Моя шестнадцатилетняя «пассия» на мои выступления не приходила, должно быть, стеснялась, так что моя наилучшая сторона быстрого остроумного полемиста и бравого публичного оратора так и осталась для неё неведома. Я думаю, я сохранился в её памяти как похотливый фавн, постоянно домогавшийся её свеженькой плоти.
А да, Есин. У него было несколько бородавок на лице, и он носил песочного либо коричневого цвета костюмы. Если мерять по типажам, то, несмотря на то, что нас разделяли лишь восемь лет возраста, он принадлежал безоговорочно к поколению моего отца, это точно. Может быть, потому уже, что он был литературный чиновник, ректор вуза, а я, кто я? Шпана, голь перекатная. Франсуа Вийон, штаны с прорехами. Теперь я вот думаю, а не от него ли была беременна та соблазнительная студентка в ботиночках?
В Гатчине нас водили в несколько школ, где мы, писатели, читали школьникам свои произведения. Это было то ещё испытание, я вам признаюсь. Там было густое месиво из соблазнительных подростков-девочек. И все они в жарких натопленных помещениях северных школ своих источали такой сексуальный амбре, нестерпимо пахли молодым потом и мамиными духами…
Я полагаю, Есин считал меня самым большим современным писателем. Мне лично это звание дорого не было, но я его на разочаровывал, я не покушался на него, лишь отшучивался. Помню его уютный, обшитый деревом старомодный кабинет, столько же старомодную, вечно пьющую чай в соседнем с кабинетом секретаршу.
Умер он 11 декабря 2017 года, где-то за кадром моей жизни, и узнал о его смерти я из СМИ.
Лицо как в паутине
Маканин был такой смурной, лицо как в паутине. Я его видел в моей жизни несколько раз, однако он послужил таким орудием судьбы.
Это он, приехав в Париж с делегацией советских писателей (в ней был и знакомый мне Андрей Вознесенский с женой Зоей, и знакомый мне Геннадий Айги, похожий на старичка, – пенёк такой в зале Министерства культуры стоял у камина), по просьбе литературного критика Лакшина взял рукопись моей книги «У нас была великая эпоха» и увёз в Москву.
Послужил как бы курьером, однако с курьера Маканина и началась моя литературная судьба в России.
Возможно, я что-то путаю, и на самом деле раньше вышли мои несколько рассказов в «Детективе и политике» у Юлиана Семёнова? Возможно, путаю, журналов этих у меня давно нет, потерялись на трудном жизненном пути, так что кто первее – вопрос. «У нас была великая эпоха» появилась в журнале «Знамя» в ноябре 1989 года, рассказы в «Детектив и политика» – не ранее 1988-го.
Так вот, там, в Министерстве иностранных дел Франции в прилизанном зале ко мне подошёл высокий человек в сером свитере, отрекомендовался как Владимир Маканин и сказал следующее (переписываю из другой моей книги):
– Критик Владимир Лакшин просил меня взять от вас рукопись, о которой вы ему говорили в Будапеште. Про послевоенные годы. Мы улетаем в Москву через неделю. Вот вам адрес отеля, где нас поместили.
– А что, этот Владимир действительно может книгу опубликовать? – спросил я Маканина.
– Это очень влиятельный критик. Появление в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича» – его рук дело, – сообщил мне незнакомец Маканин. (…)
Копию я сделал. Рукопись доставил. Подробностей встречи в отеле не помню.
В 1989 году «У нас была великая эпоха» была напечатана в журнале «Знамя».
Я ей-богу понятия не имел, кто у них там who, у русских. Не знал, что человек в сером свитере считался у них там в России значительным писателем. Кажется, он был с бородой, Маканин, такой же серой, как и его свитер. Борода и свитер, возможно, дали мне эффект лица в паутине.
Будучи человеком самонадеянным (не самовлюблённым, а именно самонадеянным), я мало интересовался людьми, разве что если уж они были особенно яркими. То же касалось и женщин, меня интересовали только яркие птицы женщин. Вот такой я человек, и могила меня уже не исправит.
Я вообще-то по натуре своей несправедлив и безжалостен. Но если Вы думаете, что мимо меня проскочил незамеченным хоть один выдающийся человек, то Вы ошибаетесь.
Пока существовал СССР, Маканин, по-видимому, был на поверхности литературы, но когда СССР не стало и автоматом были сами собой упразднены, умерли все правила литературного мира, Маканин куда-то отдалился, провалился, исчез из обращения.
Я его, несомненно, где-то несколько раз встречал, он был неизменно вежлив и радушен. Прямой, всегда в серых свитерах, он, впрочем, ничем особенным и громким в эти времена не отличался, потому я и не помню, где я на него натыкался и что говорил.
В те годы русские, в особенности интеллигенция, спешили занять какие-то политические позиции, иногда очень оригинальные, он, однако, неизвестно какую позицию занял, неопределенную, по-видимому, потому что ни в либеральном лагере, ни в патриотическом (красно-коричневых) я его не обнаружил. И когда он умер 1 ноября 2017 года в посёлке Красный близ Ростова-на-Дону на 81-м году жизни, я лишь равнодушно отметил, что, вот, умер человек, который привёз мой текст «У нас была великая эпоха» в Москву.
