Сейчас, когда две мои бывшие супруги покончили с собой, а третья умерла от последствий приёма наркотиков, я твёрдо знаю, что люди не создают себе легенд. Что просто с большими людьми легендарные события случаются сами собой.
А Глазунов был большим человеком, пусть и создателем русопятского китча. Умер он 9 сентября 2017-го.
Впрочем, он доказал и свой талант приспособленца. Сделал портреты великих мира сего, Индиры Ганди, Федерико Феллини, но и Леонида Брежнева. И как-то стал доверенным лицом Владимира Владимировича. Кого-кого, да Путина же!
Лежит он сейчас на Новодевичьем кладбище – Глазуноф.
Я там жил в начале 70-х на Погодинской улице, рядом. Часто гулял по кладбищу и встречался у пруда с чужой женой, приходившей с собакой – королевским пуделем. Несколько раз, помню, она приходила с огромными резиновыми перчатками. Чтобы рвать крапиву. Она варила из крапивы суп для собаки. Рвала крапиву, как в сказке.
По сути, мне бы там, на Новодевичьем покоиться. Но кто же меня туда положит? Да не в жисть.
Анри в берете
Меня везли из Саратовского областного суда. Почему-то одного, мы некоторое время стояли на перекрёстке, ожидая машины сопровождения ДПС. Мне по рангу полагалось как судимому за государственные преступления две машины сопровождения. Было 3 февраля 2003 года.
Я сидел в «стакане», это железный такой ящик внутри милицейской «Газели». Ящик, предназначенный для перевозки таких, как я. Четыре, что ли, или пять круглых отверстий для воздуха диаметром 20 мм. Предыдущей ночью умерла моя жена Наташа. Её нашли в постели мёртвую в Москве.
В голове моей тихонько звучала песня «Под небом голубым есть город золотой». Авторы – Хвост и Анри Волохонский. Песню эту одно время монопольно пел Гребенщиков, приучив всех к тому, что это его песня.
Хотя я, слышавший «Под небом голубым» множество раз от Лёши Хвостенко ещё в далёкие 60-е годы, знал, что это их песня, его и Анри, в то время как Хвост обосновался в Париже, Анри обосновался в Израиле.
И вот сижу я тихо, мышью в моём «стакане», гулко во тьме корпуса «Газели» переговариваются милиционеры о своём, то затухая, то разражаясь хохотом.
А в городе том сад…
Всё травы да цветы
Гуляют там животные
Невиданной красы…
И вас там встретит одногривый лев
И юный вол, исполненный очей,
С ними золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый…
Мелодия вытекала из меня тоненькой струйкой и попискивала, и стало мне чудесно как хорошо.
Все спокойные тайны мира приникли к моим вискам и к моим ногам.
Покойной Наташе только такая мелодия и подобала. Потому что она ведь была неземная мистическая кукла, а не та неуклюжая пьяная красавица, прожившая со мной многие годы… сбивавшая ноги в синяки. Мелодия и гарцующие средневековой красоты слова только и выражали её уход в тот город золотой.
В обычные времена я воспринимал Наташу как пьяную красавицу, прибившуюся ко мне в Лос-Анжелесе, но бывали и необычные периоды, когда я её только как неземную куклу и воспринимал. Из города золотого. Гуляющую с животными невиданной красы.
Потом я тихо загудел, после того как ультразвуково пропищал мелодию. А менты там по-своему ссорились, как римские легионеры у подножия креста Христова…
Сказать, что менты меня раздражали своей грубостью, я не мог. Они с их грубостью вписывались римскими легионерами в гармоничную историю Наташи и Христа.
Потом слышно стало, как прифыркали автомобили ДПС. Были ночные реплики «моих» ментов с прибывшими, и мы уютно отправились в путь «домой», в тюрьму на улицу Катукова, и я допевал мелодию.
В тюрьме ночью было красиво, строго и изысканно. Лица охранников были глубоки и серьёзны. Особенно внушали уважение глазные впадины. Исполнены значения были и лица немногих заключённых, которых так же, как и меня, только что доставили и вели или ещё не увели.
Поэтому когда я узнал, что 8 апреля 2017 в Израиле умер Анри Волохонский, я вздрогнул. Человек в необычном берете, широкий и длинный берет этот спадал с Анри, возможно, это был баскский берет, только и мог написать такую песню. И умереть в Израиле в 82 года, на 82-м году жизни, возможно, он шёл к Стене Плача, бородатый старик в берете и с кольцом в ухе.
Я увидел Волохонского уже в Париже, у Хвоста, на улице Goutte d'Or, в арабском квартале, где Хвост тогда жил.
Прощайте, Анри, сказал я в апреле 2017-го, я был уверен, что и Анри отправился в город золотой, где уже с февраля 2003-го находится Наташа.
Когда я узнал, что Анри умер, упал в своём Израиле, и с него спал берет, и тряхнуло серьгу в ухе, я жил в это время в центре Москвы и вышел на террасу, где ожидала переместиться в весну небольшая липовая роща.
И вас там встретит одногривый лев
И юный вол, исполненный очей,
С ними золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый…
Под мелодию наклоняются к лютням средневековые тела средневековых юношей и девушек. Всё происходит грациозно, и мы не старики, и нежно звучат наши арфы…
Какое красивое имя – Анри! В сущности, это не английское Генри, но цвета бордо средневековое имя, его давали лучшим…
Три Евтушенки
Было несколько Евтушенок.
