— «Да где захочет!» — подхватил Итан.
Мы грустно засмеялись.
— В этом весь Нью-Йорк, правда? — вздохнула я.
— Деньги правят миром, — философски заметил Итан.
— А как насчет любви?
— Любовь тоже при деле. «Любовь к деньгам движет миром» — таков был изначальный вариант, просто поговорка съежилась от длительного употребления.
По мере того как алкоголь расходился по жилам, я все больше успокаивалась. Я согрелась, расслабилась и понемногу впала в состояние приятного опьянения, когда все кажется не слишком существенным.
— Что же собирается делать наш Кролик Роджер?
— Я уже сказал, ему сейчас несладко. Он понятия не имеет, что предпринять. Он к тебе очень хорошо относится, Джо. Нет, в самом деле! Он ценит свое положение и помнит, что обязан им только тебе. С другой стороны, ты выбрала его за умение привлекать к музею большие средства. Понимаешь теперь? Чтобы соответствовать своей должности, он вынужден предать интересы той, которая ему эту должность обеспечила. Не хотелось бы мне быть в его шкуре! А тебе?
— Охотно поменяюсь с ним!
Наступило долгое молчание.
— Не понимаю, с чего я так завелась. Ведь ничего неожиданного не произошло, — сказала я наконец. — Я отлично знала, что настанет момент, когда держать мою сторону будет невыгодно. Догадывалась, что растеряю своих сторонников. Просто… просто с некоторыми расставаться особенно больно.
— Еще не вечер, — заметил Итан в попытке меня приободрить.
— Ох, ради Бога! Я выбыла из игры, и уже окончательно. Видел бы ты мое теперешнее жилье! Нора, иначе не назовешь. Не всякая крыса согласится залезть в такую. Все карты теперь на руках у Моники, и если она желает получить кресло в совете — так оно и будет. Им ничего другого не останется. Таковы правила игры.
— Как в той истории «Метрополитен-опера» против Академии музыкальных искусств.
— То есть?
— Ты не знаешь?
— Не припомню.
— Это отличная иллюстрация к нью-йоркским нравам. В начале восьмидесятых годов девятнадцатого века старый Корнелиус Вандербильт сделал попытку купить себе личную ложу в Академии музыкальных искусств. Этому «вульгарному выскочке» было отказано. Тогда он и другие нувориши скинулись и построили «Метрополитен-опера-хаус» — здание, которое единодушно окрестили пивоварней. Тем не менее его отцы-основатели могли платить в десять раз больше и вскоре перетянули туда все лучшие голоса мира, а изысканная Академия музыкальных искусств приказала долго жить.
— Горстка богатых снобов подвергла остракизму несколько влиятельных выскочек — и проиграла. Но при чем тут я?
— Это всего лишь отдельно взятый случай того, чем кончается дело в Нью-Йорке. Здесь побеждают деньги. Кто больше платит, тот и заказывает музыку. Деньги — пропуск в любую дверь, и притом с неограниченным сроком действия. В конечном счете они берут свое. Не стану утверждать, что власть, слава, талант и красота не имеют никакого веса, но если на другой чаше весов лежит что-то из этого или даже все это, вместе взятое, деньги перетянут.
Я жила по другую сторону Центрального парка и решила не брать такси, а пересечь его пешком. Было холодно и ветрено, сумеречные аллеи нисколько не манили, но мне было все равно. Нетрезвое сознание нашептывало: «Какая разница? Все самое плохое уже случилось, и если тебя вздумают ограбить, многим не разживутся». Мне не пришло в голову, что бывает и хуже.
Дуракам и пьяницам везет — я без приключений прошла парк и оказалась на Пятой авеню. Разумеется, меня потянуло к бывшей квартире. Не в силах противиться зову, я подошла к зданию, где не так давно жила, нашла нужные окна и пристально посмотрела на них. Все они были освещены. Снизу я не могла ничего разглядеть, но чутье подсказывало, что там веселятся. Чуть погодя из парадного, смеясь и переговариваясь, вышли две пары. Швейцар помахал ожидавшему лимузину. Первую пару я не узнала, вторыми были Нейл и Агата Дент.
Дальнейшее показывает, как далеко зашел мой сдвиг по фазе на почве ненависти к Монике.
Я укрылась за углом и стала ждать, кто еще покинет здание, полная нелепой уверенности, что он будет из числа гостей Моники. Я стояла, привалившись к чугунной ограде парка, выжидая и понемногу коченея. Прошел час, второй. Было уже далеко за полночь. Когда интересующие меня окна погасли, я опомнилась и ощутила ночной холод. Надо было уходить, пока дело не кончилось воспалением легких. Однако стоило мне сделать шаг из-за угла, как парадная дверь отворилась и кто-то вышел.
Нейт Натаниель.
Он огляделся в поисках такси, но улица была пустынной. Тогда он поднял воротник пальто и пошел пешком. Я двинулась следом, держась на безопасном расстоянии и сокрушаясь о том, что при мне нет пистолета. Это самый подходящий момент для сведения счетов! Пристрелить подонка — и кончено.
Нейт как будто направлялся домой. На Пятьдесят пятой улице ему удалось поймать такси, и на этом слежка кончилась.
