Наташа говорит: «Нет!» Это их с директором будет ребенок. И еще говорит: «Мы с тобой, Саня, друг другу не подходим. Ты ничего не понимаешь в музыке…» (Наталья была в этой школе учительницей музыки младших классов.) Она, пока он в армии служил, а потом на эти шубы (что сейчас в шкафу висят) деньги зарабатывал, она получала высшее музыкальное образование, по классу фортепьяно.
Таскала Саню в филармонию. Скрип. Грохот. Как отбойные молотки у него на дорожном объекте. Чего он в этой филармонии не видел? Чего забыл?
Ну, вот и Наташа тоже ему об этом. Вытащила из-под дивана чемодан и начала собираться. Но главное же не это. Главное, он понимает, что это не может такое быть. А она говорит, может, и даже очень.
Но как это получается? Вчера любила. А сегодня вечером нет?
«Нет, – она говорит, – я тебя давно уже не люблю. Отпусти меня, пожалуйста, не устраивай мне скандал».
Он и не думал скандалить. И он ее никогда до этого даже пальцем…
Теща (она давно всю эту историю с директором, конечно, знала) – ей дочка все рассказала. Теща тоже считала, что Сашка Наташке не пара. Это в школе не важно, из какого кто теста; первая любовь не о будущем думает, а о сейчас. А потом, конечно, все эти несоответствия полезли в глаза. Все равно что капустный пирог есть с яблочным.
Наталье другой нужен был человек. И вот, появился этот «другой», и Наташенька засияла.
Только она говорит: мама, Сашка меня зарежет, если узнает. А сама смеется.
И вот, видимо, этот ребенок решил дело, и Наташка все Сашке рассказала.
Тут Вера Николаевна встала, стала Саню утешать. Прислонила к груди. Он весь дрожит. Его трясет.
И она ему говорит: «Саня! Спасибо тебе, сыночек, что отпустил. Ты, – она говорит, – поверь, это правильно, что Наталья тебе сказала. Так будет лучше.
Она, Наталья, конечно, нехорошо все это. Да. Но ты ее прости…»
Саня был Вере Николаевне как сын. А директор Наташкин чужой. Далекий человек.
Со второго класса ходили вместе в школу Саня с Наташкой. Вместе росли. Вместе жизнь. Такой узел разодрать это тебе не хухры-мухры. Вера Николаевна это понимает.
Потом теща стала собираться. Говорит: «Что ж она мне-то даже не позвонила. Бессовестная?!»
«А ты, держись, – она говорит, – Саня, ты же знаешь, ты мне как сын, у тебя все хорошо будет. Бери себя в руки».
И ушла.
Только одного не рассказал Саня Вере Николаевне. Что Наташа в шкафу. Не из-за себя не рассказал. А так… Стыдно было.
И опять пошёл Саня наполнять мыльной водой ведро. И скреб до утра кафель…
…Особенно же его закрутило, когда Наташка, собираясь, вошла в ванную и в отдельный пакет сложила все свои шампуни, крем-гели… Да.
А духи, что на полочке подзеркальника стояли, (он купил) дорогие! Самые дорогие, какие были в подземном переходе у тетки. Тетка сказала «французские»…
Не взяла. Ему ими, что ли, душится?
А главное, забрала зубную щетку.
И так, точно все это окончательно и ее не остановить. И ничего не изменить.
А дальше…
Стояла у них на трельяже в прихожей «статУя».
«СтАтуя!» – поправляла Наташа.
Стояла статУя, «этим филармоническим пауком» Наташе подаренная, еще в прошлом году, на 8 марта. Тяжелая статУя, муза гармонии Эрато, покровительница любовной поэзии, бронза. С золотой «кофрой»…
«Кафарой», – поправляла Наташа.
Ладно, с кафарой. И когда Наташа стала открывать дверь, с этим своим чемоданчиком, он ударил ее этой статУей (статуей) с кофрой (кафарой) сзади по затылку.
Если бы не стояла эта статУя на подзеркальнике!
Если бы «этот» не подарил ее Наташе, тогда, на 8 марта, год назад, то она ушла бы. Он бы пустил.
А так получилось, что рука эту кофру нашарила, сомкнулись пальцы. И он ударил.
И потом втащил Наташу обратно и разобрал чемодан; разложил все вещи. Назад. По полочкам. А главное же, конечно, зубную щетку в стакан. На место.
И стал убираться.
Так и убирался, пока за ним не пришли.
А как они пришли, он сразу указал им следы на полу и повел их к шкафу.
А ее нет.
Они говорят: «Где же, она? Не видим».
Куда, мол, скрыли останки?
Но ему сделалось не до них. Он бросился от них в ванную комнату. И там сполз на кафель.
Ушла. Ушла она все-таки. И забрала зубную щетку. И статУю ту первым делом (как самое дорогое, что было у нее в этой квартире) завернула в газету и полотенце и убрала на дно чемодана.
Они (трое в серых костюмах) потоптались. Вызвали соседей (мужа и жену сверху) в понятые. Провели обыск.
Но ничего не нашли.
Ушли ни с чем. А Саня остался один. Слушать, как тикают на кухне часы. И капает кран.
Он еще несколько раз проверял Наташу в шкафу за шубами. Но ее там и в самом деле не было.
На десятый день Наташиного ухода Саня проснулся от света. Свет заливал комнату. По потолку и стенам скользили солнечные зайчики. В лучах кружились пылинки. Подушка была мокрой от слез, щеку кололо перышко.
