Приходя за два часа до занятий, Шепотов любовно и неторопливо устанавливал на хромой куб (только у Шепотова куб мог быть хромой) гипсовую головку Нефертити с отбитым ухом, губы Давида или тусклую цветочную вазу. Заботливо драпируя свой натюрморт в желтые и зеленые тряпки.
Часы с кукушкой (тяжелые стенные часы с желобками в колонах и золочеными капителями) давно не ходили, и Шепотов то спотыкался о них, отбивая в ботинках пальцы, то сам ходил с часами по своей каморке, соображая, куда их поставить.
Часы стояли, Шепотов ходил.
Правда, время от времени из часов совершенно неожиданно выпрыгивала облупленная керамическая кукушка.
И дико кричала.
«Ку-ку!»
А алые паруса снова вставали ледяными зимними утрами над городом, и ветер разрывал их в клочья.
А потом пришла она.
Бывают такие люди (вот вроде Шепотова), которые все равно – вошли они или вышли. А бывают наоборот. Она была «наоборот».
Ее звали Таня.
Она вошла, и из подземного окошка мастерской Шепотова ей навстречу устремился солнечный луч и лег ей под ноги.
Подслеповатый скрипач обернулся и опять сломал уголь. Иголка проигрывателя перепрыгнула через скрипящую тишину. Заиграл Шопен. Выпрыгнула кукушка.
Шепотов выронил бы часы, в довершение всей этой картины, но он только опасливо прижал их к груди.
И часы пошли.
Часы пошли, а Пиджак влюбился.
Ей было восемнадцать. Шепотову 45. Она была прекрасна. Шепотов был Пиджак.
Долго она в мастерской не задержалась. Походила пару недель, нарисовала пару гипсовых побитых головок и цветочную вазу (весьма неумело). Шепотов не поправлял ее. Бедняга, он боялся к ней подойти. Он даже дышать рядом с ней не мог. И дышал в своем уголке, за мольбертами.
Выглядывая оттуда, как слепой крот выглядывает из норы, щурясь на солнце и вздрагивая усиками.
И вот, она, конечно, походила немного, но скоро переписалась в мастерскую Метелкина, рисовальные курсы которого проходили по вечерам на первом этаже в светлом просторном зале, под статуей Давида, и пользовались большой популярностью среди поступающих.
Она ушла. Пиджак и подслеповатый студент остались.
Время потекло дальше. Скрипач по-прежнему рисовал на ватмане музыку. Застревал в пластинке Шопен. Выпрыгивала кукушка.
Однако теперь время пошло для Шепотова.
Незаметно и неслышно для остальных в Шепотове сдвинулись какие-то невидимые, острые шестеренки. Побежали по кругу стрелки. Заиграла музыка. Он больше не уходил из мастерской вечером и не возвращался в нее по утрам.
Он в ней жил.
Из-под двери его каморки по ночам сочился ламповый свет. Играла музыка.
Прошел год, и в июле Таня благополучно поступила на первый курс отделения керамики.
Был жаркий полдень. Асфальтовое небо лежало над асфальтовым городом. Тридцатник в тени под липами. Институт замер в торжественной тишине за своими колоннами. Пахло пылью, чайной плесенью и растворителем.
Стоя под списком, еще не успев прийти в себя от радости – О! Это ослепительное чувство: «Я поступила!» – Таня вдруг услышала музыку.
Тихая знакомая музыка. Возможно, ее доносил сквозняк из распахнутой форточки.
И вместо того чтобы выйти на улицу (поступила-прошла-поступила!), она тихонько вышла из гудящей толпы абитуриентов и пошла.
Вниз по лестнице направо.
Осторожно приоткрыв створку, Таня скользнула в знакомую мастерскую, прикрыв за собой дверь. После темной коридорной сырости глаза слепил солнечный свет, и сначала ей показалось, что она смотрит на себя в зеркало. Но это была картина. На картине, в полный рост, выступая из темноты, стояла она. Под ногами ее лежал солнечный луч.
Она вошла, и ей показалось, что живая девушка с картины, ее двойник, сделала шаг ей навстречу.
И справа, и слева, на низких стенах мастерской, на стеллажах и небрежно скатанные в рулоны, под ногами и повернутые к стенам… Картины, картины, картины…
Таня разворачивала их, отворачивала от стен, у нее дрожали руки.
Картины-картины-картины…
С каждой из них снопами, разноцветными радугами, небом лился солнечный свет. Настоящий, ослепительный солнечный свет.
Мастерская была залита солнцем, как белилами.
Сухо крутилась пластинка.
Пиджак лежал в своем уголке за мольбертами. От мира его закрывала хромая тумба. Кружка и начатая пачка печенья «Юбилейное».
Часы остановились.
В центральном зале Дома художников, на Кузнецком, проходила выставка.
В картинах играла музыка. Из них смотрел людям в глаза солнечный свет.
Умер Пиджак.
Великий художник Виктор Иванович Шепотов.
Жизнь Ивана Петровича
В первый день своей жизни родился Иван Петрович Хвостиков.
В последний день своей жизни Иван Петрович Хвостиков умер.
Иван Петрович надеялся, что у него в этом смысле выйдет не как у других.
Но из этого ничего, как водится, не получилось. Он лежит на Химкинском кладбище. На 32-м участке.
