К тому времени я уже успел сшить Эрнсту джинсы из брезента, и он покупал у меня, это стало традицией, сразу несколько моих самиздатовских сборников стихов. Покупал, чтобы потом дарить приходящим к нему всяким важным шишкам. Не уверен, что он дарил мои сборники семье Хрущёвых, а там, чёрт его знает, может, и дарил.
И совсем молодым я воспринимал Неизвестного скорее как наивного скульптора, ведь существовали наивные художники. Самый известный – таможенник Руссо. Вот и Эрнст был нигде не учившимся таким грубоватым завиральным скульптурным сапогом. Ясно, что чистоты Джакометти или Мура от него ожидать трудно. Его скульптуры насквозь литературны, и я бы сказал – беспомощно примитивны. С 1956 года он стал создавать «Древо жизни» – может быть, в подражание «Божественной комедии» Данте. Никакой особой философии кроме гигантомании я в его этой скульптурной дури не обнаружил. Уже после его смерти, прочитав в его воспоминаниях, что Эрнст начинал вместе со скульптором Церетели, я понял с удовольствием, что у них общее пошлое понимание скульптуры как уподобление человека машине и глыбам камня. Доморощенное искусство этих двух – Неизвестного и Церетели – соседствовало в Москве с ещё более механистичными творениями скульпторов Сидура и Янкилевского.
«Доморощенное искусство» – доморощенные скульптуры – крайне неуклюжи, и само видение этих людей ущербно.
Последние десятилетия жизни Неизвестный провёл в Соединённых Штатах Америки. Я на правах старинного знакомого побывал у него в мастерской на Lower East Side несколько раз. Один раз с вдребезги пьяной чужой женой. Впоследствии, живя на другом континенте, в Европе, я потерял его из виду.
Не думаю, чтобы он был удовлетворён тем местом в искусстве, которое он занял по приезде в Америку. Он, я думаю, понимал, что потерпел жизненную и творческую неудачу. Ностальгией по прошлой советской системе, где он был допущен в круг номенклатуры, дышат его воспоминания, где былинные советские чиновники на равных существуют рядом с ним.
Написав всё это, я внезапно нашёл сравнительно молодой свой дневник, где обнаружилась запись от 10 августа 2016 года.
Привожу её тут, она, кажется, свежее повествует о смерти и жизни Эрнста Неизвестного.
«Утром получил от Шаталова известие, что умер Эрнст Неизвестный. В возрасте 91 года. Он родился в 1925 году в Екатеринбурге.
Помню, как он выгнал нас из мастерской на Сретенке, то ли 1968-й это был год, около этого, потому что к нему должен был прийти Сергей Хрущёв. Мы (я, кажется, был с Бахчаняном) сели во дворе, чтобы увидеть младшего Хрущёва. Тот прошёл мимо нас с лицом коровьего вымени, в допотопном уже в те времена картузе (сейчас сказали бы в «жириновке»), в таких ходили председатели колхозов, да и то в фильмах.
Эрнст воевал, и у него было особенное ранение, в спине такая загадочная дыра, уходящая в темноту тела, почему-то она не заросла вровень с поверхностью тела.
В Нью-Йорке у него была мастерская, где-то в центре квартала художников. Однажды мне кто-то (или он сам) дал ключи от его мастерской, и я там, что называется, “пялил” чужую жену Н. всяческими извращёнными способами, а она только плакала, стонала и блевала. Всю ночь “пялил”».
Особого таланта у Эрнста не было. Скульптор он был, на мой взгляд, провинциальный. Я думаю, он зря уехал из России. Там, в Штатах, он затерялся.
В России он был troublemaker. Часть его очарования именно в этом и состояла. В США он не сумел быть troublemaker. Однако с ним связана часть моей жизни, я был на поколение моложе и всегда чувствовал себя пацаном рядом с ним. И это было приятное чувство.
Э. Неизвестный о Н. Михалкове (в интервью «Совершенно секретно»): «Но он не останавливается на полутонах. Он, как Лимонов, доходит до крайности. И мне понятно – это на разрыв. Потому что я считаю, что подлинное творчество есть на грани смерти».
И ещё: «Одно время было модно культивировать всех неофициалов типа Лимонова, Худякова. Они все ко мне приползали. Приходил и Анатолий Зверев…»
Помещённый по воле алфавита между Максом Эрнстом и Костей Эрнстом, Эрнст Неизвестный всё время создавал идолов с острова Пасхи, впрочем, как и большинство скульпторов его времени.
Сегодня, освобождённый от цековских и хрущёвских связей, он, наконец, встал туда, куда ему подобает встать, рядом с его современниками и, кажется, другом одно время – Зурабом Церетели, и только.
Ирина Петровская распинается на «Эхе» о художниках, в связи с Эрнстом Неизвестным, противопоставляя его советским руководителям-карликам.
Однако Эрнст только и делает, что вспоминает этих «карликов» (в своих мемуарах и интервью) и с гораздо меньшим пиететом вспоминает товарищей по искусству. Эрнст был очарован властью. Жалел, видимо, что к ней не принадлежал. По таланту он был уровня Церетели, то есть производил «китч». Новатором он не был.
Судьба Неизвестного явно связана с Хрущёвым. Умерла Рада Аджубей – старшая дочь Хрущёва, ей было 87 лет. Умерла в одну неделю с Неизвестным.
Отец одной девки
Скульптор Абазиев был отцом одной моей близко знакомой девки Анны.
