– Я не намерена устраивать представление из похорон моей дочери. Это не светское мероприятие для развлечения посторонних.
Во время службы Уильям, с мрачным выражением на лице, сидел рядом с Каролиной и смотрел прямо перед собой. Она была уверена, что многие посчитали его холодным бездушным человеком. Каролина, возможно, тоже бы так подумала, если б муж на секунду не накрыл ее ладонь своей рукой, которую он затем стиснул в кулак и прижал ко рту. Словно пытался удержать в нем свое горе, слишком боялся, как бы оно не вырвалось наружу. Он был из рода Асторов, а мужчины из рода Асторов не плачут, не выставляют напоказ свои чувства. Поэтому с горем он попытался совладать единственным известным ему способом: после похорон отчалил на яхте, надеясь потопить скорбь в море и виски.
На дверях дома Асторов уже висела траурная атрибутика – в знак скорби по матери Каролины. Невозможно было поверить, что вся эта черная символика обозначает траур и по ее дочери. В последующие дни Каролина стала свидетельницей того, как смерть Эмили сказалась на ее сестрах. Шарлотта, которой скоро предстояло рожать – она была на седьмом месяце беременности, – места себе не находила от ужаса. Хелен, в лице Эмили потерявшая сестру и лучшую подругу, заявила Каролине, что ограничится теми детьми, которые у нее есть.
– Я уже обсудила это с Рузи, – сказала она.
– Родная моя, но лишь потому… – Каролина умолкла, не договорив. Она знала, о чем думает Хелен. Две ее старшие дочери всегда были связаны между собой некой невидимой нитью. Что бы ни случилось с одной, это обязательно отражалось на второй. Если Эмили простужалась, Хелен вскоре заболевала тем же недугом. Если одной снился кошмар, вторая в своей комнате внезапно просыпалась.
– Раз это случилось с Эмили, значит, и меня ждет то же самое. Судьба и так нас с Рузи облагодетельствовала: у нас есть Тедд и малышка Хелен. Больше нам нельзя иметь детей. Это большой риск.
Даже Кэрри как-то ночью, когда ей не спалось, пришла в комнату матери, спрашивая, как это могло случиться, почему это произошло. Ответов на эти вопросы Каролина не знала, поэтому она просто обняла дочь, крепче прижала ее к себе, мысленно умоляя Господа пощадить хотя бы это ее дитя, а также Хелен, Шарлотту и Джека.
Все зеркала в доме, из уважения к усопшим, были закрыты, и каждый день Каролина вслепую облачалась в свои тяжелые черные одежды. Почти все время она проводила в уединении в библиотеке, где шторы на окнах были задвинуты, свет приглушен, а в камине пылали дрова. Возможно, домочадцам казалось, что Каролина сидит без дела, часами глядя в одну точку, но они не догадывались, что она занята напряженной работой. Она высматривала, ждала некий знак: трепет огня в лампе, необъяснимый сквозняк, ощущение прикосновения, от которого бросило бы в дрожь. Она ждала весточки от Эмили, хотела получить подтверждение, что ее дочь все еще связана с ней, что они могут общаться, что ее прекрасная девочка обрела покой в потустороннем мире.
До Каролины донесся громкий звонок во входную дверь. Полено в камине затрещало, стреляя искрами, которые, перелетая через бронзовую подставку для дров, падали на мраморный пол и затухали. По коридору кто-то шел. Осознав, что она плакала, Каролина быстро успокоилась и, промокнув глаза шелковым носовым платком, зажала его в руках. Шаги приближались. Поступь была тяжелая, и она подумала, что это Уильям. Неужели вернулся? Шаги остановились у библиотеки, и у нее екнуло сердце. Дверная ручка повернулась.
– Мадам? – Хейд, войдя в комнату, поставил перед ней на столе поднос. – Я принес вам чай с шоколадным печеньем.
Дворецкий принялся ворошить уголья в камине, раздувая огонь, а Каролина, наблюдая за ним, вдруг подумала, что, кроме детей, он был единственным человеком, с кем она теперь общалась ежедневно. Соблюдая траур, она отпустила своего личного секретаря, и та на полгода уехала в Европу. Ее камеристка и остальные слуги – даже Смизи, Эбигейл и Сисси – ходили на цыпочках, опасаясь ее потревожить. Она чувствовала себя оторванной от жизни, и, хотя стремилась строго чтить традиции, начинала сомневаться в целесообразности соблюдения полного траура. Длительное пребывание в одиночестве, наедине со своими мыслями, могло иметь неприятные последствия.
– В период траура скорбящим всегда лучше быть при деле. Они должны быть постоянно чем-то заняты, чтобы не оставалось времени на раздумья, – произнесла Каролина, не сразу сообразив, что говорит вслух. – Если не заниматься устроением балов и званых ужинов, не посещать оперу и балет, только и остается что предаваться раздумьям. А постоянно пребывать в раздумьях… – она покачала головой, – постоянно пребывать в раздумьях – опасно.
– Вы правы, – согласился Хейд, наливая ей чай. – Желательно всегда чем-то занимать свой разум. – Он поставил чашку на блюдце и подал ее Каролине.
