Дитя
Родился как-то раз, под Крещение, у одной женщины черт.
В родильном доме № 64, по улице героев Панфиловцев дело было и, конечно, за полночь, (где-то в первом часу).
Обычно, когда черти рождаются, то тут только слепой этого не заметит. То ребеночек как ребеночек, а то шерсть, копытца, щетина да пяточек. Еще на УЗИ доктор видит, что у женщины там некоторая неприятность в животе вырисовывается, а тут, как нарочно, дама эта, у которой черт родился, на все эти их медицинские мероприятия не ходила, анализы не сдавала и ведать не ведала, что в ней дитя завелось, пока, вот, не родила черта.
Это крупная была дама (бывают такие дамы, что очень на покушать хромают), вот и она была одна из таких.
Сядет, бывало, завтракать, и завтракает до ужина, а там уже и новый завтрак не за оврагами.
Как она умудрилась при ее аппетитах успеть такое дело, это вопрос не к нам, к тому же о таких делах неудобно незнакомую женщину спрашивать. Однако каким-то образом она умудрилась, и ее привезли на скорой помощи всю в схватках, и она им раз, и родила прямо в кресле одним махом черта, да так легко ей это удалось, что они (доктора) даже ахнуть не успели.
Вот она родила себе, и лежит, в потолок смотрит. Отдыхает. (Это все мамочки так после родов проделывают, дело-то тяжелое, не каждый мужчина такое вытерпит.)
Вот, она лежит, а они, медицинские работники, люди хотя и бывалые, но тут всё-таки и они подрастерялись, столпились… Медсестричка одна даже сознание, говорят, потеряла, пришлось еще и с ней возиться.
Но они видят, чертик у этой женщины вышел крепенький (серенький, правда, волосюки по всему тельцу, вместо носишки пятачок, вместо родничка – рожки).
А тот, что роды принимал, главный доктор, с Нового года еще Старый Новый год провожал, и он подумал, что эта пакость ему мерещится. И все так подумали, потому что в больницах тоже люди работают, а новогодние праздники пропускать не годится.
И главный доктор делает вид, что все у него под контролем и это не черт, а самый обыкновенный младенец.
Акушерка, хоть ей и было тошно с этим чертенком возиться, его, как всех прочих, обмыла, в пеленочку завернула и на весы.
Видит: на все четыре триста потянуло дитя. Просто не дитя, а целое научное открытие. Сенсация, скажем…
Но им, докторам, в их непрерывном графике рождаемости не до научных открытий. Они думают: «Как бы эта внезапная мать, как увидит, что родила, от дитя с первого взгляда не открестилась и не принялась орать, что младенца ей подменили».
Смотрят, а мать уже в себя пришла и требует своего бесятку к груди.
(Это все мамочки, почти, как в себя после родов придут, так делают.)
И эта туда же.
И акушерка быстренько дитя в душевую, и там она его безопасной бритвой обрила, тальком обсыпала (рожки, конечно, так оставила, не спиливать же их? Думает, пропишем, что шишки просто, родовые травмы) и кое-как рожки волосенками прикрыла.
И ничего, кстати сказать, у нее все это вышло (вот что значит опытный медицинский работник). Просто не черт у этой акушерки получился, а, прости Господи, конфетка, даже пятачка не заметно.
Матери – отрада. Отцу – гордость. А родильному дому – гора с плеч.
Отдали черта матери, и дня три не прошло, как их из больницы выписали, от греха подальше, и медкарты в их районную детскую поликлинику передали, по месту жительства.
Приходит следующий день по сводке в квартиру к этой роженице районный педиатр.
Мать ей скорее тапочки, и в комнату ведет, свою гордость показывать.
Доктор дитя развернула и ахнула. Не дитя ей оно показалось, а просто розовый бутон. За все годы практики эта педиатр такого хорошенького мальчонки не видала.
Ему шесть дней от роду, а волосики на головке льняные курчавятся, глазки голубенькие вовсю таращатся, губки гулькают, на кожице ни единого диатезного пятнышка и уже и зубки у этой прелести доктор чайной ложечкой настукала…
Даже уходить не хотела, все наглядеться на дитя не могла…
Только, правда, на головке, как в медицинской карте 64-го роддома прописано, две родовые гематомки нащупала. Волосенки раздвинула. Смотрит: рога.
Ну, думает, рога и рога, с кем не бывает? (Она вообще подслеповата была.) И ромашковые успокоительные ванночки прописала.
Только доктор за дверь, мать к своему сатаненку.
Он лежит в своей кроватке, копытцами хиленькими дрыгает, и вместо «гуль-гуль» «хрю-хрю», – вот и вся разница.
Она его к тому времени уже очень полюбила. Привязалась к нему. А что? Материнское сердце не камень. Будь он, думает, хоть сам черт, а я его все равно люблю, и он у меня от любви замечательным человеком, может, станет.
Я, думает, его хоть какого любить буду, не беда, мол, что у него пятачок и щетинка, зато вот у него какой хвостик с кисточкой! И радо-радешенько сердце матери своим зубастым уродцем.
Такие дела, значит, бывают на свете, сердцу (тем более материнскому) не прикажешь.
И вот он растет.
Людям глаза застит.
Сунется, бывало, в коляску какая-нибудь старушонка, он, хитрый, «гуль-гуль». Только старушонка кыш из коляски, он опять шерстью покроется, и пятачок.
А мать думает: «Вот он у меня какой умница!» – Мне, мол, за него, перед соседками стыдиться нечего. И она своему нетопыренку погремушки, она ему пирамидки-кубики, прочие игрушки.
Сгрызет дитя пирамидку, мать матрасик от стружек в окошко вытряхнет и новую купит.
Так и жили.
Потом ей все-таки на работу пришлось выйти, (это была одинокая мать, и хотя у нее была вторая квартира, где-то на Соколе, хороший район, но всё-таки дитя много всякого требует и денег на все, если не работать, не хватало).
Сдала мать свое ребетя в ясельки и устроилась в сберегательный банк, в длинном доме, бухгалтером. (Она бухгалтером была по профессии.)
Так год за год, зима за лето, назвала она своего черта Васенькой, и они живут-поживают.
Воспитатели Васенькой нахвалиться не могут: и рисует малыш лучше всех, и из пластилина заек лепит, и считает, и читает, и стихи лучше всех рассказывает.
Правда, остальные детишки с ним никто не играет. И собаки на него воют. И кошек он всех на дачном участке в пруду перетопил, но кто это слышит? Кто это знает? Кто это видит?
В общем, не дитя, а ангел. Только крылышек ему не хватает.
Лет в тринадцать у этого Васюка и крылышки появились.
Сперва мать видит, дитя (под два метра ростом, кило под сто) как-то горбится начало. И все спинку чешет.
Сядет обедать, копытца задние на стол положит, а передние все за спинку заворачивает и давай чесаться. Весь аж трясется, и шерсть до того расчесал, что уже у него там на спине не шерсть, а сплошная экзема.
Она его мазать.
Она ему ромашковые примочки, кларитин, супрастин. Кое-как сухотка эта схлынула, а тут и крылышки прорезались.
Вроде как у летучей мышки, все в перепонках, как будто паутиной покрыты. Но так, под пиджаком ничего, в общем, не заметно, а когда без пиджака, то крылья как крылья. Ничего особенного.
Тут и армия на носу.
Она его по врачам: «Посмотрите, говорит, на моего сыночка, какой он у меня болезненный, вот у него вот тут пятачок (она им сыний пятак показывает, а доктора не видят)». «Не видим, говорят, никакого пятака мы у вашего сына, зря вы, женщина, на него наговариваете, не выдумывайте, пожалуйста, чего нет, – сын, мол, как сын».
Она говорит: «Да какой сын! Совсем вы тут, что ли, со слепу окосели? Вот же, смотрите, у него рога! Вот хвост у него у бедного! Вот щетина!..»
А доктора ей: мол, щетина, это для молодого человека явление обычное, возрастное, а что если у него и в самом деле есть хвост, то за хвост освобождение от армии они не дают. Нету, говорят, в Конституции Российской Федерации такого закона…
Ладно, кое-как она их переубедила (особо на крылья, конечно, напирала), и ему выписали в связи с этим искривление позвоночника, а в связи с копытцами плоскостопие. Ну и еще что-то у него доктора постарались (спасибо им) и нашли.
У нас здоровых людей не бывает. Все со своими блохами, на которого ни взгляни.
И они стали жить дальше.
Они живут.
Но только она вдруг видит, сел чертененок (два метра на сто кило) ей на шею и поехал: в институт, говорит, – не пойду, работать не пойду, с голоду, небось, не помрем. А станет, говорит (вот какой оказался!), а станет, говорит, мне голодно, то я тебя съем, уж очень ты мне надоела.
Тут она, конечно, в слезы. Она в слезы, а он ее за дверь. Иди, говорит, реви на улицу, а сюда вообще лучше больше не возвращайся, потому что я тебя съем, и точка.
Пошла мать к умному человеку (к священнику Всехсвятского Андрию Кирилловичу) и всю эту историю ему рассказала.
Говорит: «Что мне делать, помогите! Я тут согрешила… Родила я, – говорит, – черта. Любила его, кормила-поила, растила. А он, неблагодарный, вырос, и меня, мать, на улицу прогнал. И говорит, что съест меня, если я вернусь…» И она опять в слезы.
Подумал батюшка, и говорит: «Это вам не сюда, попробуйте лучше в милицию заявление напишите. Только про черта не пишите в заявлении, а что у вас сын вас из дома выгнал, там разберутся».
И на всякий случай окропите сыночка святой водичкой, оно, мол, иногда помогает.
Пошла она в милицию. Рассказала, что как, да что.
И уже с участковым пошли они разбираться.
Пришли, стучат.
Никто, конечно, не открывает, а только из-за дверей чавк и рык доносятся. Страшное дело! И из-под щели мерзкий запах.
Точно скисло что-то нехорошее. (Или протухло.)
Вызвал участковый наряд. Взломали дверь. А тут оно.
Законные представители прямо как стояли в дверях, так и поседели.
Облизнулось оно и на них поперло: здоровенное, рога в потолочную побелку упираются, копытищи, пятак кабаний и клыки (проголодалось, конечно, понятное дело, матери-то долго не было)…
Здорово, говорит, братишки, хорошо, что зашли, сейчас я вас «Ам»!..
Тут бы им и конец, только мать достала из кармана водички, что ей батюшка Андрий дал, и окатила сыночка с рогов до копыт.