Я, кажется, в своё время пытался читать какую-то попавшую ко мне его книгу, но мой стиль жизни не был благоприятным для чтения книг, так что я и прочёл-то, может быть, пару страниц в один раз. Я вообще не люблю читать романы, а он писал только романы, повести и рассказы. Эти жанры мне представляются жанрами «ретро».
Это я так извиняюсь своеобразно за то, что не разглядел человека, не прочитал писателя. Следует учитывать, что я поверхностный, вечно несущийся куда-то, летящий человек, хватающий быстро куски жизни, чтобы по-быстрому к ним и охладеть. Вот и Маканин в сером свитере так был мною схвачен и забыт. Интересно, если бы он носил яркие галстуки, остался бы он в моей памяти подольше? Побудил ли бы меня рассмотреть его получше? Чёрт его знает. Если ты не ярок, то, вероятно, тебе следует винить в своей неяркости только себя.
Посёлок Красный… Может, у него там был старый частный дом. Сени были, где рукомойник, а в самом тесном углу бочка с брагой. А еще, может, он варил с женой или сестрой холодное. Холодец то есть – и тарелки, застывая, стояли в сенях.
Всё пытаюсь вспомнить. У них тогда, у советской делегации в Париже был после встречи запланирован «фуршет»? Я ушёл тотчас после того, как получил от Маканина адрес и телефон отеля. Я справедливо полагал, что среди тех людей в тот вечер я сделал всё, что мог. И Геннадий Айги, и Андрей Вознесенский для меня бы и пальцем не пошевелили.
Там они и остались, группками стоящие на вощёном французском паркете. Как полагается, сценкой такой из прошлой жизни, мгновенной фотографией зрения мозга.
Вся жизнь, если оглянешься, из таких блиц-фотографий состоит. Клац-клац!
Носатый Бергер
Вспоминая Бергера, вспоминаю сцену в «Клубе на Брестской». Бергер сидит за центральным, одним из центральных столиков клуба и крутит джоинт. И смеётся. Он хорошо освещён.
Рядом моя супруга того времени Катя Волкова. И она тоже смеётся. Я потрясён их беззаботностью, как же так можно на виду у всех, я же политик, меня за меньшее могут повязать. Я встаю из-за столика и иду в самый далёкий и тёмный угол зала.
Интересно, успел ли кто сфотографировать? Я надеюсь, что не успели…
Отмороженный Боря Бергер. Отмороженная Катя Волкова.
Он всегда либо пил коньяк, либо курил траву. Этот Боря Бергер. Издательство Emergency Exit. Даже если он пил коньяк и не курил траву, было ощущение, что он окутан дымом. Из дыма вылезал его крупный нос и ракурс лошадиного, чуть как у Пастернака, лица.
Когда я вышел из тюрьмы, в Москве тогда были три ультрарадикальных издательства: «старое» Ad Marginem (Иванов и Котомин); «Ультра-Культура» (Кормильцев) и Emergency Exit (Бергер). У Бергера было самое небольшое издательство. Я успел опубликовать у него, впрочем, три небольшие книжки: книгу стихов «Ноль часов», пьесу «Бутырка-Сортировочная, или Смерть в автозэке» и книгу «Настя и Наташа», которая, собственно, не моя книга, а в ней собраны тексты двух моих подруг: Насти Лысогор и Наталии Медведевой.
Так что Борису доставалось по принципу «на тебе Боже, что мне негоже» – остатки от того, что оставалось от Ad Marginem и «Ультра-Культуры».
Emergency Exit помещался в большой многокомнатной квартире на улице Заморёнова. Вот не знаю, жил ли там же сам Бергер, может, да, может, нет, скорее всего, нет. Квартира была всякий раз наполнена сотрудниками Бергера, то ли слоняющимися без дела, то ли работающими в поте лица своего, то ли курящими траву и пьющими коньяк, то ли они там предавались всем этим занятиям одновременно. Самый свирепый и выдающийся – дизайнер Илья Гиммельфарб, подручная Бергера поэтесса Елена Фанайлова, генеральный директор Фарида, всего этот бравый коллектив насчитывал человек семь-восемь. Гиммельфарб, я считаю, – гений обложек. Мои «Ноль часов» снабжены очень good обложкой.
С Бергером мне было легче всего. Он был по психотипу близок к моим нью-йоркским друзьям-музыкантам. Эксцентричный, смешливый и дерзкий. Если Иванов и Котомин – пронзительные словесные начётчики, строители доморощенных московских идеологем были всё же дистанционно напряжены, а Кормильцев нёс свою издательскую деятельность как подвиг, то Бергер был и лёгок, и договаривался до чёртиков (и, может быть, потому что был узнаваем по нью-йоркским его образцам), для общения я предпочитал его. Иногда задерживался на Заморёнова дольше, чем позволяла мне моя дисциплина.
Всё общение с ним и совместные издания, впрочем, длились недолго. Я смотрю и вижу, что это 2005–2006 годы всего лишь.
Где-то в далёком Берлине у него была семья. Жена, дети. А в Москве Бергер жил, пил коньяк, курил траву. Был издателем. Однажды мне сообщили, что издательства больше нет.
– Почему? – спросил я.
– Бергер решил отдохнуть пару лет. Уехал в Берлин. У него же там семья.
Мне так было понятно, что он решил сменить образ жизни, которым жил в Москве. Коньяк, траву и всё такое. Поехал к берлинскому образу жизни. Там он создавал, сейчас упадёте… скульптуры из сала.