Он вспомнил, что не убил. Что приснилось. Дрожащей рукой достал перышко из наволочки. Беленькое. С рыжим хвостиком. Сжал в ладони.
И лежал тихо, глядел в потолок и улыбался от радости.
Ведьма
Одна женщина стала ведьмой.
Она стала летать по ночам и губить мужчин.
Возвращалась она только под утро, кое-как просачивалась через форточку (она была довольно худющая) и падала в изнеможении на диван.
Проспав до полуденных сумерек, она принимала контрастный душ, делала на лице зеленые маски, пила кофе и свежевыжатый апельсиновый сок и опять куда-то улетала, часов до семи, когда у нее с работы возвращался муж.
А муж у нее был человек обеспеченный и даже, кажется, депутат Государственной думы от какой-то там фракции. Так что очень может быть, что эта женщина днем мужчин не губила, а просто летала по салонам красоты и бутикам. Мусорила деньгами. Вела, так сказать, богемный образ жизни, одновременно ведя подготовку к ночным боевым действиям.
Этот ее муж внешне был, конечно, не Ален Делон. Он был с брюшком и жабрами под глазами, лыс, как жабья коленка, ко всему, его физиономия вечно высовывалась из телевизора, по любому поводу.
(Если не верите, щелкните пультом в любой центральный канал.)
Он там будет вам живой иллюстрацией.
Так что ей приходилось видеть мужа не только по вечерам и на торжественных открытиях памятников, но и вздрагивать при виде его пятачка в плазменном экране собственной спальни.
Так что, сами понимаете, очень скоро этот муж надоел худой желтоглазой ведьме до зубовного скрежета.
Если бы у них были дети (хотя бы мальчик или хотя бы девочка), быть может, она отвлеклась бы на них и осталась, как все нормальные женщины. Дома.
Но детей у них не было. Депутат ей попался не первой свежести, с запущенной простатой, таскался по командировкам и кабакам.
Она же была еще молода (35 лет) и прекрасна.
У нее был острый нос с точеной горбинкой. И стиль. И этим стилем она губила мужчин. Порабощала мужчин. Укладывала их себе под ноги штабелями. Затем она топтала уложенные штабели каблуками.
Она пила сухой вермут, за столиком «МАРЕ АЗЗУР» стуча в бокале кристаллами льда.
И прикрывала лицо от вспышек фотографических камер длинными тонкими пальцами.
А впрочем, ей все это нравилось. У нее был резкий, раздражающий смех, черные губы и волосы цвета синего вороного крыла.
Ведьму нельзя полюбить.
Ее можно желать. Сходить с ума. Закручиваться в канат и пытаться (одновременно) карабкаться по нему вверх.
Прыгать за ней в окно. Сворачиваться под дверью калачиком. Продать за нее черту душу…
Вот только где они, черти? Эй, черти! Кому бы душу продать?
Нет никого. Некому стало продавать душу.
Некому. Не модно.
Нет сегодня спроса на души. Только на встроенную сантехнику, керамоплазмит и аксессуары.
Кому они сегодня вообще нужны, в самом деле? На рынке этих душ миллионы. Переизбыток.
Матрица.
Пусть себе висят и качаются.
Сходите на рождественскую распродажу. Там продают души со скидкой. Вечно какие-то 99-процентные скидки и акции.
Секонд-хенд, лежалый товар. Кофточки. Платьица. Шубочки.
Стыдно даже заходить в магазин.
– Где же ты, Азазель?
– Да ну вас, надоели! Идите все к черту…
Ну, тогда можно попробовать отдать за нее душу так. Даром.
Кто отдаст за ведьму душу даром?
Ну?
Нет никого.
Однако все-таки был у этой желтоглазой ведьмы один такой клоун.
Мальчик официант с подносиком.
Конечно, не из «МАРЕ АЗУР». Куда там.
Так, из залеталовок.
Из «Чебуречной» у метро Баррикадная.
И писал ей стихи.
И она залетала за ним иногда в «Чебуречную». А чаще она залетала к нему просто в сны.
Дышала, так сказать, на этого мальчика «духами и туманами». И как это полагается у ведьм, наводила тень на плетень.
Мальчик был красивый и гибкий. С теплыми тихими очами и соломенными волосами. Поэт. А поэтов следует губить. Иначе это все никому не интересно. И если ведьма не погубит поэта, то никто не станет читать наш рассказ.
Итак, поэтов следует губить, но некому губить поэтов, кроме ведьм. Кстати, именно таких «соломенных мальчиков» вечно тянет на ведьм, и они, вместо того чтобы встречаться с хорошими девочками (с третьего этажа), так и рвутся угодить в когти какой-нибудь панночке или леди Макбет. Как мотыльки на газовую конфорку.
Так что нашей ведьме достаточно было только щелкнуть на поэта пальцем.
У этого Алеши была девочка (как раз с третьего этажа). Хорошая девочка. И у них любовь была еще с третьего класса. И он работал в этой «Чебуречной» (будь она неладна) как раз, чтобы не толкаться у родителей, а накопить денег и снять недорогую квартиру.
Но вот в этот картонный домик врывается ветер и раздувает картонные уши. Ведьма щелкает пальцем, и бумажные окошки, тряпичные занавесочки и прочие надежды несутся вниз по Карамышевской набережной к Крылатскому мосту.