А маму Пташкин уже к тому времени похоронил и жил один-одинешенек на улице Берзарина, все в той же кирпичной семиэтажке (да вы такие знаете) на четвертом этаже с балконом.
Боже мой! Какая тоска-то…
Хоть бы этот Пташкин куда-нибудь переехал, что ли!..
В 32-й квартире на четвертом этаже со стареньким лифтом.
И окна Пташкина выходили на школьную крышу, которую зимой заносило снегом, скрипел под окном, как в детстве, лопатой дворник, на проводах сидели вороны, а весной, когда сходил снег, в лужах на школьной крыше плавали в синем небе черемуховые облака.
Вот только из-за этих командировок Пташкин не мог завести себе какую-нибудь животинку, у него даже все мамины цветы из-за этих его командировок пересохли, и остались на кухонном окне только кактусы. Которым было все равно.
Зачем же он родился, этот бедняга Пташкин на свет? Уж не затем ли, не для того ли, чтобы получить от жизни социальный пакет (включавший документ о добровольном медицинском страховании и бесплатные обеденные талоны), и иметь возможность продавать подержанную грузовую технику, и поливать раз в неделю на кухонном подоконнике кактусы, которым было все равно?
Конечно нет! Совершенно не за тем Пташкин родился на свет!
Нет! У нашего Александра Сергеевича была одна тайна.
У него была тайна.
Каждую месяц нашему Пташкину приходили письма…
Письма эти приходили к нему из совершенно разных городов;
…Ростов. Анадырь. Львов. Нижний Новгород. Волынь. Днепропетровск. Донецк… (и т. д.)
И даже один раз пришло письмо ему из Канады (Квебек), а второе – оно тоже пришло Александру Сергеевичу из Канады (Британская Колумбия, город Ванкувер).
Письма были подписаны красивым и ровным женским подчерком. И обратный адрес с названием города, индексом предприятия связи, районом и номером дома указывал адресатом Марию Владимировну Шишкину!
«Неужели?..» – затаив дыхание подумает, быть может, доверчивый читатель…
И нет, разумеется (ответим мы).
Не бывает никаких чудесных «неужели» на белом свете.
Дело состояло в том, что эти письма бедняга писал себе сам. Да, он писал их сам, сам себе, и они иногда опережали даже его возвращение из командировки…
Это грустно! – это и вовсе даже невыносимо, скажете вы?
Но знаете, до чего же это были прекрасные письма! Они все были о любви.
О том, как они с Машей встретятся, о том, что Маша любит его и скучает по нем.
Она (Маша) вкладывала в эти письма открытки с видами города, откуда посылала письмо, и все они, без исключения, пахли фантиками иностранных жвачек. Очень вкусно.
И как же радовался наш Александр Сергеевич, когда по возвращении из очередной командировки Машино письмо уже лежало в почтовом ящике с номером его 32-й квартиры…
Как бережно он брал его в руки, и прятал на сердце, и спешил домой, чтобы прочитать поскорее, что она ему написала…
Вы скажете еще, что это ужасно, что это какое-то помешательное сумасшествие?
Ничего подобного! Александру Сергеевичу Пташкину было от этого хорошо! Хорошо, понимаете ли?
Он их ждал, эти письма.
И он всегда отвечал на них…
«…Милая Маша! Как же я рад был получить снова твое письмо! Иногда мне кажется, что в моей жизни нет счастливее секунды, когда, открыв ящик, я вижу на дне его от тебя конверт. А когда на дне пусто, у меня разрывается сердце. Наверное, я давно бы умер от тоски, если бы не твои письма. Я и живу только от письма твоего до письма. Я просыпаюсь и думаю: Скорее. Скорее! Вдруг уже мне пришло твое письмо?!
У меня, Маша, все хорошо, вчера оформили сделку, на целую партию в Нижневартовск подержанных грузоподъемных автомобилей, и завтра еду.
Вчера еще, представляешь, поскользнулся я тут у нас, на остановке, и шлепнулся прямо на дорогу под колеса, и чуть меня не раздавило.
Но только ободрал штанину, и всех делов. Люди меня подняли, пришлось возвращаться домой и переодеваться. Такая вот у нас по-прежнему скользкотень. Да и у тебя там, судя по виду на открытке, Маша, тоже ничего себе творится.
Береги себя.
Помни, что я без тебя не могу жить. И очень люблю тебя.
Твой Саша…»
А она ему пишет…
Вот, например:
«…Милый Саша! Ты всегда был такой неосторожный! Помнишь, как ты в четвертом классе сломал ногу на физ-ре, когда прыгал через козла?
Все гоготали. Ты, наверное, вспомнишь сейчас, Саша, что и я тоже.
Но ты только знай, я смеялась, а мне тебя было так жалко, Саша! Саня! Мне кажется, я уже тогда очень любила тебя.
Может ли такое быть?
Мне кажется, так и было.
У меня разрывалось сердце.
Если бы ты знал, Сашка, как я плакала, когда родители решили продать квартиру!
Мне страшно было подумать, что я больше никогда тебя не увижу, Саша!
Я тогда написала тебе письмо.
Но я так и не решилась даже просто бросить его тебе в твой на первом этаже дома ящик.
Мне было стыдно, что ты обо мне подумаешь… Дура!
Скорее бы нам с тобой уже встретиться.
И ты береги себя, ради меня.
