Стали прощаться. Бабушка завернула ей на дорожку капустного пирога.
Поцеловала.
Поправила шарфик.
Перекрестила.
«Осторожней, – говорит, – Маруся, скользко. Не торопись.»
И долго стояла у окошка, провожала внучку.
Потом хотела поставить чайку, но вдруг присела перед окошком на стул, вздохнула и умерла.
В метро знакомая задремала, но Щукинскую все-таки не пропустила и очень удачно успела в 800-й автобус, который идет прямо до их дома, так, что потом не надо переходить дорогу.
Очень удобно, он разворачивается теперь где-то возле рынка и подходит уже с той стороны к «Каменному цветку», где она живет. Конечно, так ехать дольше, зато не переходить.
Там еще раньше был наземный переход со светофором, а теперь раскопали подземный, и вечером (особенно зимой) там очень противно переходить: во-первых, ступеньки скользкие, того и гляди шею сломишь, во-вторых, там толкутся какие-то очень «неприятные люди», и даже одного знакомого этой знакомой в этом переходе один раз ограбили. Забрали мобильный телефон и перчатки.
И знакомая примостилась у окошка, на высоком сиденье, за водителем, и, конечно, опять прикорнула.
На Октябрьском поле проснулась посмотреть, где она, и видит уже метро Октябрьское поле.
На Октябрьском поле всегда больше народу входит, чем на Щукинской, но тут уже времени двенадцатый час, а народ так и тащится через турникет. И еще на улице целый хвост.
Видимо, давно транспорта не было. И как это ни удивительно, народу набилось в этот 800-й битком.
И главное, какие-то все странные, еще, конечно, освещение в автобусе еле-еле, но лица у всех понурые, все серые, как мертвецы, ей-богу.
Наконец поехали дальше. Она опять прикорнула (за водителем хорошее место, тепло от вентилятора, уютно)… И когда она уже проснулась опять, посмотрела в окошко, и не узнает, где едет.
Какой-то то ли завод, то ли что, бетонные стены, сваи, трубы, арматура из снега крестами торчит, из труб пар, темнотища, фонари еле светят. А из автобуса этого так никто и не вышел.
И вообще, этот автобус все едет и едет, и нигде не останавливается, и никто не входит и не выходит.
Тут ей стало не по себе, и она спрашивает у мужчины, который возле стоит, мол, простите, мужчина, вы не подскажете, какая сейчас будет остановка? А он и не думает отвечать. Он держится за поручень, голову в шарф опустил и вроде как спит.
Она на соседнее сиденье оборачивается: там две бабуси, и тоже обе спят. Глаза закрыты. Лица желтые (но это, наверное, она думает, от освещения – оно в автобусе еле-еле).
Но тут она замечает, что вообще все пассажиры, кто сидя, кто стоя, спят.
Только она одна с открытыми глазами.
В общем, какой-то ужас.
Потом еще хуже.
Автобус въезжает в туннель и, судя по расположению лампочек, катит по нему вниз.
Ей совсем стало не по себе, она схватила свои пирожки, сумку, того мужчину, который рядом стоял, оттолкнула (он никакого внимания) и к кабинке водителя сквозь него протиснулась.
Тут у нее волосы стали дыбом. Она видит, водитель лежит на руле головой вниз и тоже спит.
Она стала колотить по стеклу, стала дергать за ручку. Водитель и не думает просыпаться, а автобус все быстрее и быстрее катит по подземному тоннелю вниз.
Она стала трясти пассажиров, кричит, расталкивает их, думает: хоть бы одного разбудить! Спросить, что такое? Где хотя бы едут?!
Тут, пока она всех трясла и будила, старушка с заднего сиденья ей говорит: успокойтесь, мол, говорит, деточка, что вы так себя ведете, как маленькая? Разве вас, говорит, когда вы садились, не предупредили, что, пока кто-то войти вместо вас сюда не захочет, вы не выйдете?
У вас, мол, спрашивает, есть кому за вас войти? А сама улыбается, а зубов у нее нет. Только черная яма.
Знакомая так и замерла, что же это, думает, за такой автобус, из которого нельзя выйти?
Тут она вспомнила, что, когда из метро выходила, увидела на остановке этот 800-й, и он уже закрыл двери и тронулся, а она сама за ним побежала и руками махала, чтобы впустили. (Хоть бабушка и просила ее не торопиться.)
А она побежала. Может, даже и номера этого автобуса как следует не разглядела. Может, не в тот села и это не восьмисотый?
И она спрашивает у той старухи, что все это ей объяснила: «А какой это хотя бы номер маршрута?»
А та спрашивает: «А вы, деточка, в какой садились?»
Знакомая говорит: «В 800-й».
Та только плечами пожала и ответила странно: «Ну, – говорит, – значит, у вас 800, а у меня, например, 79». И опять уснула.
Знакомая к люку (она невысокого роста, но всё-таки дотянулась до ручки, но вверх откинуть крышку не получается, роста дотянуться хватает, откинуть нет).
И ни одного окна аварийного выхода. Да и куда выходить? В туннель? На такой скорости?
Знакомая обернулась на свое сиденье. И хоть в автобусе было битком, но никто ее места не занял. И она, не зная, что делать дальше, опустилась обратно.
И опять у нее стали слипаться глаза. Ее стало качать. Поплыло…
Но только она так задремала, как чувствует, кто-то трясет ее за плечо.