После ухода дворецкого она тронула медальон с прядью волос Эмили, который носила на шее. Стиснула его в руке, словно в нем была заключена магическая сила, и продолжала ждать, когда ее мир снова перевернется с головы на ноги. Когда все вернется на круги своя. Отсутствие Эмили ощущалось как нечто временное. Нечто не совсем реальное. Каролина надеялась, что дверь вот-вот отворится и войдет ее дочь. Не может быть, чтобы она ушла навечно.
Хейд тоже страдал бессонницей, что для Каролины стало спасением в те дни траура. Частенько они вдвоем встречались глубокой ночью и проводили время за игрой в карты. Или сидели в библиотеке, положив ноги, прямо в тапочках, на стоявшую между их креслами оттоманку с гобеленовой обивкой, и он читал ей вслух.
В какой-то момент они перешли на менее официальное общение: она стала звать его по имени – Томас, а не Хейд; а он теперь при обращении к ней называл ее не мадам, а миссис Астор. Томас чтец был отменный; его голос, звучный и резонирующий, вызывал у нее восхищение. Выяснилось, что они оба разделяют любовь к русской литературе, и, закончив читать «Войну и мир», они взялись за «Преступление и наказание».
Однажды ночью, когда усталость вполне могла бы сморить ее, Каролина, поборов сон, в двенадцать часов сняла с подставки парик, стоявшей на туалетном столике, надела его и спустилась в библиотеку. Вошла в комнату и стала ждать. Ждала, ждала. Ей и в голову никогда не приходило, что Томаса там может не оказаться. Каролине и самой было дико, что она так отчаянно жаждет проводить время с дворецким, но в период траура общение с ним было единственным ярким пятном в ее существовании.
Траур. Эти последние месяцы на многое открыли ей глаза. Теперь она понимала, что, должно быть, чувствовала ее мать, одного за одним теряя своих детей. Дети не должны умирать. Это противоестественно, неправильно. Впервые она поняла, почему ее мать была такой, какой была. Ритуалы, традиции, укоренившийся порядок – все это ее матери было необходимо, чтобы выстоять, не пасть духом. Теперь ей это стало ясно как божий день, потому что Эмили, отойдя в мир иной, забрала с собой и ту легкость, что незадолго до смерти дочери обрела Каролина. Ощущение свободы, оптимизм, что она недавно открыла в себе, – все это исчезло. Она уже не смотрела с надеждой в будущее. Не была готова к переменам. Не хотела перемен, не смогла бы с ними совладать. Теперь Каролине нужно было одно – стабильность. Лучше, чтобы все оставалось как есть. Ей и без того каждый день давался с трудом. Она льнула к проверенному, надежному, к тому, на что можно положиться.
В ту ночь, ожидая в библиотеке Томаса, Каролина вновь заползла в мир матери и плотно закрыла за собой дверь.
Глава 24
Альва тяжело переживала смерть Эмили. Конечно, она не была очень уж близка с ней, не то что с Герцогиней или с Джеремайей, но все же они дружили. Тем более что Эмили была еще так молода. Мать, жена, сестра, дочь. Альве уже приходилось терять близких и родных, но в случае всех прежних потерь, от матери до Командора, у нее было время подготовиться к утрате – войти в комнату больного или больной, посидеть у смертного одра, подержать за руку умирающего, попрощаться. А Эмили скончалась так быстро, так внезапно. От такого потрясения трудно было оправиться. Смерть подруги заставила Альву осознать, что жизнь бесценна и непредсказуема, что ее нельзя принимать как должное. А ведь она относилась к жизни именно так.
Альва хотела проводить Эмили в последний путь, но, разумеется, ее и Вилли на похороны не пригласили. Вместо этого они навестили Джеймса и выразили ему свои соболезнования. Втроем они сидели у камина, вспоминая совместные ужины, дни рождения детей, их крестины, как ежегодно на следующий день после Рождества они собирались вместе и обменивались подарками, пили глинтвейн, хохотали над всякой ерундой. Заразительный смех Эмили – если она начинала смеяться, то остановиться уже не могла – всегда заставлял Альву хохотать до упаду. О, как же ей будет этого не хватать. Джеймс периодически давился слезами, и ему приходилось снимать монокль, чтобы отереть глаза. Когда няня принесла в гостиную малышку и положила ее на руки Джеймсу, Альва и сама чуть не расплакалась.
На следующий день, набравшись смелости, она завезла миссис Астор свою визитную карточку, с загнутым правым уголком – в знак сочувствия. Просто засвидетельствовала свое почтение, ничего не ожидая взамен, и впервые не разозлилась и не обиделась, не получив ответа от миссис Астор.
Время шло, и пока миссис Астор соблюдала траур, Альва, как и многие предприимчивые дамы, в ее отсутствие на светской сцене, старалась утвердиться в обществе. У нее не было ни минуты свободного времени. Она наносила светские визиты, посещала чаепития и званые обеды, делала щедрые пожертвования в благотворительные фонды, учрежденные другими матронами. Но главным образом она носилась туда-сюда между двумя строительными объектами. Правда, при осуществлении проекта нового оперного театра ее слово имело гораздо меньший вес.