Когда я написал сборник любовных стихов к Фифи, нужна была мне невероятная обложка к этому сборнику, вмещающему мой восторг от женщины-девочки, в которую влюбился. Я нашёл телефон Гиммельфарба и позвонил ему. Гиммельфарб приехал, толстый и потный, весёлый и быстроговорящий. Это был уже 2011 год. Он покурил на кухне. Я не курил, по-моему, мне делали тогда импланты. Я снабдил Гиммельфарба фотографиями Фифи, голой, но спрятавшей лицо на фоне стены.
Буквально через несколько дней Гиммельфарб приехал с розовой мыльного цвета обложкой – и там стояла Фифи.
Ad Marginem обложка не понравилась, мы чуть не переругались вокруг этой обложки, в результате они отвоевали (книга-то моя, между прочим, и я отдавал им стихи без гонорара) их вариант: маленького размера голая Фифи. Но дело не в этом.
Гиммельфарб за две встречи успел подтвердить мой диагноз по поводу Бергера. Причиной его бегства в Берлин было всё же пошатнувшееся состояние здоровья: тут он годами без устали пил и курил траву и всё же здоровье подорвал. Потому уехал в Берлин. Теперь там и пребывает.
Мы ещё вспомнили добрые старые времена, позлились на несовременных «маргиналов» (Иванова и Котомина), которые назвали розовую обложку «пошлой», и Гиммельфарб ушёл в свою судьбу. Я остался в своей.
А шикарная была обложка. Розово-синяя, эротичная, и Фифи с оттопыренной попой кобылки отлично смотрелась, и обложка была в духе стихов.
Я узнал, что Бергер умер, из СМС, неизвестно от кого пришедшей.
Это было 17 октября 2017 года. «Умер Боря Бергер», – просто повествовала СМС.
Я отозвался на его смерть потом в ЖЖ.
Был он, это точно. Если верить СМС, то умер.
Кто там живёт на той улице Заморёнова? И о чём они там галдят? И не забеременела ли арендующая ту квартиру от призрака Бори Бергера?
Американский саксофонист
Меня пригласил в рок-магазин «Дом культуры» Сергей Беляк. Он выпустил тогда музыкальный трибьют – целых два диска LimonOff на мои стихи. Где этот магазин помещается, я не помню, я там чёрт знает никогда больше не был. Мне там футболку подарили, так ещё и поэтому помню название магазина. Я вообще церемонии любые терпеть не могу. И очень был счастлив, я помню ещё в Саратовском централе 22 февраля 2003 года, в то время как в Центральном доме литераторов собрали целый зал, отмечали мой юбилей.
Так вот. В рок-магазине том в конце после официальной части был самовар с водкой, домашние пирожки с мясом. Был тихий светлый вечер, многие вышли на летнюю свежую улицу – было ещё светло.
И ко мне подошёл такой седенький мужичок в простой светлой рубашке, ну, как полагается, с небольшим утолщением в талии, и обратился ко мне.
– Здравствуй, Эдуард, ты меня помнишь? Я у тебя квартиру в Нью-Йорке снимал. Я Толя Герасимов.
Вглядевшись, я обнаружил под чертами лица мужичка действительно Толю Герасимова, саксофониста, которому я сдал в 1979 году, в январе, квартиру на 1-й авеню в Нью-Йорке. В квартире была тяжёлая обывательская мебель, огромный обеденный стол, шесть высоких тяжёлых стульев из формики. А ещё моя подруга Джули затиснула в эту квартиру полно растений, включая два взрослых банзаи и несколько пальм.
Дело в том, что в январе 1978-го я сменил на посту хаузкипера Джули, уехавшую в Сан-Франциско, и жить теперь стал на 6, Sutton Square, по самому престижному в мире адресу, на фиг же мне была квартира на 1-й авеню.
В последний раз я видел Толю Герасимова на лестничной площадке у двери квартиры, которую я ему сдал, на 1-й авеню. Я не помню причины, по которой он не пустил меня в квартиру, тогда, кажется, он объяснял недопуск меня в квартиру тем, что у него как раз случилась ссора с женой. А может быть, он сообщил мне, что жена заболела. А может быть, его жена не хотела видеть именно меня. Не знаю.
Тогда я подумал, что они наглотались наркотиков. У него было такое деформированное лицо там, на лестничной площадке. Может быть, у неё было ещё худшее лицо и потому она не хотела мне своё деформированное показывать.
– О! – воскликнул я. – Толя! А ты где живёшь сейчас? В России или там до сих пор?
Я не помню, что он ответил. Может быть, что в России.
– Я тут операцию перенёс, – сказал он. Я сочувственно закивал. На самом деле меня в тот момент интересовало, где моя подруга Фифи, она сидела в рок-магазине, пока я выступал там, благодарил Беляка за трибьют, а куда она дальше делась?
Он был известным саксофонистом. Как он попал в Америку, уж я не помню, а может быть, и не знал, но одно время он играл в оркестре Бенни Гудмана (о, самого Бенни Гудмана, хотя я только слышал имя, но мне говорили, что это большое музыкальное имя, потому нужно вот это «О!» восхищения). Потом ещё где-то играл, и вот прошли годы. Это всё, что я о нём помнил. Нет, не Гудмана, кажется, в оркестре Глена Миллера.
– Ты Юрку (что-то) …оцкого помнишь?
