зиму, укутать место тряпочками, накрыть баночкой и, как только сойдет снег, все это снять. И ждать когда появится этот необыкновенный синий цветок.
Какой-то небывалой породы.
И вот жена по этому поводу очень переживала. И даже за две минуты, как умереть, она говорила: «Саша, главное, не забудь снять с корешка баночку…»
Как, когда уезжала на дачу к подруге на все выходные, а он оставался в городе, она говорила: «Не забудь подогреть, не ешь холодным. Желудок испортишь», «не забудь купить хлеба», «не забудь»…
То то, то это…
«Не забудь, Саша, снять с корешка баночку» – так она и сказала. И когда он ответил, чтобы она об этом не беспокоилась, что он обязательно не забудет, она вздохнула от облечения.
И ее ладошка, в его руке, стала как деревянная.
А теперь он искал по шкафам нужное платьице, и не у кого было спросить, то это платье или не то.
И так прошло утро, и нужно было все-таки ехать, везти, какое нашел. По дороге у овощной палатки он подумал, не купить ли еще мандаринов, но потом вспомнил, что вчера привез мандаринов полкило, и жена сказала: «Саня, ну куда мне столько?.. Возьми хоть три штучки себе».
Но он не взял, забыл за всей этой суматохой. И мандарины, наверное, забрала медсестричка. Шустрая девочка с холодными глазками.
Так он постоял, раздумывая, у палатки. Потом вспомнил, что мандарины уже есть. И больше мандаринов не надо, и пошел дальше.
А день был белый. Такой белый, как скатерть. И сходил снег.
Он сделал все, что нужно.
А потом зачем-то поплелся к жене в палату, на всякий случай – просто посмотреть, ну а вдруг? Чего не бывает на свете? Но там лежала чужая женщина, с толстым лицом, в сером халате. И ела мандарины жены. В палате стоял ослепительный оранжевый запах.
И медсестричка сидела за столиком, и на историях болезни лежали уже чуть подсохшие мандариновые корки.
Домой он вернулся под вечер. Заблудился в переулках Спортивной. В метро не хотелось.
У чебуречной, на углу улицы Ленина 21, вдруг дунул с перекрестка холодный ветер и жена как будто сказала: «Ну, что же ты, Саня, простудишься. Запахнись!» И он запахнулся, хотя было не холодно.
И даже выпил рюмочку в этой чебуречной. И надкусил чебурек. Которым еще долго потом пахли пальцы.
Запахи – вот что остается надолго.
А может быть, навсегда.
И так он проходил целый день и вернулся под вечер.
Во дворе было тихо. Пахло прелыми листьями и землей. Стаявшим снегом. На качелях качалась ворона.
Женщина, очень похожая на его Таню, только молодая, дремала на скамейке с коляской.
Висели на веревках покрывала. Расхаживали по воздуху чьи-то тренировочные штаны.
Он подошел к ее оградке. Заранее, еще зимой, она купила в «Леруа» белую эмаль. Каждую весну красила свой забор в зеленый, как у всех, а тут передумала. Пусть, говорит, на будущий год будет у меня белая оградка.
Вот тебе и белая оградка. Синенький цветочек. Незабудки-лютики. Лютые цветочки.
Ничего, Таня, не будет теперь. Ничего.
Так бы ты закричала в окошко: «Саш, иди домой, ужинать!» – а так некому теперь позвать, некому крикнуть.
Он открыл дверь сам, как делал это с того дня, как жену забрали в 67-ю. Бросил ключи на подзеркальник.
Прошел по вешалкам и платьям (не успел утром убрать, когда искал платье), а убирать теперь за него было некому.
Наклонился, поднял ремень. У распахнутой двери кладовки (тут-то он что искал?) взгляд задержался на банке белой эмали. Но не остановился.
Он прошел на кухню. Поставил чайник.
Встал на табуретку, скрутил люстру. Затянул на крючке ремень.
Засвистел чайник. Пришлось спускаться. Закрывать газ.
Сквозняк в большой комнате хлопнул дверью. Он сорвался, побежал туда (а вдруг она?) – чего не бывает на свете?
В комнате было не убрано. Повсюду валялись тряпки. Тикали часы. В распахнутое окно смотрел синий вечер.
Остро пахло землей и прелыми листьями.
Ему все казалось, что он что-то забыл. Что-то пообещал и не сделал.
Что? Он растерянно огляделся. Прошел по комнате.
Вышел в коридор, заглянул на кухню, в ванную, в маленькую комнату.
Опять в большой комнате сквозняк захлопнул дверь.
На этот раз послышался резкий звон разбитого стекла. Будто в окно влетел камень.
В большой комнате ветер разбил окно. Как живая, летала по комнате занавеска. Он растерянно выглянул.
Ржавая оградка.
Баночка, накрывавшая что-то.