И он идет домой, видит с отвращением свою кикимору, ужинает и, как советовал ему черт Вася, после ужина сразу на боковую…
Открывает следующим утром наш Вася Пусякин глаза и видит удивляющую картину: вместо жены-кикиморы лежит у него под боком Василиса Прекрасная, та самая (то есть не Васи Пусякина жена, а жена Кобылина, которому премию за финансовую отчетность дали и у которого машина, дача и дети)… и любовница Леночка (самая красивая из бухгалтерского отдела).
«Вот те на, ребята! Значит, не обманул меня чертяга! Иж ты, мыши зеленые, как это у него ловко получилось! Это что же значит, я, что ли, теперь Кобылин?» – думает спросонья Пусякин.
– Кобылин, Кобылин! – отвечает черт. – Только ты, Вася, тсс! Не ори как оглашенный…
– Спасибо! Вот спасибо тебе, дружище! – не унимается Вася. – Просто даже я не знаю, как за такое тебя благодарить! Может, ты что-нибудь хочешь? Может, тебе чайку? Может, ты это, позавтракаешь с нами?
– Не, – отвечает черт, – я, пожалуй, пойду, Вась, у меня дел, сам понимаешь, по рожки (знаешь ведь, как много несчастливых людей на свете, кто еще не Кобылин), так что я, Вась, пойду, пожалуй, а ты тут без меня пользуйся, наслаждайся. Удачи, в общем, тебе, друг, а я как-нибудь в конце к тебе загляну…
Не может долго человек помнить своего счастья.
Стал скоро забывать Вася Пусякин, что он прежде был не Кобылин.
Стал ходить Кобылин-Кобылиным (хотя сперва, конечно, осторожничал и стеснялся), но потом попривык, пообжился, а главное, очень стал его этот болван Вася Пусякин раздражать! Придет Кобылин на работу, а этот шершень уже сидит у себя за столом, скрючился, червяк червяком, и свои финансовые отчетности составляет (на премию, наверное, рассчитывает). Дурень! И главное, до чего противный! Какой-то малюсенький! Какой-то весь из себя плюгавенький… Шмокодявка какая-то, словом, а не человек!..
И чем дальше, тем больше стал изводить своим жалким видом Кобылина Пусякин.
«Так бы и задушил его, уродца, – думает про Васю Кобылин, – так бы и отравил».
Главное, ему еще стало казаться, что от этого Пусякина несет козьей шерстью, еще как несет! На весь кабинет. Уже с лифта, как идет Кобылин по коридору, мимо отделения бухгалтерского учета. Уже несет. А в помещении и вовсе от этого Васи нечем Кобылину дышать…
«Не моется он, что ли, этот Пусякин?» – злится Кобылин, и так и прыгают, так и скачут у Кобылина в глазах при виде Васи зеленые злющие черти.
И он все злится. Он злится, а у него все есть, у него жена, ему опять вместо Пусякина премию дали, он Леночке из бухучета квартиру отдельную снял, у него детки-конфетки «Папуля! Папуля!» – щебечут, на шею к Кобылину бросаются и учатся на одни пятерка…
А Кобылин прямо на глазах от ненависти к шершню Пусякину сохнет, и у него при виде Васи чешутся руки.
Совсем счастливый человек доходит. И нет ему больше сил терпеть козявку Пусякина подле себя каждый божий день, рядом со своим рабочим местом.
Он уже с утра субботы просыпается с мыслью, что в понедельник опять Пусякин.
Он только на отпуск заявление в канцелярию несет, а уже думает: вернусь, и опять Пусякин.
Пусякин ему уже повсюду мерещиться стал. Ему снится, что Пусякин с его женой шуры-муры, ему снится, что у его жены от Пусякина дети, и в детях ему стали видится пусякинские черты. (Уж очень подозрительно трудолюбивые растут у Кобылина детки.)
Словом, беда с человеком творится.
Совсем беда. И поговорить ему не с кем…
И вот, приходит однажды Кобылин под вечер к Леночке из бухгалтерского, с тортиком и шампанским. И что же?
Что же…
Что-то кажется ему подозрительным. И в квартире как-то уж очень явственно попахивает знакомой козлятиной, и Леночка из бухгалтерского неестественно (кажется Кобылину) улыбается…
И видит Кобылин, дело нечисто. И он давай принюхиваться, глазами по углам и стенкам стрелять и оглядываться… Чует, несет козлятиной! Точно несет, и запах вроде бы из шкафа.
Только Леночка на кухню вышла, проверить горячее, как Кобылин к этому шкафу шасть! И распахнул створки настежь…
И оттуда, прямо из этого шкафа, на него испуганно таращится шершень Пусякин Вася…
«Ааааааааааа!» – завопил Кобылин и бросился душить Пусякина.
«Ааааааааааа!» – завопил и Вася, стараясь выкрутится из лап Кобылина.
Но силы были неравны, и, бросив труп ненавистного шершня в шкафу, Кобылин, растопырив ужасные пальцы, бросился на изменщицу.
Задушив и ее, Кобылин накинул пальто и бросился в свою квартиру, где (казалось ему) у него от Пусякина дети и жена с Пусякиным шуры-муры…
Так лишился ума ведущий менеджер финансового отдела ООО «Роспромсвет» Семен Петрович Кобылин. И его поймали на площади Народного ополчения, перед памятником, где он кричал «Беееее!», кусал прохожих зубами и съел все гвоздики.
