Они жили в хорошем кирпичном гараже на фундаменте, у них там стоял раскладной диван, обогреватель старой модели «Юность», мебель: письменный стол и два стула, и старик (из экономии электричества) еще выложил кривенькую буржуйку, в которой старуха пекла голубей и картошку, грела чай и варила макароны и гречку.
Иногда старик приносил из контейнера за магазином банку тушенки или еще что-нибудь хорошее, но потом администрация магазина стала вешать на контейнер замок, и пришлось обходиться так, без хорошего.
Раньше, когда они еще жили в квартире, на пятом этаже, по той же улице (еще при Ванечке), они жили лучше, а теперь жили вот так, потому что эту квартиру старик, по своим пьяным делам (уже после Ванечки), подписал на чужих людей. И их за это выгнали из нее по закону судебные приставы.
Старуха была работящая женщина, изобретательная. Она нарисовала на стене гаража голубой эмалью окно и белой на окне раму, вбила как-то в кирпичи два гвоздя, и повесила занавески (очень красиво получилось, она была по образованию художница), и еще повесила над диваном Ванечкины фото в рамочках, и так.
И она мыла пол в их гараже, вытряхивала коврик, протирала пыль с мебели и вообще наводила на жизнь уют.
Они прожили так, с божьей помощью, три зимы и три лета, а потом старуха простудилась зимой у ворот Всехсвятского, легла на диван, закрылась до подбородка шубами и еще какими-то тряпками (у нее были две шубы и тряпки) и стала умирать.
И вот, приходит старик в тот день, в девятом часу с работы (он работал в подземном переходе на ту сторону героев Панфиловцев, играл на баяне полонез Огиньского и «На сопках Манчжурии»; получал хорошие деньги). Но был человек слабый (мы говорили) и от этого горький пьяница, и почти весь его заработок уходил на эту гадость, а еще же подорожал со временем хлеб, и приходилось платить ежемесячный взнос в гаражное товарищество и за электричество.
Он вернулся и видит: в гараже не убрано и на буржуйке ничего не варится. А старуха лежит плашмя под шубами и ничего не говорит, только смотрит.
Он сообразил, что у старухи приступ (такое с ней и прежде случалось, но они утешались тем, что у нее, у старухи, вероятно, в желчном пузыре камни или еще какая-нибудь болезнь, и приступы проходили, хотя по приступам старуха громко стонала, вертелась и не могла уснуть).
Но тут она и не стонала даже, а только лежала и смотрела в потолок, где желтое пятно света от лампочки.
Старик взял это дело в свои руки, лекарство было одно, и он налил его себе и ей в пластиковые стаканчики, и кое-как приподнял больную на валик (она была у него тяжелая старуха, большая), и хотел ей влить лекарство, но старуха сжала губы и только смотрела на него пыльными грустными глазами.
Он выпил сам, и дальше не знал, что делать, но только присел к своей старухе на краюшек, и они оба помолчали.
И она смотрела на желтое пятнышко света, где лампа, и лежала под шубами.
Ее, может быть, нужно было по скорой в районную 67-ю больницу, но кто же возьмет старуху, без медицинского полиса, регистрации и прописки в 67-ю районную?
«Без прописки и регистрации, – как сама она говорила, – Саня, только на небеса».
Он выпил еще, и еще выпил, и когда все кончилось, сообразил, как перехитрить эти самые небеса и устроить старуху на лечение в 67-ю больницу.
Он укутал старуху потеплее, кулем повалил на санки (она все молчала) и повез мимо 34-го детского садика, через дорогу и бульвар в направлении этой больницы.
Он решил привезти старуху к приемному отделению и, оставив на санках, постучать в двери, а самому спрятаться.
А там ее, мол, возьмут, наверное, пока и без регистрации, потому что там они не могут не взять до выяснения паспортных данных и адреса (вдруг старуха все же где-то прописана и имеет медицинскую карточку?).
И он вез свою старуху по спящему зимнему городу, и волок ее по асфальту, где было дворниками насыпано солью от наледи, и вздыхал, потому что он был человек слабый и горький пьяница, а старуха тяжелая, а она все сжимала губы и смотрела старику в спину.
Наконец они добрались до ворот 67-й районной больницы, но они были заперты, и калитка тоже, а охранник центрального входа пил в подсобном помещении с товарищем, а там, где въезжали скорые помощи, охранник не спал и, конечно, их не пустил бы.
Старик поволок свою старуху дальше, и забор, вдоль которого он волок ее, был высокий, бетонный, и непонятно зачем протянутый сверху колючей проволокой.
Никогда не думал старик, что у этой 67-й больницы такая огромная территория, и кое-где в выщерблинах забора сквозь ржавые прутья каркасов видел старик много зданий и корпусов 67-й с погашенными уже, по позднему времени, окнами.
Было тихо. Стоял высокий, густой и синий мороз. Изо рта старика вырывался горячий пар, старуха все не разжимала губ.
Наверное, прошло много времени, как старик тащил старуху вдоль этой ограды районной больницы, как вдруг в заборе открылась ему наконец большая дыра, без каркаса, с выбитым точно огромным кулаком до самого неба разъёмом бетонных плит.