Она открыла глаза и видит: остановился! Стоит автобус на той остановке, которую она хотела проехать, чтобы через дорогу не переходить.
И над ней бабушка. И лицо у нее усталое такое, грустное.
И бабушка говорит: «Марусенька, выходи тут, дочка. А я что-то устала, я за тебя посижу…»
Знакомая встала. Как во сне пошла к выходу.
Только на тротуар ступила. Автобус двери захлопнул и тронулся.
Она хотела идти. Но дрожали ноги.
Села на скамейку. Пошевелиться не может. Все тело как ватное.
Сидит. Смотрит, как снег падает. Тает в асфальтовых снежных лужах.
Сколько она так просидела, она не заметила. Только слышит, воют сирены, и по дороге, в сторону, куда покатил автобус, пожарные машины, реанимация 03 и милиция.
Много.
Тут она побежала.
У рынка на перекрестке автобус пополам разрубила фура.
В автобусе никого кроме водителя не было.
Но он остался жив.
А может быть, тот автобус поехал дальше и до сих пор едет почти без остановок, экспрессом.
Они вообще редко останавливаются, такие автобусы.
Два черта
Сцепились как-то раз на кухне два черта. Мать и дочь Нагоняйкины.
Нагоняйкин-отец сразу прикрылся своей газетой «ИЗВЕСТИЯ», и от Нагоняйкинова-отца осталась видна только тренировочная коленка и тапочек.
А эти двое сцепились, и между ними происходил в это время такой диалог:
– Ниночка, будешь чай?
– Давай, мамуля. Только зеленого.
– Зеленый, Нинок, весь выпил твой Земляникин.
– Земляникин, мама, не пьет зеленого.
– Земляникин, Нинуля, пьёт все что наливают. Вчера съел из холодильника полбатона сырокопчёной, к празднику.
– Земляникин, мамуля, мяса вообще не ест!
– Говорит, что не ест, а сам, сволочь такая, ночью залез и сожрал полбатона!
– Мамуля, Земляникин мяса не ест. У него спортивная диета перед соревнованием.
– Нинуля, у него диета, а тренируется он вместе с этой сыротравчатой, из четвертого подъезда!
– А ты, мамуля, свечку держала?!
– Я-то, Нинуся, может, и не держала, а ты лапшу с ушей снимала и глазами хлопала!
– Мамуля!
– Нинуля!
– Мамуля! Это вранье! Земляникин не ест мясного!
Нагоняйкин-отец, из-за газеты:
– Девочки, не ссорьтесь!
– На прошлые праздники, Нинуля, жрал твой Земляникин, как миленький, оливье с курицей; Весь язык слизал с тарелки!
– На прошлые праздники, мамуля, Земляникин в больнице лежал! У него была спортивная травма!
– У него травма. А у тебя, Нинок, видимо, мозги набекрень! Он тебе говорит, что не жрет, а сам жрет у тебя на глазах и не краснеет!
Нагоняйкин-отец из-под газеты:
– Девочки, не ссорьтесь. Это я съел колбасу.
Оба черта хором: Ты!?
Обе хором: Как ты мог?!
Нагоняйкин:
– Очень захотелось, девочки, колбаски…
– Сейчас ты получишь «Захотелось колбаски»! Это же были полбатона на праздник!
– А какой праздник?
– Твой день рождения, старый людоед!
Нагоняйкин снова прячется под газетой.
Наступает тишина. В тишине напряженно позвякивают чашки.
– Я тебе говорила, чтобы ты не ставила синие чашки там, где с розочками стоят? (Это мать)
– Я и не ставила. (Это дочь)
– А кто ставил, я?
– А это я не знаю, кто ставил, мне это (честно говоря) до лампочки!
– А тебе все до лампочки, как отцу! Дрянь пергидрольная!
– Кикимора!
– Мерзавка!
Черти бросаются друг к другу и дерут друг на друге волосы.
Нагоняйкин, вылезая из-под газеты:
– Девочки, не ссорьтесь! Это я поставил синие чашки к розочкам.
Не слыша его:
– Старая кошка!
– Сова пучеглазая!
– Я?
– Нет, я!
Вой, треск волос. Искры и шипение.
– Ах ты (такая-сякая)!
– Сама (такая-сякая)!
– Убирайся из моего дома вместе со своим Земляникиным, чтобы глаза мои вас больше не видели!
– Чтоб они у тебя вообще повылазили! Нагоняйкин из-за газеты:
– Девочки, не ссорьтесь!
– Уууууууууууу!
– Аааааааааааа!
(Шерсть клочьями.)
– Чтоб ты провалилась со своими проклятыми чашками!
– Чтоб ты провалилась со своим проклятым Земляникиным!
(Мать проваливается.)
(Дочь проваливается.)
Наступает тишина.
Нагоняйкин, доставая из холодильника вторые полбатона сырокопченой, с облегчением крестит места провалов.
Золотая рыбка
В хмурую и зеленую ночь накануне Дня Конституции Эрнест Самуилович Бяка (производитель работ в сфере проектно-сметной документации, с высшим строительным образованием) лежал бревном на тахте, закинув за пробор рукава халата, и, задрав тапочки в валик, смотрел в потолок.
По потолку скользили мрачные тени.
Мрачные мысли скользили у Эрнеста Самуиловича в голове. У Эрнеста Самуиловича были на жизнь грандиозные планы (построить дом, посадить дерево, вырастить сына).