Особое место в работе моей подруги занимали копии украшений, прославленных самой историей. Речь шла об одном из них. Я попробовала узнать, о каком именно, но не добилась ответа.
Лифт поднял меня на четвертый этаж коммерческого здания на улице Бетье, где и творила Эжени. В длинном узком помещении при свете флуоресцентных ламп четыре ювелирных мастера склонились над столом, создавая копии единственных в своем роде, бесценных украшений. Они трудились с тем же старанием и с помощью тех же приемов огранки, работу которых они теперь повторяли. Ни один не поднял головы, когда мы с Эжени проходили мимо.
В ее кабинетике в самом конце коридора, на письменном столе у окна лежал черный кожаный футляр. Я откинула крышку. Внутри, поблескивая на черном бархате, лежала точная копия знаменитого бриллиантового колье, предложенного Марии Антуанетте Шарлем Боэме. Королева отказалась купить колье — акт скупости, совершенно ей несвойственный. Кое-кто из историков полагает, что именно это косвенным образом привело к величайшему повороту французской истории и последующему падению монархии. Этот факт получил название «Афера с ожерельем», а Гете к тому же окрестил его «предтечей Французской революции».
Зная о моем жгучем интересе ко всему, что связано с этой эпохой, Эжени не могла дождаться, когда покажет мне ожерелье.
— Сделано по заказу Версальского фонда, — пояснила она. — Они устраивают расширенную экспозицию реликвий Марии Антуанетты. Колье будет одним из лучших экспонатов, — добавила она с гордостью.
— Потрясающая вещь! — сказала я, восхищаясь мастерством исполнения.
— Примерь, — предложила моя подруга, вынимая из футляра тяжелое витиеватое украшение.
Она закрепила замочек. Ожерелье элегантно легло на шею, но его унизанные бриллиантами фестоны свесились на грудь как бахрома кричащего маскарадного костюма. Я прошла к зеркалу, чтобы посмотреть, на что это похоже со стороны.
— Ну и болван был этот ювелир, — заметила Эжени. — Предложить такое чудовище не кому-нибудь, а Марии Антуанетте, известной своим пристрастием к элегантной простоте!
— Напоминает мне о Монике… — сказала я, перебирая многочисленные подвески.
— Почему это? — удивилась моя подруга.
— Мы не раз обсуждали аферу с ожерельем и всегда сходились на том, что большинство историков недооценивает ее значение.
— Как же иначе? — хмыкнула Эжени. — Ведь речь идет всего-навсего о женской побрякушке!
— И о ситуации, которой самое место на театральных подмостках.
Меня неизменно интриговала история о том, как ловкая мошенница разыскала проститутку, поразительно похожую на Марию Антуанетту, и с ее помощью разжилась через одного из самых могущественных людей Франции ожерельем стоимостью в четыре миллиона. Такое можно прочесть разве что в романе, и тем не менее это исторический факт. Рассматривая превосходную копию злополучного колье, я снова вспоминала, как обнищавшая аристократка по имени Жанна де ла Мотт-Валуа убедила кардинала Роанского, что Мария Антуанетта просит приобрести для нее бриллиантовое колье, но только в тайне, чтобы опять не поднялся крик насчет ее мотовства. Переодев проститутку по кличке мадам Олива в королевские одежды, она свела ее с кардиналом в садах Версаля тихой лунной ночью. У Роанского, слывшего льстецом, не возникло и тени сомнения, что перед ним сама королева. Он упал к ее ногам и поклялся всем святым, что добудет ожерелье. Свое слово он сдержал. Ожерелье было передано Жанне де ла Мотт-Валуа предположительно для королевы. Мошенница целый год прожила в роскоши, понемногу извлекая и продавая бриллианты, пока афера не была разоблачена.
Король Людовик XVI совершил серьезную ошибку, обвинив во всем кардинала. Суд над Роанским изобличил целый двор как шайку бесхарактерных, безмозглых марионеток. К тому же цель не была достигнута: вопреки свидетельству обвиняемого вся Франция упорно считала королеву главной виновницей, а никак не жертвой чужих махинаций. Оправдательный приговор Роанскому окончательно подорвал популярность королевы и существенно ослабил монархию.
— А что стало с проституткой, так убедительно сыгравшей Марию Антуанетту? — поинтересовалась Эжени.
— С мадам Оливой? Ее отпустили восвояси. Зато де ла Мотт обзавелась буквой V на каждом плече (от слова voleuse[1], которым клеймили мошенниц) и провела остаток жизни там, куда я с радостью отправила бы Монику, — в тюрьме.
— Надо же, а королева, которая была вообще ни при чем, в конце концов рассталась с головой!
— По-моему, это очень перекликается с историей моей жизни. — Я сняла ожерелье и положила его в футляр.
— То есть Моника — твоя личная Жанна де ла Мотт? — хмыкнула Эжени.
— Не совсем так. Де ла Мотт получила по заслугам, — возразила я и с треском захлопнула футляр.
Прошло еще несколько дней. Около двух часов пополудни, вернувшись из Лувра под моросящим дождем, я нашла у себя на постели конверт. На нем не было даже адреса Эжени, не говоря уже об обратном, — ничего, кроме строчки «Для миссис Джо Слейтер», отпечатанной посредине заглавными буквами. Я была уверена, что в конверте лежит счет из магазинчика за углом, где в тот же день утром я купила для клиента пару расшитых гарусом подушек. Однако внутри оказались позаимствованная Бернаром фотография и сложенный вдвое лист. Я с нетерпением развернула его.