Чтобы добраться до квартиры, мне пришлось подняться на три лестничных пролета. Я едва доволоклась наверх. По уже укоренившейся привычке морщась от тухловатого запаха, я отперла дверь и в буквальном смысле ввалилась в прихожую. Ноги гудели, на сердце была свинцовая тяжесть.
Щелчок выключателя — и перед моим взглядом предстало то, что я недавно назвала норой. «И это моя жизнь», — подумалось с тоской. Поначалу я намеревалась превратить этот жалкий угол в шикарное гнездышко, но не нашла сил снова взяться за работу дизайнера, даже ради себя самой, и ограничилась самым дешевым и необходимым. Вещи получше так и остались в коробках.
К чему утруждаться? Украсить эту конуру изысканными вещами — все равно что выйти в зеленную лавку в вечернем туалете.
Джун и Бетти предлагали зайти и помочь мне «обустроиться», как довольно деликатно выразилась Джун. Я поблагодарила, но отказалась. У меня не было ни малейшего желания. Обустроиться — значит, пустить корни, смириться. Жить на чемоданах — значит, надеяться на перемены.
На рассвете я проснулась и разыскала среди так и не распакованных вещей коробку с остатками именной почтовой бумаги — тонкой, бледно-голубой, с изящной виньеткой имени. Хотелось уйти достойно, с гордо поднятой головой, и бумага могла придать моему уходу такую видимость. Других возможностей не осталось.
«Дорогой Роджер!
Прошу принять к сведению, что я выхожу из совета директоров Муниципального музея. Для меня было большим удовольствием сотрудничать с Вами, Эдмоном и остальными. Желаю дальнейших успехов. Недостающая сумма по обязательству будет погашена при первой возможности.
Искренне Ваша,
Джо Слейтер».
Я намеренно предпочла такой финал более теплому и личному, вроде «с любовью» или «с сердечными пожеланиями», зная, что сугубо деловой тон письма подскажет Роджеру, что я при этом испытывала. Светская жизнь научила меня обходиться шаблонными фразами.
Я сложила и запечатала письмо, надписала адрес. Не хватало только сургучной печати с вечным девизом этого продажнейшего из городов: «Без денег ты ничто».
Неделю спустя я получила от Роджера пространное письмо, в котором он «с глубоким сожалением» принимал мою отставку и благодарил за «несметные дары» музею.
Я выбросила письмо.
Глава 20
Прослышав о том, что я больше не состою в совете директоров Муниципального музея, Дик Бромир предложил мне должность консультанта у себя в фирме. Я отказалась — с его стороны это был всего лишь дружеский жест, а я еще не скатилась так низко, чтобы жить за счет благотворительности. Тем не менее это был трогательный поступок со стороны человека, который сам не знал, как долго еще продержится на плаву. Думаю, Бромиры упорно вменяли себе в вину все то, чего я натерпелась по милости Дентов, хотя ни Дик, ни Триш больше об этом не упоминали.
Других деловых предложений не последовало, а я не хотела целыми днями торчать дома, жалеть себя и потихоньку сходить с ума из-за ненависти к Монике, предоставляя финансовым проблемам расти и множиться. Их нужно было как-то решать, и мне пришло в голову, что наилучшим вариантом будет несложная работа в любом коллективе. Это обеспечит хоть какой-то доход и вдобавок отвлечет от мыслей о графине. Разумеется, я смотрела на это как на временную меру — так сказать, стратегическое отступление.
Первоначально я хотела воспользоваться прежними связями в антикварном бизнесе, где, как я полагала, мог пригодиться мой опыт. Я наведалась в пару известных мне мест с вопросом, не найдется ли для меня работы. Мой вопрос воспринимался как шутка. Это меня несколько ошарашило: я была уверена, что весь мир жадно следит за моими злоключениями. А между тем даже люди, хорошо меня знавшие и годами имевшие со мной дело, понятия не имели о том, что я разорена. Им в голову не приходило, что я могу искать работу. Если я настаивала, то от меня в буквальном смысле шарахались как от ненормальной.
Пришлось изменить тактику и обратить внимание на магазины, где меня никто не знал, — на Лексингтон-авеню и Третьей улице. Это тоже не принесло результата. Причина была довольно очевидной: есть нечто подозрительное в женщине средних лет, которая входит вот так, с улицы, и спрашивает, нет ли работы. Сообразив наконец, что к чему, я направилась в Гринич-Виллидж, зная, что безработный любого возраста там — вполне обычное явление.
Я блуждала в поисках, пока мне не предложили работу в лавчонке на Десятой улице, забитой сомнительным антиквариатом и «коллекционными» товарами по бессовестно взвинченным ценам. Я уже готова была дать согласие, но обвела взглядом ряды мартышек под красное дерево, стопки подставок под пиво, постеры, продавленную плетеную мебель — и чуть не сгорела от стыда. Что я делаю?! О чем думаю?! У меня рука не поднимется продавать подобный хлам!
Отоспавшись и приободрившись, я пришла к решению подыскать достойную работу в приличном коллективе, желательно среди женщин моего возраста, с которыми можно завести приятельские отношения. Пора расширить круг знакомств, сказала я себе, найти друзей, с которыми не придется стесняться своего положения. Нью-Йорк — огромный город, должны же в нем быть такие, как я: