Рогатый сидел внутри этой самой обыкновенной, подшитой «моспромгазовой» папочки в синей обложке, в одном из скрепленных скобами файлов и зевал от скуки.
Услыхав самоуверенные слова Семена Петровича, чертяга взбодрился, нахохлился, и когда Курочкин открыл папку, чтобы еще раз свериться с цифрами данных (как всегда делал из врожденной предосторожности и исходя из своих жизненных принципов), чертяка скользнул из печатных циферок прямо на язык Семену Петровичу.
В обеденный перерыв (Семен Петрович взял борщ, салат «Капустный», картофельное пюре с мясом «Гуляш» и компот «Вишневый») чертяка с языка обедающего проглотился вместе с первой ложкой борща и до поры до времени затаился…
Жена тем временем, услышав короткие гудки, положила трубку на рычаг (совершенно спокойная за докторскую колбасу, нарезной, рулетик с маком и мужа), услышав, меж тем, его голос в последний раз в своей жизни.
И вот времени уже к девяти, а Семен Петрович (который всегда дома как штык, с разницей в три-четыре минуты) не появляется. А тут его нет и нет.
Жена уже несколько раз выходит на лестничную площадку при звуке хлопнувшей двери, она уже беспокоится, а это все не он.
В девять часов она посмотрела новости, и в новостях диктор сказал ей, что на улице ожидается похолодание, снежные заносы и гололёд.
За шторами их с мужем шестого этажа висела луна. Капал кран. Булькало в трубах.
В квартире кроме этого ничего не было слышно, и ей стало страшно.
В полночь пробили часы, и она уже решилась звонить Наташе и даже в милицию.
(Ее неистощимому терпению пришёл к этому времени окончательный конец, и надежда, что с мужем ничего не случилось, била во все колокола.) Но еще только прижала к уху трубку и занесла над кнопками палец, как, наконец, двери лифта отчетливо расхлопнулись и она побежала в коридор открывать.
В этот странный, скажем, даже похожий на ночной кошмар час только она протянула руку повернуть замок и открыть поскорее мужу, как она слышит вдруг с потусторонним ужасом, как в двери туда-сюда ворочается ключ.
И щелчки назад и вперед, какие-то бессмысленные (точно муж как следует «завернул за рога»), ее очень встревожили, и она отшатнулась, и у нее от неприятного страха подкосились колени.
Однако, по-видимому, с ней злую шутку в этот момент сыграло ее растревоженное воображение (нервы), потому что муж наконец вернул в замке ключ в правильное положение и, просунув в образовавшуюся щель рукав пальто, откинул цепочку.
Он вошел, живой, невредимый, шурша полиэтиленовым пакетом «Полушка», из которого торчал угол бумажного пакета молока, хлеб, и было в пакете еще что-то, кажется кусок розовой докторской колбасы, и что-то сладкое к чаю.
Она хотела возмутиться (от облегчения), но у нее отчего-то перехватился голос, а муж Семен тем временем молча и без всякого объяснения стал раздеваться. Он осторожно составил ботинки на тряпочку, размотал шарф, бросив его на трюмо, открыл прихожий шкаф и, сняв пальто, повесил его на вешалку.
Тут оказалось страшное.
Пальто и пакет с продуктами, шарф, кроличья мужняя шапка, а также черные ботинки, по-зимнему заляпанные снежной гущей, пришли домой одни, без Семена Петровича.
– Где Семен? – спрашивает шёпотом (поскольку у нее от всего от этого закружилось и проглотился голос) жена.
Но только капает кран, и во всем остальном ей ответом служит тишина.
– Где Семен? – все-таки настаивает испуганная женщина, по привычке складывая вчетверо мужний шарф и замечая при этом, что он еще влажен от снега, но ни шарф, ни пальто, ни шапка не отвечают на ее вопрос…
И она, думая, что сам Семен мог потеряться из пальто и шарфа где-то на лестнице или (быть может) в лифте, выскакивает в общественный коридор и бежит к лифтам, где и находит хлопающую дверцами грузовую кабинку и своего Семена Петровича, лежащего дверям поперек, бездыханным.
Вероятно, покойный, умерев, все еще стремился выполнить свой долг перед принципами и, наверное, планировал успеть еще к ужину и новостям. Он все купил к чаю, как ему было велено, и, верный привычке возвращаться вовремя, предпринимал для этого подвига все мыслимые и немыслимые в его положении усилия…
И все-таки остается до сих пор в неизвестности, в самом ли деле приходили пальто, шапка, шарф и пакет «Полушка» домой, без хозяина, или жене все это перемерещилось от потрясения.
Во всяком случае, она об этом рассказывала прежним шепотом на похоронах мужа, и кое-кто с пониманием кивал ей в ответ. Хотя она сама, наверное от потрясения, могла принести вещи и продукты домой, чтобы не валялись беспризорными у лифта.
Так что ничего не обещайте никому за себя, товарищи! Не давайте клятв! И, покупая заранее билеты на летний отдых в Гагры, говорите «тьфу-тьфу, чтобы не сглазить».
И все это, пожалуйста, про себя, а не в телефонную трубку, а то вдруг еще захихикает кто?
Вещий сон
Одной женщине, Марии Евгеньевне Кулебякиной, приснился кошмарный сон, что у нее женится сын.
