И страстной и чуть примитивной была его газета «Молния», над которой он корпел и всегда таскал с собой какое-то количество экземпляров, чтобы дарить друзьям и первым встречным. Карманы у него были набиты «Молнией», всегда разбухшими выглядели. Наша-то «Лимонка» была первая из современных, кусала за задницы, но мы были такие лихие современные ребята. И захламлённый его штаб «Трудовой России» был советским, нищенским, мужицким, патриархальным и убогим. И его фанаты, все эти трогательные старушки-фронтовички «бабы Оли» и «бабы Саши» были подлинно народными типами. Некоторых мы унаследовали от «Трудовой России».
Эх, Анпилыч, жаль, что нет тебя, и чуть-чуть стыдно, что иногда смотрел я на тебя высокомерно.
Вообще здоровский ты был тип, таких уже не делают. Мы, те, что ещё остались (ну, Проханов там или я), мы не святые. А он был святой и в конце концов беспомощный растяпа, когда дело касалось интриг и борьбы коммунистических кланов. И как ему не надоедали все его старушки и народные мужики в шахтёрских касках! И придурки, которых он убирал с глаз долой от объективов фотографов.
Ну да, народный тип с жеваными губами и выгнутой челюстью, седеющие волосики довольно неровно острижены, либералы звали «Шариков». Вечно на полуфразе остановленный, вечно к кому-то обращающийся, говорящий на ходу и сразу с несколькими собеседниками.
Он нас научил тысячам оппозиционных штук. Делился типографиями для газеты. От него мы научились, как шить флаги, как выставлять людей на демонстрации. Марширование под клик «Нацболы идут, нацболы идут!» мы добавили сами. Но основную науку постигли у него. Ну да, народ некрасив, он приволакивает ногу, у него чудовищной формы уши, сопливые платки и банальные проекты переустройства мира, но это наш народ, любименький. Я научился любить Анпилова и плавать в нём, в народе, как в воде, потому, когда попал в 2001-м в тюрьму, я его, народ, обонял, и осязал, и черпал в нём силы, и уж никак не боялся.
Один эпизод, уже несколько раз мною изображённый и рассказанный из 1994 года, когда Егор Летов выступал на совместном митинге «Трудовой России» и тогда только что родившейся НБП. Про то, как Анпилов, стоя на одном колене, держал микрофон перед летовской гитарой, в то время как Летов пел в другой микрофон.
И как, уезжая с митинга, мы попали под дружелюбную, но грозную атаку фанатов Летова, панков, желающих прикоснуться к кумиру. Как, чихая, остановился наш рабочий с металлического завода грузовичок и как Анпилов, соскочив с криком «Я их остановлю!», побежал навстречу многотысячной лаве панков с растопыренными руками, как будто кур ловил.
Летов начал тот свой концерт после анпиловских фронтовичек-бабушек в кирзовых сапогах, в хаки юбках и беретах, и песня, которая показалась ему единственно уместной в той ситуации, правильно избранная была: «И Ленин такой молодой / И юный Октябрь впереди!».
Солнечно тогда было и весело… Либо май, либо сентябрь. Осталась фотография, мы идём: я, Летов, Тарас Рабко, вздымая кулаки, и несём флаг. У нас флага своего даже не было ещё. Советский несём. Анпиловский.
Буржуазная власть постепенно прибирала страну к рукам. Исподволь, не спеша, но наверняка.
Помню, мы хохотали над первыми милиционерами, бродившими с блокнотиками среди наших митингов, переписывающими лозунги. «На х… вам это, мужики?»
«Велели переписывать», – смущались милиционеры.
В середине 90-х перед большими праздниками, такими как 1 мая или 7 ноября, нас приглашали в мэрию. Туда же являлись полицейские и городские власти – и совместно мы разрабатывали маршруты демонстраций и митингов. Помню, что стали появляться там и аккуратные типчики из ФСБ. Председательствовал чиновник из мэрии Архипов. (Умер уже, я полагаю.) Идя обычно в зал для таких совещаний, мы проходили мимо кабинета Шанцева. Там единственно, где стояла рама металлоискателя, поскольку на Шанцева тогда было совершено покушение.
Мы всегда ходили на шествия с «Трудовой Россией». Большинство наших демонстраций имели сборным пунктом Калужскую площадь у памятника Ленину. Сколько там проведено было времени в кипучем и могучем тогда ещё водовороте народа. В центре неизменно был Анпилов.
Власть всё больше ограничивала наше пространство. Через какой-то скачок времени я помню Виктора Ивановича уже у бывшего музея Ленина, в то время уже это стал Исторический музей. По воскресеньям его активисты проводили там стихийные митинги, продавали и раздавали литературу. Все ещё было шумно и многолюдно.
Но страна остывала, вымирали «бабы Оли» и «бабы Саши». Однажды анпиловцев до Исторического музея не допустили. Они ещё походили туда несколько воскресений, но, наткнувшись на твёрдую волю милиции, перестали приходить.
Что с ними и с Анпиловым творилось в эти годы, я не знаю. В последний раз он тряхнул стариной 10 июля 2006 года на конференции коалиции «Другая Россия», не путать с моей партией, основанной позже, где потряс либералов остроумной и объединяющей речью.
Ему очень аплодировали тогда.