К нему никто не приходит.
А мы узнали о том, что Иван Петрович жил, по промежутку меж датами на его могильной табличке.
Смерть
К одной немолодой почтовой кассирше (одинокой женщине с девятого этажа), ее звали Елена Николаевна, как-то раз в гости зашла Смерть.
Смерть зашла к Елене Николаевне, конечно, не с пустыми руками, – принесла пирог Шарлотку, (как раз был Яблочный Спас) и напросилась для знакомства попить чайку.
Она сказала: «Добрый вечер, очень рада познакомиться, я ваша новая соседка снизу. Вот, мол, зашла запросто, по-соседски. Очень приятно!»
И чтобы Елену Николаевну сразу не напугать, (а то, знаете, как бывает: ляпнешь чего-нибудь, а потом у человека инфаркт или еще какой-нибудь сердечный приступ) Смерть назвалась самым обыкновенным женским именем.
Она сказала, что ее зовут Елена Николаевна, и тот факт, что женщины тезки, немного скрасил этот нежданный визит.
Смерть была одета по-домашнему, запросто. На ней были разношенные с замятыми пятками клетчатые тапочки и спортивный махровый костюм белого цвета, с капюшоном.
Еще с порога гостья показалась Елене Николаевне женщиной не очень приятной; навязчивой, и (как-бы это сказать?) чересчур оживленной. Такими бывают распространители «Герболайф» и эти, как их там? – свидетели Иеговы с брошюрками.
Можно было, конечно, сказать, что «Простите, мне сейчас некогда», «уже ухожу», «загляните как-нибудь в другой раз, попозже», и захлопнуть перед смертью дверь…
Но к несчастью (смерть очень предусмотрительна), запах корицы и печеных яблок защекотал Елене Николаевне ноздри (она любила покушать), и, отступив перед гостьей в прихожую, она проводила Смерть на кухню.
Смерть спросила хозяйку, где ей сесть, и когда Елена Николаевна из вежливости ответила: «Да садитесь, где вам удобнее», уселась на ее любимое место, в углу под полкой с приправами, после чего откинула капюшон и улыбнулась.
Елена Николаевна улыбнулась Смерти в ответ. В лице незваной гостьи не было ничего такого особенного, чему человечество привыкло ужасаться и потрясаться.
Это было самое обыкновенное женское лицо, не старое, но и не молодое. Равнодушное, с потухшими глазами, чуть припухшее, с желтой неподвижной улыбкой; незапоминающееся лицо почтовой кассирши или работницы паспортного стола.
«Женщина в белой кофточке».
«Женщина в спортивном костюме».
«Женщина в синем».
«Женщина в шапочке».
«Та женщина в пальто справа, которая только что отошла».
Такова была Смерть Елены Николаевны. Впрочем, Смерть оказалась весьма общительна и говорлива, как все одинокие женщины (Смерть Елены Николаевны была одинока, как и сама хозяйка).
Она все щебетала и щебетала, когда Елена Николаевна, стоявшая к гостье спиной (она заваривала чай), вдруг почувствовала, что руки отказываются ей служить, и с беспомощным «ох» выпустила из рук сервизную чашку.
Чашка со звоном упала на пол, разлетевшись на черепки, а сама хозяйка пустым мешком сползла по стенке буфета к плинтусу раковины.
Гостья, наблюдавшая, как упала Елена Николаевна, почему-то переполошилась (а ведь должна бы уже к такому привыкнуть, в ее-то годы!), вскочила, заахала и даже хотела вызвать скорую помощь…
Однако сперва Смерть заботливо и на удивленье легко (Елена Николаевна была женщина в теле, а смерть несколько щупловата) приподняла рухнувшую женщину за подмышки и, оттащив к холодильнику, усадила в кресло. Распахнула форточку и так, точно знала, где у Елены Николаевны что стоит, достала с третьей полки верхнего ящика валокордин.
Выпив капли, Елена Николаевна вскоре пришла в себя и, широко распахнув рот, задышала рыбой.
Тем временем странная Смерть, невзирая на протесты хозяйки, бросилась набирать 03.
Скоро приехал доктор в синем халате и маленькая шустрая медсестра, тоже в синем. Медсестричка открыла ящик, отломила несколько ампул и, набрав в шприц сказанное доктором лекарство, сделала Елене Николаевне укол.
После чего доктор предложил заболевшей госпитализацию. Пришлось подписать отказ.
Соседка пообещала медработникам посидеть с заболевшей. И проследить за ее состоянием, а если что, повторно вызвать ей скорую помощь.
Врачи ушли.
Смерть присела к Елене Николаевне на край кровати, продолжая говорить что-то ободряющее, но тут, видимо, на больную подействовал укол, и она поплыла, качаясь, в мутную сонную пустоту.
Смерть тем временем, видимо не замечая, что Елена Николаевна уснула, продолжала говорить.
Она рассказывала о себе. О своей жизни. О том, что, сколько она себя помнит, ей никто никогда не был рад. Что за всю ее жизнь ей никто ни разу не улыбнулся. Никто нигде и никогда не ждал ее, и никто не встречал.
Никто не сказал спасибо!
Иногда люди (в основном это были больные одинокие старики или те, что с раком последней стадии) встречали ее с усталым равнодушием, и даже с облегчением, но никогда с радостью.