В очередной раз она металась между теми устоями, что внушила ей мать, и действительностью. Неужели ее дочери настолько несносны? Неужели их поведение настолько катастрофично, как она это себе представляет? Говоря по чести, она уже ни в чем не была уверена. Сама Каролина в юности была робка и нерешительна, даже не пыталась флиртовать, а ее дочери кокетничали вовсю. Может, и она в их возрасте вела бы себя так же, если б была столь же красива и уверена в себе, как они. Ее девочки идут в ногу со временем, мыслят по-современному, нестандартно. Шарлотта все чаще говорит о том, что хотела бы помогать бедным, а Кэрри жаждет изучать искусство, творчество великих мастеров. Спрашивается, для чего? Бедные как голодали, так и будут голодать, а Кэрри все равно ведь не станет художником.
Она услышала шаги девочек, топот, стон двери гостиной и, снова открыв глаза, увидела, что в комнате остались только она и Хейд. Дворецкий стоял рядом, все еще держа ее чашку. Он бывал свидетелем и детских истерик, и подростковых вспышек раздражения, но сегодня впервые при нем одна из дочерей Каролины дала ей отпор. Каролина была смущена и, понимая, что нельзя игнорировать то, что сейчас произошло на его глазах, повернулась к нему и сказала:
– Извините, что вам случилось это увидеть. Не знаю, что такое нашло на Шарлотту.
– Мисс Шарлотта бывает излишне горяча. – Он едва заметно поклонился, возвращая Каролине ее чашку.
– Хейд? – Она обратила на него взгляд и, помедлив немного, спросила: – Вы меня боитесь?
– Я глубоко почитаю вас, – отвечал дворецкий низким голосом, сдержанно улыбнувшись ей, – восхищаюсь вашей силой, но нет, мадам, страха перед вами я не испытываю.
Каролина в задумчивости глотнула чаю.
– Хейд?
– Да, мадам?
Она помолчала, поскольку собиралась сделать нечто ей несвойственное. Обычно за советом обращались к ней, а сейчас она сама нуждалась в совете.
– Я была излишне строга с ними?
Дворецкий отвел назад плечи и глубоко вздохнул, подразумевая, что ее отход от привычной чопорности – беспрецедентное явление. И даже вызывает неловкость. Впервые они вдвоем обсуждали нечто отличное от меню и хозяйственных нужд.
– Ваши дочери вступили в трудный возраст, – отвечал он, поразмыслив. – Они взрослеют. Склонны совершать ошибки. Но ведь на ошибках учатся, правда? Помнится, мои дочери тоже нередко ошибались, когда взрослели.
Дочери? У Хейда есть дети? А ведь ей ничего не известно о его жизни до того, как он поступил к ним на службу, осознала Каролина. И куда делась миссис Хейд? У него наверняка была жена – или, может быть, есть до сих пор; просто он с ней не живет. Каролина никогда прежде не представляла Хейда в роли мужа какой-то женщины. Не думала о нем в таком ключе. Как не думала о том, что находится под сутаной священника или как родители зачали ее саму. Хейд никак не вязался у нее с образом человека из плоти и крови. Иначе пришлось бы полностью переосмыслить личность того, кого она всегда воспринимала как дворецкого.
– Я сам в их возрасте совершил пару ошибок, – продолжал Хейд, выводя Каролину из раздумий. – Порой необходимо позволить детям оступиться.
– Ясно. – Каролина была поражена. Хейд только что – пусть и не открытым текстом – сказал ей: «Да, вы были излишне строги с ними». А Каролина привыкла к тому, что все, за исключением мужа, ну и, конечно, ее матери, всегда соглашались с ней, говорили ей то, что она хотела слышать или то, что, по их мнению, она хотела бы слышать. Все пытались угодить ей, произвести на нее благоприятное впечатление. Возможно, ее действительно боялись. Но только не Хейд. Как ни странно, она была довольна, что нашелся человек, который наконец-то сказал ей правду. Да, Шарлотта сейчас высказалась откровенно, но в девочке говорили гнев и непочтительность – желание причинить ей боль. А Хейд осмелился спокойно указать, что она – миссис Астор – была неправа.
До этой минуты она не сознавала, как ей не хватало того, чтобы к ней относились как к Каролине, как к Лине. В мире, где всем от нее что-то было нужно, будь то дочерей ввести в светское общество или получить приглашение на ее бал, разве могла она кому-то доверять? Чья любезность по отношению к ней была искренней? Кто лебезил перед ней лишь для того, чтобы добиться ее расположения? Но больше всего Каролину мучил вопрос: нравилась ли она кому-нибудь по-настоящему?
Ей нужен был друг, верный друг. Уорд Макаллистер не в счет. Да, он знал ее лучше многих других – она откровенничала с ним и порой могла бы поклясться, что только он один ее понимает, – однако Уорд бывал столь же скверен, как и остальные. Особенно в последнее время. Некогда они были на равных, оба стояли на страже привилегированного общества, которое они вдвоем создали, но теперь он видел в ней только миссис Астор, а не Каролину, не Лину. Уорд знал, что без нее, ему, самопровозглашенному светскому арбитру, нечего будет защищать. Говоря по чести, она тоже в нем нуждалась, он помогал ей поддерживать устои общества. И они клонились друг к другу – две грани, сходившиеся на вершине. Оба знали, что должны действовать в унисон, иначе их детище рухнет.