А черт тем временем походил по квартире задушенной бедняжки (Леночки из бух. отдела), никакого Пусякина там не нашёл… (это ведь от него, сатаненка, пахло козлятиной), и он походил, поцокал, пошлепал язычком у себя в серых деснах и открыл по случаю победы бутылку «Советского»…
Каменный гость
К одному человеку, скульптору похоронного бюро «Светлая память» И. А. Курочкину, когда он у себя в мастерской выпивал с бюстом профессора Александра Сергеевича Краепятова (академика Краепятова) за его здоровье, явился сам он. Усопший.
Покойный Краепятов.
Профессор.
«Твое здоровье, брат г-голова!» – только что, дружелюбно чокнувшись с головой, выговорил скульптор ПБ «Светлая память», как вдруг на лестничной площадке раздался лязг лифтовой челюсти, вой домовой шахты, и приставленная к мастерской под косым углом (однако же запертая на цепочку) дверь мастера вздрогнула и пошатнулась.
Жалобно звякнули алюминиевые звенья цепи. Покосилась на гвозде подкова на счастье (подарок старого друга), и сама натура, опрокинув на своем пути жалкую преграду дверной коробки, мрачно ступила внутрь темной коридорной кишки мастерской (помещение чердачного типа, цокольный этаж), окруженная клубами пепла, пыли и потолочной штукатурки.
Радио «Маяк» оборвало свою передачу.
Кот художника Брюля (разноцветный кот всякой масти в полоску и с зелеными ушами…)
Да, у Брюли были зеленые уши, но в этой котовьей подробности не было ничего потустороннего. Ничего неестественного; тем более в этом не было решительно ничего сверхъестественного, чтобы этим можно было порадовать любопытство читателя.
Просто хозяин мастерской на «Трубной», скульптор И. А., был творческий человек; и в перерывах между работой над надгробными монументами писал маслом на стенах своей мастерской, стеллажах и шкафу (и на холодильнике тоже) абстракционные зеленые пятна.
Высказывая свою душу.
Мастер не может жить, не высказывая никому свою душу. Так Курочкин И. А. высказывал свою душу всем свободным поверхностям мастерской, и это занятие приносило ему радость, всю, какую могло принести.
Так что у кота Курочкина Брюли всегда были зеленые уши. Зеленые уши, разных оттенков. (В зависимости от настроения мастера.)
Как мы уже упомянули, в этом не было ничего сверхъестественного. Вполне себе объяснимый творческий процесс.
Так, покойный профессор Краепятов вступил в мастерскую, а котяра выпал с верхней полки распахнутого настежь холодильника.
Потому что у Курочкина был абсолютно пустой холодильник и он хранил его распахнутым, из соображения экономии электричества. И Брюля жил в холодильнике, как у Христа за пазухой. Так, при появлении в мастерской покойного Брюля выпрыгнул из распахнутого холодильника и удалился в щели, между составленных заготовок надгробий и памятных стел.
И там Брюля растворился, как не бывал, а усопший, очень недовольный, как и бывал все последнее время, при жизни, решительно вошел в мастерскую, и Курочкин И. А. позеленел.
(Вы бы, наверное, тоже… на его месте.)
Тем временем зловещий профессор, громко шелкая начищенными ботинками, стремительно прошел к длинному столу мастера, где, меж прочими заготовками, завернутыми во влажную холстину (серая глина), грязными тарелками и стаканами, была установлена его голова, и, даже не сочтя нужным поздороваться с позеленелым хозяином, с недовольством стал, выкатив мутные глаза в свой портрет.
Усопший молчал, и в этом гробовом молчании, с тоской вглядываясь в суровое, восковое лицо покойного, Курочкин к своему стыду понял, что уже полностью готовый, отполированный бюст Краепятова не имеет ничего общего со своим хозяином. Честно признаться, Курочкин не особенно-то и старался со сходством. На стеллажах у него хранились, также прикрытые тряпочками, уже готовые отказные бюсты, и он этих готовых «отказников» сверял с фото новых заказчиков и (сами понимаете) перепродавал…
Юлил немного, да (кто из нас без греха), но родственники оставались довольны, так же, как мастер, находя в чужих покойниках сходство со своими.
Немного придя в себя, Курочкин засуетился. Он вскочил с табурета и, даже опрокинув его, хотел протянуть усопшему для знакомства руку, но тут же смущенно отдернул ее, не найдя в лице натурщика ответного желания познакомиться.
Тогда Курочкин засуетился еще больше и, еще больше смущаясь, предложил гостю чаю с баранками.
Но тот, поведя шерстяной серебряной бровью над ржавой раковиной и грязной плитой, по которой ползали рыжеусые длинные прусаки, холодно покачал головой и указал скульптору обратно, на табуретку. Тот, покорно согнувшись, дрожащими руками восстановил мебель и, с этим движением полностью лишившись бодрости и воли, робкий и зеленый (гораздо зеленее и робче покойного), опустился напротив профессора.
– Неплохо, – вдруг произнес покойный в звенящей тишине, и эти слова пролились бальзамом в оробевшую перед полтергейстом душу окаменевшего мастера.
– Однако… – Тут покойный профессор вытянул из рукава пиджака белую восковую руку и пальцами красноречиво провел у себя в бороде. Вместе с этим задумчивым жестом гостя Курочкин с зябким страхом заметил, что у покойного, в самом деле, есть борода… А у бюста ее, оказывается, нет.