Один в 1973 году, я был у него на даче в Переделкино, ездил искать защиты от нависшего тогда надо мной КГБ. От того Евтушенки мало что помню, разве что дорогу в Переделкино на метро и электричке и что тогда я прошёл через кладбище, где на могиле Бориса Пастернака сидели пьяные СМОГисты. Что-то они мне язвительное бросили, а я – им. Я отказывался сидеть на могиле Пастернака, они меня осуждали за это. Кажется, я послал их на х…
Евтушенко мне в помощи отказал. Тогда он был молодой, наглый и спортивно одетый, помню.
Что-то он мне несправедливое сказал, что-то ко мне не относящееся. Первого этого Евтушенко помню очень смутно. Больше помню свою жену Елену в парике, слушающую меня, рассказывающего о встрече. Она была в лилового цвета джинсах и блузке в цветочек. Парик русый и круто завитой.
Через шесть лет он вошёл в двери «миллионерского домика» на 6, Sutton Square в Нью-Йорк Сити как гость моего босса Питера Спрэга, это был второй Евтушенко. Он потом запечатлел меня в поэме «Мама и нейтронная бомба». Я работал у Питера хаузкипером. Мои читатели знают эту мою историю из «Истории его слуги».
Евтушенко этого второго, номер два, поместили на третьем этаже в гостевой комнате. Моя комната хаузкипера была также на третьем, но в другом углу. Дом был, что называется, городской brownstone, соседствующий стенами с другими домами мультимиллионеров на Sutton Square.
Дом был старый, в нём ходил даже лифт, который я лично боялся «брать» из опасения застрять в нём, он тоже был старый.
Помню сцену, когда Евтушенко, откуда-то вернувшись с улицы, бежит вверх по истёртому нашему оранжевому «макету» лестницы, перескакивая через ступени, бежит во всю силу длинных ног и кричит: «Эдик! Эдик! Где ты?»
В этот момент из своей хозяйской комнаты появляется мой босс Питер и кричит в свою очередь в приближающуюся фигуру русского поэта: «Jienia!»
Но Jienia, не обращая внимания на босса, бросается ко мне, я вышел на шум и стою на той же площадке лестницы. «Эдик, я прочёл, я прочёл твою книгу: это вопль!»
Помню растерянное лицо моего босса, привыкшего быть центром внимания, первым и единственным, потерявшим вдруг эту свою единственность. Единственный в этот момент это я – его хаузкипер, в сущности, его слуга. Лицо Питера было злым и растерянным.
Евтушенко наговорили, успели наговорить русские, с которыми он не преминул пообщаться уже в Нью-Йорке, что Лимонов написал книгу. И какую!
Потому Евтушенко-2 попросил у меня рукопись в первый же вечер. И я дал ему эту мою ужасную книгу, мой первый роман, в тайной надежде, что, может быть, он с ней что-то сделает, поместит её где-то. В России ли? Думаю, нет, я не был так наивен.
Евтушенко-2 позволил всё же допустить к себе человек так восемь или десять русских. Однажды они все сидели у меня в гостиной на втором этаже (часть гостиной выдавалась в чужой brown-stone соседей и потому была очень длинной). Они сидели. Помню, был Шемякин, приведший с собой трансвестита-девку, была моя бывшая жена, был, по-моему, убитый впоследствии писатель (и бандит) Юрий Брохин, ещё люди, которых я уж не помню. Возможно, они заявят когда-нибудь о своём участии, если выживут. Это точно был 1979 год, а время, кажется, не то лето, не то осень.
Третий Евтушенко.
Это уже был Париж и год, возможно, 1983-й, что ли. Он позвонил и назначил мне встречу в кабаре «Распутин», где пела моя жена.
Я сказал, что не могу туда прийти, потому что обещал Наташе там, где она поёт, не появляться. Он сказал, что он это уладит, «поговорит с Наташей». Я сказал ему, что «поговорить с Наташей» невозможно.
– Приходи, Эдик! Обещаю, что всё улажу. Нас тут целый театр приехал. «Юнону и Авось» ставят. И Захаров приехал, и Караченцев здесь. И… тут он назвал со значением фамилию актрисы, я эту фамилию, каюсь, не запомнил.
В назначенное время я всё же явился в кабаре «Распутин», где я доселе даже ни разу не был. Слава Богу, меня там взял под опеку метрдотель Владимир русского происхождения. Потому что самого Евтушенко не было, но были все перечисленные им приехавшие из России лица – и режиссёр Захаров, и актёр Караченцев, тогда ещё здоровый и неувечный, и молодая актриса, о которой упоминал со значением Евтушенко. Пришла и моя Наташа Медведева, на удивление, в этот вечер спокойная, по-ночному накрашенная, в большой цыганской юбке и с шалью. А Евтушенко, сказал мне метрдотель Владимир, поехал с мадам Мартини в «Шахерезаду».
Мадам Мартини унаследовала от своего мужа-ливанца все эти кабаре, и «Распутин», и «Шахерезаду», ему принадлежал даже «Мулен Руж».