Это был высокий, диковатого и патлатого вида человек, преподававший в Архитектурном институте. Он изваял некую пустоту, полость и утверждал, что это скульптура, изображающая Эдуарда Лимонова.
Дочь его Анна Абазиева – девка большая и сильная, как кобыла, мне некоторое время нравилась. Пока её болтливость и вздорность не пересилили её гладкую крупную задницу и восточные таинственные повадки. Восточные, потому что Анна и её отец были осетины. Кем была мать, я не знаю, точнее, не помню. Болтливая Анна мне наверняка о матери рассказывала, так что беру вину на себя, я не помню.
Анна обладала способностью доводить меня почти до бешенства, один раз, это было в квартире на Калошином переулке, я её схватил за горло, голую, и задушил бы, но как-то ситуация разрешилась безвредно. Что-то она мне сказала обидное.
В то время мы с ней шатались по всяким трескучим и шумным местам. Помню место, где Виктор Анпилов и Хайди Холлинджер (была такая одно время популярная в Москве фотографша, смазливая девка из Канады) пели дуэтом. Там в кулуарах, где-то на нижнем этаже я предложил Ренате Литвиновой обменяться девками, она пришла с худущей девкой, напоминавшей складной ножик, а я явился с Абазиевой (по-моему, с ней… А может, нет?).
Анна была смазливой кобылой, ходила в тюбетейке. До меня она жила с талантливым художником по фамилии Беляев-Гинтовт. Беляевская философия была имперской, и наша (моя) – тоже, посему у нас были близкие мировоззрения. Анне немного сил стоило перебежать от Беляева в мою идеологию. Долго она, впрочем, не удержалась, поскольку наглая, как танк, любила говорить вслух обидные вещи, а я никогда не был мальчиком-хипстером, спокойно сносящим словесные обиды. Я схватил её за горло, при этом у меня были бешеные глаза. Затем я выгнал её – и правильно сделал.
Отец её как-то пригласил меня на день рождения в его мастерскую в здании Архитектурного института. Я детально осмотрел все его выставленные скульптуры, в том числе и ту пустоту, которая называлась «Эдуард Лимонов», выпил немного, чуть пофлиртовал с Анной и её подругой и сбежал, сопровождаемый охранниками.
Что я могу сказать об Абазиеве?
Странно выглядел человек, был высокий и нескладный, и, может быть, именно он и должен был только такой сделать такую шизоидную, но привлекательную Анну. Время от времени она звонит мне и повествует о своих экстравагантных и даже, я бы сказал, безумных проектах. Последние пару лет она пробует сделать так, чтобы я забрал пустоту под названием «Эдуард Лимонов» – творение её умершего отца.
Скульптор Абазиев умер 10 июля 2016 года, а кремирован он должен был быть 21 июля, чего так долго ждали, чтоб кремировать? Или Анна что-то напутала?
Так как он умер за месяц до смерти другого скульптора – Эрнста Неизвестного, то я решил, что в эти месяцы этого года смерть решила изымать из жизни скульпторов: я думаю, это моя фантазия, несусветное предположение.
В связи с Анной Абазиевой всплывает фамилия Юхананов. Это режиссёр, им, Юханановым, Анна выхвалялась передо мной. Ну да, Беляевым и Юханановым она выхвалялась.
У неё была отличная глянцевая прохладная задница. Но много лишних движений тоже.
А яблочко от яблони таки недалеко падает. И её отец был не совсем нормальный, и она. Мать у неё, по-моему, была еврейка.
Валька
Бывает, отвлечёшься в интернете на какую-нибудь боковую новость – и она неожиданно приведёт тебя к далёкому и забытому.
12 июля 2016-го я вдруг попал на сайт IslamNews, доселе мне не приходилось туда заглядывать.
IslamNews сообщали, что «на днях ушёл из жизни писатель Валентин Пруссаков», он, оказывается, давно стал мусульманином и работал в редакции IslamNews.
Нашёл В. Пруссакова в «Википедии». «Скончался 9 июля 2016 в г. Москве, родился 11 августа 1943-го».
«Итак, Валька Пруссаков умер» – записал я в тот день.
«Жалко Вальку, как жалко свою юность. Особо унывать, впрочем, не стану. Кто как мог, так свою жизнь и прожил. Второй никому не дано».
Далее я переключил внимание с Пруссакова на себя почему-то: «Людям, встреченным мною на земном пути, я был хорошим, бодрым товарищем, энергичным ниспровергателем, весёлым пьяницей, носителем положительной энергии. Своим женщинам я приносил строй и порядок. Без меня их съели бы кошмары (что и было доказано теми, кто оказывался без меня). Я был твёрд».
В конце июля – опять о Пруссакове: «Сидел 29-го на террасе, загорал. Подумал о смерти Вальки Пруссакова. Всё меньше остаётся нас, нью-йоркцев. Остался Алёшка Цветков. Хромоногий». «А Валька – сигнал мне, он был моложе меня на шесть месяцев. Валька – это юность ещё моя».
Вижу свой первый день в газете «Новое русское слово». Я пришёл в джинсе – брюки, жилет поверх рубашки с коротким рукавом, итальянские сапоги из разноцветной кожи. Волос на голове много. Зонтик у меня, да не складной – длинный, с деревянной рукоятью. Яков Моисеевич – еврейский клоп (маленький потому что и пузатый) – вывел меня из своей отгороженной клетки-кабинета, подвёл к небольшому столу. Стол недалеко от входа.