И я люблю тебя.
Маша…»
Сколько можно так мучить хорошего человека?
Да уже чуточку и потерпеть осталось…
Два дня.
Вот они и прошли, и он, наш Пташкин, уже вернулся из (куда он там ездил?), а, да Нижневартовск.
Он вернулся, и, конечно же, первым делом он к своему почтовому ящику! И вот! Опять письмо опередило его!
И он скорее вызвал лифт, и первым делом чемодан в прихожей бряк в коридоре, и в грязных ботинках скорее на кухню.
Распечатывает письмо, прямо в пальто и куртке (ну он же один живет, ругать его некому, сам потом помоет полы).
И он читает, он читает, но соображает он медленно, все-таки целые сутки в дороге и в поезде не особенно выспался (плацкарт)…
И он читает такое письмо:
«Здравствуй, Саша! Наверное, ты меня уже не помнишь, конечно, мы с тобой учились в одном классе с первого по шестой. Маша Шишкина? Помнишь, я у тебя еще все время домашку по матике списывала…»
Что же еще рассказать об этой странной истории? Вот, словом, видите, как бывает?..
Мы бы, конечно, привели тут целиком письмо Маши Шишкиной. Но это вышло бы перед ней неудобно.
(Она же его не нам с вами писала.)
Первое мая
В один прекрасный день, первого мая, когда все, у кого есть дачи, уже уехали (на все праздники), а все, у кого есть билеты в Турцию, улетели, на соседнем балконе 34-го дома по улице Рогова сидел черт.
Черт сидел и таращился в наш дворик, где уже распускалась сирень и вовсю цвела черемуха.
В песочнице дети строили куличики.
Дядьки играли в домино.
Мамы качали коляски.
Папы пили пиво.
Черту было скучно, и он уже подумывал выковырять из стены какой-нибудь кирпич или просто взять с подоконника цветочный горшок и сбросить его кому-нибудь на голову, как вдруг большое окно соседней квартиры распахнулось, и из него высунулась Мария Сергеевна.
Мария Сергеевна посмотрела с минуту, как все чирикает и распускается во дворе, и провела пальцем по стеклу. На пальце осталась черная зимняя копоть.
И Мария Сергеевна решила помыть окно.
Она сходила в ванную за алюминиевым тазом и мочалкой, порвала старую простынь на тряпки и, взгромоздившись по стулу на письменный стол, взялась за дело.
Черт приободрился.
По железяке карниза, неслышно цокая копытцами, он вскарабкался на подоконник к Марии Сергеевне и, пока она разводила по стеклу мочалкой пыльную жижу, прошмыгнул в квартиру, чтобы все разузнать и разнюхать.
Мария Сергеевна оказалась женщина одинокая.
В записной книжке три телефона.
В холодильнике борщ в маленькой кастрюльке. На буфете одна чашка. Одна тарелка.
На тумбочке валидол. И книжка «Любовь навсегда» в тоненькой дешевой обложке.
Над кроватью портрет актера Меркулова.
Черт потер лапкой о лапку и прыгнул Марии Сергеевне на плечо.
– Вон там, в уголке, еще не домыла, – шепнул черт.
Мария Сергеевна посмотрела, куда указывал черт, и старательно потерла в указанном месте мочалкой.
– Молодец! – похвалил ее черт. – Это ты правильно сообразила, помыть окна. Чего сидеть в темноте? – продолжал дальше черт.
Мария Сергеевна доверчиво улыбнулась.
– Вот только… Знаешь, Маш… С другой стороны, не пойму я, для чего ты все это затеяла? – продолжал черт. – Вот, нормальные люди, они для чего окна моют? – продолжал черт.
– Для чего? – спросила черта Мария Сергеевна, и черт широко и приветливо ухмыльнулся:
– Эх ты, глупая! Не так задаешь вопрос! Не для чего, а для кого! Для кого-то! Придёт, например, у какой-нибудь женщины муж из магазина, а она ему скажет: «Посмотри, Саша, как я хорошо помыла окно в большой комнате!» Он посмотрит и скажет, что да, действительно хорошо.
А потом они пойдут обедать…. Порежут сальца, положат на черный хлебушек к борщику.
Покушают и пойдут вместе гулять. В парк.
А ты?
– А что я?
– А ничего… – махнул на Марию Сергеевну копытцем черт. – Как ела всю жизнь борщ одна, так и будешь есть. Ни детей. Ни денег, ни нормальной работы. Ни мужа, ни дачи…
Ни подруг.
Так я вот и спрашиваю, зачем моешь окно? А?
Мария Сергеевна опустила мочалку.
По стеклу потекли черные мыльные слезы.
По щекам самые обыкновенные.
Человечьи.
Чирикали воробьи.
Качались на качелях дети.
Стучали доминошники.
Матери качали коляски.
Папы пили пивко.
Выгружались дачники.
Самолеты несли семьи в Турцию…
А она… Действительно.
Толстая, больная женщина. Одинокая, с отечными ногами и больным сердцем, без всяких перспектив, никогда не замужняя…
Зачем-то мыла окно…
Черт был прав.
Мария Сергеевна выпустила из пальцев мочалку.
Та плюхнулась в черную мыльную пену.
Черт не толкал ее, черти не занимаются рукоприкладством. Зачем, если знать, что и когда сказать человеку?
Никаких банановых шкурок не нужно. Некоторые