«Дорогая Джо!
Твой друг умер от инфаркта 27 августа 1989 года, в возрасте 68 лет. Подозрение насчет передозировки лекарства не было доказано. Обвинение не предъявлялось. Вдова отказалась от всех прав на имущество — случай необычный. Надеюсь, это тебе поможет.
Je t'embrace (обнимаю), Б.».
Итак, три убийства, включая Люциуса, прошли для Моники безнаказанно. Никто так ничего и не заподозрил.
Перед возвращением в Америку я решила еще раз наведаться к Аннемари де Пасси. Не для того, чтобы поделиться с ней своим открытием — ради Бернара приходилось оставить его при себе, и не дай Бог хоть одной живой душе заподозрить, как я получила эту информацию. Я намеревалась воспользоваться ее предложением порыться в вещах Мишеля и, если хозяйка не будет против, просмотреть каждый клочок бумаги в коробках, что громоздились в гостиной чуть не до потолка. Если письмо Люциуса к Монике сохранилось, ему не ускользнуть от моего внимания. Мне хотелось не просто прочесть его, а проанализировать, исследовать, изучить как важную улику, которая, быть может, прольет свет на то, как богатые мужчины попадают на крючок к таким авантюристкам. Я неумолимо погружалась в омут маниакальной зависимости от Моники и мечтала докопаться до глубин души — не Люциуса, о нет! — до глубин черной души моей бывшей лучшей подруги.
Я взяла такси и скоро стояла перед уже знакомым жалким строением, которое могло похвастаться разве что ветхим домофоном. Аннемари сонно осведомилась, кто это, но впустила меня. У меня не возникло желания вторично воспользоваться узким гробом медлительного лифта. Я поднялась на нужный этаж пешком и дважды позвонила, потом для верности постучала бронзовым молоточком. Аннемари открыла не сразу и показалась мне такой вялой, словно я разбудила ее. Она была в цветастом халате и шлепанцах. У меня возникло щемящее подозрение, что гостей здесь вообще не бывает и что, кроме хозяйки и ее кошек, только я переступала в последние годы порог этой квартиры. Я извинилась за вторжение, но Аннемари не возражала. Как раз наоборот.
— Я так рада снова вас видеть! — воскликнула она, отступая, чтобы дать мне дорогу. — Я бы позвонила сама, да телефон вашей подруги куда-то подевался. Входите же, входите! — Она пригладила волосы, сосульками свисавшие вокруг исхудалого лица. — В тот день, когда вы ушли, я собралась с силами и просмотрела вещи брата. Не скажу, чтобы это доставило мне удовольствие. Столько всего всколыхнулось в душе! — Она помедлила, вспоминая. — Не странно ли, что самые счастливые воспоминания потом становятся самыми печальными? Но я нашла то, что вам нужно.
Она предложила мне сесть и скрылась в спальне, а я осталась, сгорая от тревоги и нетерпения. Что там, в письме? Какие тайны откроются мне в его строчках? Старинные часы на каминной полке наполняли гостиную своим медленным, тяжелым «тик-так», словно нарочно не давая забыть о том, как утекает время. Мне было тошно в этом темном и пыльном помещении, стены которого были пропитаны одиночеством. Казалось, Аннемари никогда не вернется из спальни, но в конце концов она появилась и принесла с собой вожделенное письмо. Я жадно схватила его. Изящно выведенная надпись гласила: «Передать лично в руки графине де Пасси, отель "Крийон"».
Я заглянула в конверт и увидела край плотного белого листа с голубой оторочкой. Этот вид почтовой бумаги был мне хорошо знаком — я не раз получала на такой записки с благодарностью за приглашение или подарок. Когда я разворачивала лист, мои руки дрожали. В правом углу листа была монограмма в тех же тонах, что и оторочка: НПН. Ниже обращения и единственной строчки письма стояла подпись: Нейт.
Тайным американским любовником Моники был вовсе не Люциус, а Нейт Натаниель.
Если вы думаете, что после столь ошеломляющего открытия я была готова ринуться на праведный бой, то жестоко ошибаетесь. Я могу сравнить это послание разве что с большим безобразным комком использованной жвачки, который трудно оторвать от подошвы; нечто гнусное, клейкое, тошнотворное.
Письмо было сугубо литературное, какого можно было ожидать от Нейта.
«Любовь моя!
Без риска победа так же мало стоит, как и без славы.
Нейт».
Не знаю, кого он цитировал. Письмо не имело ни даты, ни штемпеля. Отель «Крийон», где Нейт останавливался во время своих поездок в Париж, без сомнения, служил этой паре только для обмена корреспонденцией. Мишель принес письмо сестре в мае 1993-го, значит, Моника тогда встречалась сразу и с Люциусом, и с Нейтом. Нейт не мог этого не знать.
Я вернулась на улицу Бак, сжимая письмо в кармане пальто. Моросящий дождь продолжался, но я уже не замечала. К дому я подошла совершенно промокшей, так что Эжени пришлось разжечь камин, закутать меня в одеяло и добавить в ч