Старик скрипнул полозьями, разворачиваясь, и поволок свои санки в эту дыру, в которой стояло синее небо, а в небе светили звезды.
Под этой дырой лежал здоровенный снежный нанос, и старик волок в него сани едва дыша, с хрипом выдыхая из себя воздух и, ледяной, как колодезная вода, вдыхая его обратно.
Старуха лежала кулем и не сползала с санок только благодаря спинке от детских санок их сына Ванечки, который десять лет назад, 16 февраля, вот в такую же морозную ночь, как сегодня, был кем-то, неизвестно кем (следователь не нашел преступника), зарезан в сердце. У подъезда 23-го дома по Панфиловцев, где они тогда все втроем жили.
Теперь эти саночки, на которых старик со старухой возили своего Ванечку в тот детский садик и назад из детского садика, в валеночках, синем пальтишке и варежках с катушками, теперь эти саночки не давали упасть старухе.
И старик кое-как втащил санки со старухой вверх по сугробу, а вниз отпустил их так, и они тихо поехали вниз, на белую, утоптанную дорожку парка 67-й районной больницы.
Дальше дело пошло полегче, бодро заскрипели полозья, и утоптанная, светлая от фонарей дорожка, прямо постеленная между сосен и елок, привела их ровно к дверям приемного отделения, на которых мигала желтым светом об этом табличка.
«Приехали, Манечка…» – сказал старухе старик и, поправив на старухе до носа тряпочки, поплотней замотал ее шубами и поцеловал в холодные, улыбкой застывшие губы.
И позвонил. Была там над дверью слева кнопочка.
Звонок был не «ДЗыыыыыыыыыынь», как обыкновенно бывает, а как будто колокола Всехсвятского звонили на службу.
Он позвонил и, как хотел сделать, побежал прятаться за угол, а спрятавшись, стал смотреть. Как заберут в приемное его старуху.
Дверь открылась, из нее на ступеньки лестницы вылился свет.
Санитар в белом, а может быть санитарочка (старик не разглядел, у него от холода со слезами давно застыли глаза), вышел на ступеньку, увидел старуху и окликнул кого-то в помощники, из приемного отделения.
Они скоро спустились по ступеням, за старухой, все в белом, и приподняли ее с санок, под мышки, и хотя старик давно знал, что старуха у него умерла, ему показалось, что она даже как-то пошла сама, перебирая ногами над ступеньками в воздухе.
Дверь захлопнулась.
Старик постоял за углом еще немножечко, думал забрать санки и пойти домой, но, только подойдя к ним, почувствовал, что очень устал и нет просто сил возвращаться обратно, к тому же ему никуда не хотелось уходить от своей старухи.
И он опустился на Ванюшины саночки, у двери приёмного отделения 67-й районной больницы, и стал ждать, когда его заберут, может быть, тоже.
Дверь открылась.
Он видел, как за ним вышли.
Ванюша и Манечка.
Они были в белом. В халатах?
«Наверное, как-то устроились работать санитарами в эту 67-ю районную…» – подумал старик.
Старуха и черт
Одна женщина Евгения Семеновна Франкенштейн отравила дочь. Дело обстояло так, что эта дочь претендовала на половину квартиры и хотела еще оттяпать у матери наследные фамильные драгоценности. Лада в семье этой не было, ко всему эта дочь, когда ей исполнилось восемнадцать, стала такая красавица, что просто противно смотреть. А мать, сами понимаете, не молодела. И (сами понимаете) она ее за это отравила.
И со всем возможным комфортом зажила себе дальше, ходила в консерваторию, Маяковский театр и на Пасху ездила навещать эту свою дочь на Тишинский погост, на бесплатном 195-м автобусе.
…К одной старушке, Евгении Семеновне Франкенштейн из 196-й квартиры, повадился черт.
Видимо, этот черт пролезал с улицы в форточку (старушка оставляла форточку для прилива свежего воздуха) или через уборный совмещенный санузел (это так и осталось неизвестным), во всяком случае, он повадился и начал, разумеется, в соответствии со своей профессией пакостить.
Перепрятывал сберегательную книжку старушки из прикроватной тумбочки в мусорное ведро (как все одинокие старушки, наша старушка копила себе на поминки).
Съедал сырыми (из морозилки) пельмени.
Съедал сосиски.
Гадил в тапочки, метил углы и коврик.
Рвал в туалетный контейнер новую программу передач на неделю.
Выдавливал крем от морщин «Жемчуг» в баночку с майонезом.
Оставлял включенными свет и краны. (Евгения Семеновна была очень экономна в вопросе коммунальных услуг, у нее был установлен счетчик на воду.)
Несмотря на счетчик, счета за ЖКУ приводили бедную Евгению Семеновну в катастрофический ужас.
Живя на пенсию, эта бедная старушка буквально не сводила концы с концами.
Она погасит свет в совмещенной комнате. Черт включит.
Она погасит, он включит, и так далее, что старушке оставалось только жалобно всплескивать руками и ахать.
«Ох! Ах! – охала старушка. – С нами крестная сила!» – возмущалась она.