Этот сын (дитя) был выше ее на три головы и свободно доставал ей с антресолей нужные коробки без стремянной лестницы. Коробок у этой женщины было много, и вот он послушно их ей доставал, при этом даже не вставая на табуретку.
Во всем остальном этот сын был у нее тоже вполне ничего, без вредных привычек, и сумки с продуктами носил сам, хотя в первое время она с ним, конечно, как следует намаялась.
Наконец сын вырос достаточно (чтобы доставать с антресолей коробки) и теперь, выпучивая глаза, говорил страшным голосом «мама».
«Мама! – хрипел этот длинный сын, пока не устроился работать в одну какую-то фирму. – Можно я пойду, погуляю?»
«А ты уже сделал уроки? А ну-ка, покажи мне дневник!» – пищала где то на уровне кухонной скатерти мать, и огромная глыба-сын, сгибаясь в дверных проемах и соскребая с потолка штукатурку, волочился послушно в свою маленькую комнату, за дневником.
«Это что такое?!» – всхлипывала руками над дневником маленькая, но очень рассерженная мать, в этот момент сама становясь похожей на грозовой перевал, а сын сжимался на стуле креветкой и безмолвно выпучивал глаза.
Правда, он выпучивал их сверху вниз, но выпучивал с благоговейным ужасом.
«Думаешь, я тебя рожала (растила, кормила, ночей не спала, загубила лучшие годы и т. д.) для того, чтобы ты приносил мне вот это?!» – свирепо продолжала крошка-мать, указывая сыну на те оценки, не ради которых она его рожала, и сын деревенел.
Он садился за уроки, хотя и собирался, без всяких сомнений, «всю жизнь просидеть на материнской шее удавом, как и его отец»…
Которого сын, впрочем, никогда не видел.
Несмотря на эти отрицательные качества, огромный сын «трижды проклятого отца» нежно любил свою похожую на ночную мошку, сушеную строгую мать и, бережно обнимая ее, когда того позволяли оценки, старался не раздавить ее в своих пудовых объятиях.
И вот ей приснился кошмарный сон, что ее дитя женится.
И конечно этот сон произвел на нее такое ужасное впечатление, что она проснулась с душераздирающим криком, вся в слезах, и, вспомнив, что с четверга на пятницу сны снятся исключительно вещие, бросилась в комнату сына, проверить, не женился ли он там, пока она спала, на самом деле.
И что она видит, эта одинокая несчастная женщина, ворвавшись в комнату?! Она видит, что сын спит, натянув на нос одеяло, похрапывая, как невинный младенец.
Это мирное зрелище несколько успокоило ее, и она, немного придя в себя после потрясения, направилась на кухню, готовить сыну завтрак.
Однако уже спустя несколько минут (когда она, пожарив сырники, посыпала их сахарной пудрой) подозрения вспыхнули в ней с новой силой, и, позвав сына к столу, она взглянула на него хмуро и с неприязнью.
Весь день подозрения в бедной матери то гасли, то вспыхивали, и она то и дело звонила сыну на работу, чтобы удостовериться, что он еще не женился.
Конечно, она не спрашивала его напрямую, а просто интересовалась, что он там делает. Сын отвечал, что не делает ничего, – и тогда сомнения несколько угасали.
Но тут она вспоминала, что сын может познакомиться с будущей женой где-нибудь в буфете, во время обеденного перерыва, или даже в метро, или даже в троллейбусе, и она с горечью осознавала, что успокаиваться на его счет ей еще рано.
В два часа дня одинокая мать буквально дошла в своих подозрениях до ручки. У нее подгорел пирог по правому краю – (очень плохая примета, означавшая, что сын теперь точно женится), прикипел бульон, и котлеты к ужину она оросила слезами одинокой неминуемой старости.
Часы показывали половину седьмого вечера, когда сын давно должен был быть дома, а его все не было.
Она позвонила на мобильный номер. Сын оказался недоступен (может быть, ехал в метро, а может быть, был в кино с этой своей кикиморой)!
Мать заметалась по комнатам. В поисках доказательств залезла под диван, проверила ящики, заглянула в стол и под стол, но нигде так и не найдя ничего подозрительного, обессилев от горя, опустилась на стул и беспомощно зарыдала.
Ей виделось, как сын (дитя) вышвыривает с антресолей ее коробки, чтобы освободить место под коробки кикиморы, а кикимора варит суп на ее плите…
Как она, выгнанная кикиморой из квартиры (ни в коем случае кикимору не прописывать – она только того и ждет, чтобы ее прописали!), одиноко бредет со своими коробками по заснеженной улице, сама не зная куда, роняя коробки в снег. И слезы стынут у нее на глазах от пронзительного ледяного ветра, и второй ветер с воем дует ей в спину.
А из окна ее комнаты торжествующе смотрит ей вслед кикимора. И дети кикиморы бросают ей в спину снежками.
Но вот, она, больше не в силах идти, окаменевшая от горя, с сердцем полным отчаянья и печали, садится на парковую скамейку, и ее, вместе с ее коробками, заносит снег…
И вдруг она видит, как мимо нее по аллее плывет кикимора сына, с каким-то лешим под ручку, и они садятся в красивый джип и уезжают.