Я помнил …оцкого, потому что Юрка как-то устроил мне и себе работу переносить огромные ящики, составлявшие сцену, в подвал реформистской синагоги. Тогда за адский труд мы получили – два российских эмигранта – жалкие доллары от Адлера и Шехтера – двух завхозов синагоги. У меня есть рассказ об этом.
– Юрка следит за твоей жизнью, что с тобой происходит, – сообщил неуверенно Толя Герасимов. – И я слежу. Мы тобой восхищаемся.
Мне стало не по себе. Я привык, что меня не выносят.
– Беляк, познакомься (подошёл улыбающийся Беляк) – это саксофонист Толя Герасимов, я в Нью-Йорке сдавал ему свою квартиру.
– О, Толя Герасимов! Я много о вас слышал, мэтр! – Беляк, вероятно, представлял себе, кто такой Толя Герасимов. – Пойдёмте выпьем!
– К сожалению, не пью после операции, – прошептал Герасимов и стал как-то бочком отодвигаться от нас.
– Не знал, что ты знал Герасимова, – отреагировал Беляк.
– А что, он действительно заметный саксофонист?
– Очень неплохого уровня. Был в своё время очень известен, со знаменитыми оркестрами играл. Перенёс недавно инфаркт, видишь, какой ходит, как нокаутированный.
Мы посмотрели вслед Толе, он, ковыляя невпопад, меняя ритм движения, удалялся от нас по асфальту вдоль зелёных московских деревьев.
Фифи счастливо нашлась. Она как зачарованная сидела в магазине и пила чай. Когда-то она продавала в сети диски и кассеты, так что рок-н-ролльное окружение было её стихией. Я нарушил её транс.
Мы сели в машину с охранниками и покатили по летней Москве. Москва хороша, когда ты здесь известный человек. А когда неизвестный, то, я подозреваю, что Москва равнодушна и утомительна. Побывавший в Москве французский писатель, когда-то мой друг Патрик Бессон нашёл, что Москва некрасива, а Мавзолей у нас banlieusard, то есть пригородный, провинциальный.
Я узнал о смерти Толи Герасимова 7 сентября 2017 года на ВДНХ, где встречался с читателями, мне сказали, что он уже несколько лет как умер. Я порыскал по интернету и обнаружил, что он умер 25 апреля 2013 года.
И что я пишу о них, словно я бессмертен?
Никак нет, отбуду и я, наконец. Мы, люди, лишь бледные тени, озаряющие своим свечением толпу человечества.
Каперанг
Когда меня заводили в зал суда и сажали в клетку, освободившись от наручников, я первым делом искал глазами депутата Черепкова.
Обычно он был на месте. Прилетал из Москвы в Саратов, очевидно, его до такой степени интересовала и партия, алтайское (по сути – казахстанское) дело.
От него, очевидно, остались сотни фотографий нас в клетке и многие километры видео. Только где это всё, поди знай. Досталось наследникам? Да были ли наследники у этого бывшего флотского капитана, бывшего мэра Владивостока? Не уверен, что были.
Судили нас в областном суде Саратовской области. В один из заездов в Саратов в 2010-е я там побывал. Стояло лето, время отпусков, здание пустовало, и пахло ничего особенного, как летняя школа. В самый зал заседаний, нас судили в 2002-м и 2003-м, менты меня не пустили, но по коридору, где нас водили на муки, пройти позволили. Можно было добиться и большего от саратовских ментов, но того, кто мог разрешить нам обход по зданию суда, в городе не было, опять же время отпусков, а я приезжал тогда только на несколько дней.
Я бы, конечно, потрогал ту железную клетку руками, где мы сидели, пятеро, а Нина наша сидела рядом с клеткой, поскольку разных полов в одну клетку не полагалось. Потому не потрогал, только постоял у двери зала. Есть фотографии, где нас ведут, согнув в три погибели, в этот зал по коридору.
Виктор Черепков, по-моему, он Иваныч, как я уже сказал, упорно приезжал на наш процесс в Саратове, и спасибо ему за это. Поскольку, я думаю, он осуществлял, не имея на то задания, некий контроль Госдумы за процессом. Ясно, что Черепков был другого поля ягода, чем обычные депутаты Думы, однако всё же он был оттуда. Поэтому под его оком все были подтянуты и никто не самоуправничал. Ни охранявший нас конвой, ни прокуроры Вербин и Бондарь, а уж о судье Матросове, тот бы и без Черепкова не позволил бы себе излишеств. Он человек умный, привет вам, господин судья!
В Черепкове присутствовали известный лоск и аккуратность флотского офицера. Серый простой костюм, чёрное пальто с воротником короткого меха. Небольшого роста, никаких вздутий в области живота, хотя лицо с несколькими резкими морщинами. Если сравнивать с собакой, то не мопс, а такой себе поджарый бультерьер.
Вот я сейчас подумал, может быть, он хотел выпустить книгу фотографий с текстом «Процесс над нацболами: алтайское дело»? Возможно. Но поскольку никакой книги не появилось, то может, не успел или другие дела заслонили.
По сути говоря, наше-то уголовное дело было тогда первое такое: о заговоре с целью отторгнуть от соседнего государства русские территории, ему, очевидно, любопытно было.
Черепков сам сидел? Нет, не сидел. Зато о нём можно смело сказать, что вся жизнь – борьба.
Простой русский мужик, родился в деревне в Рязанской области в 1942-м, в семье, где было