Он скончался 15 января 2018 года. Старый товарищ коммунист.
Ректор
Я ему должен быть благодарен, так как благодаря ему я вышел на Гатчину.
Я смотрел на него как на литературного чиновника, а уже прав ли я был или нет, теперь не столь важно. Он дарил мне книги, как правило, толстые, со множеством дотошного текста, а я их не читал, но складывал или кому-то отдавал. Впаривал, чтобы взяли, убеждал. У меня было и так много книг, и большую часть из них я не читал.
Где я с ним познакомился? Чёрт его, не помню. Помню только, что первый и последний раз в жизни воспользовался личной связью с ним для того, чтобы устроить маленькую Настю в литературный институт.
Я ему сказал, что она дико талантлива. И дал её тексты. Плохо тогда неоформленные в книгу, но куски её текстов с восклицательными знаками.
Хотя был уже август (1998 год), её тексты в Литинституте прочла приёмная комиссия, и её взяли, решили взять, спасибо Сергею Николаевичу.
Сейчас он умер, и Настя из моей жизни ушла (точнее, я сам её ушёл), и вот сижу я и делаю единственное, что мне лучше всего удаётся, – пишу, скользя шариковой ручкой по дешёвой бумаге, воссоздаю не такое уже давнее, хотя уже и несвежее – 20 лет, прошлое.
– Берём твою пассию! – сказал мне Сергей Есин, когда я пришёл к нему за результатом. – Очень уж талантлива. Нельзя не взять.
Прошли какие-то годы, я и в тюрьме отсидел, и в лагере, и всё ещё спал с Настей, хотя уже отношения умирали, и я огрубел за решёткой, и она окаменела без меня. Потом расстался.
Сергей Николаевич был тогда, когда пригласил меня в Гатчину, ещё ректором Литературного института. Я вышел из лагеря в июле 2003-го, а в феврале поехал на первый и единственный в моей жизни кинофестиваль – «Литература и кино» он назывался и проводился именно в Гатчине.
Я поехал со своим главным охранником, можно сказать пышнее – руководителем службы безопасности Михаилом Шилиным. А на хрена поехал, чёрт его знает. Когда ты выходишь из лагеря, то тебе просто хочется жить, двигаться. Помню, что в поезде в несколько вагонов которого нас загрузили, то был сидячий поезд в Петербург, ко мне подошёл седой пожилой мужчина и, назвав себя (имени я не уловил, так как поезд стучал, а писатели и люди кино кричали, выпивали даже), упомянул что я когда-то шил ему брюки из польского вельвета. И тут я его вспомнил. Мирон Черненко, кинокритик родом из Харькова, специалист по польскому кино, из круга моей первой жены Анны Моисеевны.
Мне так не хотелось беседовать с седым бледным одутловатым человеком, что я предложил ему перенести наш разговор в Гатчину. Когда доедем, поселимся, и несколько дней у нас будет. Он как-то обречённо, как мне показалось, поглядел, согласился и прошёл на своё место.
Сбор у нас был на привокзальной площади Московского вокзала в Петербурге, и мы с Михаилом стояли среди шумной толпы этих «гражданских» женщин в пончо и шляпах, разбухших от времени и переедания мужчин, обменивались впечатлениями от их неорганизованности.
Как вдруг. Меня даже качнуло вместе с толпой, кто-то свалился нам с Мишкой прямо под ноги. Пригнали тележку носильщика, куда-то повезли тело. Слухи стали циркулировать, что умер. Сердечный приступ. Черненко. Кинокритик.
Я поделился с Михаилом угрызениями совести, мол, мне следовало с ним поговорить прямо в поезде.
– Ну, вы ж не знали, что он упадёт и умрёт, – оправдывал меня Михаил.
– Ну да, не предвидел, – согласился я, но всё же был растерян.
Потом был фестиваль. Беременная соблазнительная студентка Литинститута в ботиночках бродила рядом, возбуждая.
Я иногда пил водку в буфете в обществе Михаила. Хотя фестиваль щедро одаривали коньяком ежедневно.
Люди там были скучные. Волочкова – ещё, видимо, не та, что сегодня, но скучно-целомудренная и твёрдая, стояла, окружённая мужчинами. В один из дней вместе с польским режиссёром Занусси в машине с водителем мы отправились: я, Занусси и Михаил во дворец Павла Первого.
Тогда дворец ещё не облицевали, и он был не жёлтый, как сейчас, а цвета шинельного сукна. И музей только начинался, и посетители ещё не ходили, пара комнат были только музеем, где мне приглянулась вишневого потёртого бархата подушечка, на которую Павел ставил ноги, сидя на троне. Трон был выставлен рядом с подушечкой, но он не был подлинным троном, а вот подушечка да, на неё ставил ноги Великий Павел.
Так что именно Есин ответственен, он свёл меня с Гатчиной и с самым странным императором в русской истории.
Что представлял из себя Сергей Николаевич Есин? Это был человек выше среднего роста, средней упитанности, в наш век брюхатых мужчин его можно было даже назвать стройным. Он мне устроил несколько (две или три, уже не помню) встреч со студентами. На этих встречах я говорил чёрт знает что. Половина юных литературных умов, я так понимаю, сочла меня сумасшедшим, ещё четверть – большим эксцентриком, и только, может быть, четверть – чёрным солнцем русской литературы.