– Будут еще какие-то указания, мадам?
Каролина отказывалась смотреть на дворецкого. Она пребывала в смятении оттого, что обнажила перед ним душу, показала свою уязвимость. Поэтому она просто закрыла глаза и взмахом руки отослала его. Однако, услышав, как за ним закрылась дверь, пожалела, что не попросила Хейда остаться.
Глава 17
После многочисленных обращений в суд и экстренных семейных совещаний Джеремайя уступил, согласившись отозвать иск за 600 тысяч долларов. Из этой суммы 200 тысяч он получил наличными, а оставшиеся 400 тысяч были помещены в доверительный фонд, которым управлял Билли.
Вилли, теперь имевший в своем полном распоряжении два миллиона долларов, однажды вечером удивил Альву: он вернулся домой с проектом их нового дома. Альва передала малышку няне и через плечо мужа принялась с интересом рассматривать чертежи, которые тот разложил на письменном столе.
– Вот, посмотри. – Вилли ткнул пальцем в верхний правый угол на плане. – Здесь будет бальный зал, а вот здесь – столовая. Видишь, какая большая? Можно спокойно рассадить пятьдесят гостей. А может, и больше.
– О, Вилли Кей! – радостно захлопала в ладоши Альва. Наконец-то у них будет дом, где она сможет с гордостью принимать гостей, дом, который обустроит по своему усмотрению. Дом, который будет ослеплять роскошью, потрясать своим величием – самый значимый из ее активов, если она намерена добиться влияния в обществе. Альва ходила вокруг стола, с всевозрастающим возбуждением рассматривая чертежи со всех возможных ракурсов.
В эйфории она пребывала до следующей недели, пока ее не пригласили на званый обед в великолепном особняке Корнелии Стюарт на углу Тридцать третьей улицы и Пятой авеню, напротив особняка из бурого песчаника, принадлежавшего семейству Астор. Она впервые была в гостях у Корнелии. Дворецкий в ливрее проводил Альву в гостиную, где ее радушно приветствовала хозяйка дома, тоже рыжая, хотя ее волосы имели еще более насыщенный медный оттенок, чем у Альвы. Корнелия благоухала резким цветочным ароматом духов, в глаза бросалась ее огромная изумрудная брошь. Покойный муж Корнелии, Александр Т. Стюарт, торговал тканями. Его магазин до сих пор процветал, и все они часто туда захаживали. Кстати, муфта, с которой приехала Альва, был куплена именно там.
Александр слыл богатым человеком, но Вилли в состоятельности уступал, и однако смотрите, как они живут! Альва была очарована. Беседуя с Сетти Рокфеллер, восхищалась паросским мрамором. Пока Офелия Мид делилась с ней сплетнями о последней любовнице мистера Брэндона, Альва рассматривала украшенную позолотой мебель из белой древесины и панели, расписанные фресками работы выдающегося итальянского художника Марио Бригальди.
Позже, сидя за длинным столом, Альва с трудом заставляла себя участвовать в застольной беседе, есть вермишелевый суп, котлеты из мяса омара, жареного барашка и неаполитанские пирожные, потому как глаз не могла отвести от убранства пышной гостиной. В ней всколыхнулась зависть. Проект нового дома, еще недавно приводивший ее в восторг, блекнул в сравнении с особняком Стюартов.
От этого мерзкого чувства зависти, постепенно завладевшего всем ее существом, она никак не могла отделаться и по окончании обеда, пока ехала в экипаже к 45-й улице. К тому времени, когда Альва вернулась домой, она уже с ужасом сознавала, что ей всегда будет чего-то не хватать, сколько бы всего муж ни дал ей, даже с учетом его наследства. Верная себе, если раньше она завидовала тем, у кого была более красивая тряпичная кукла, более быстрый фургон, более модное платье, теперь она тоже хотела иметь самое лучшее, быть самой лучшей. Ей уже не нужен был дома как у Стюартов. Нет, она мечтала об особняке, который будет больше и пышнее.
Альва боялась, что она никогда не будет удовлетворена. Так случалось всегда. Стоило ей обрадоваться тому, что у нее есть все, чего душа желает, что ее чаша переливается через край, как в ней внезапно открывался некий люк, в который проваливалось все ее довольство, и она вновь оставалась опустошенной. И вновь поднимала ставки. Как только ее муж унаследовал два миллиона долларов, ей захотелось иметь на два миллиона больше. Теперь было очевидно, что ей вечно суждено быть несчастной, неудовлетворенной. Она была ненасытна, ее желания – безмерны. Если она хочет радоваться жизни, ей нужно научиться довольствоваться меньшим и быть благодарной за то, что она имеет.
Следующие несколько дней Альва боролась со своим тщеславием. В конце концов, кто она такая, чтобы лелеять столь высокие устремления? Кто ей дал право требовать от жизни так много? Как же быстро она привыкла к богатству Вандербильтов – к обилию еды, изысканных драгоценностей, одежды из самых дорогих тканей, созданной самыми талантливыми кутюрье. Она становилась алчной, невиданную роскошь принимала как должное. А ведь зарекалась. Значит, придется – и поскорее – умерить свои аппетиты.