— Еще рано, еще придет, — говорит Катря.
Ждем-пождем — нет! Уж поздно вошла старая Чайчиха. Катря только ее завидела, уж очутилась подле матери: знает, что Чайчиха ее не минет. Но Чайчиха не разглядела, что ли, и села поодаль одна. Наша мать сама к ней пробралась, поздоровались, да и сидят молча.
Примечаю, они обе будто хотят друг другу о чем-то рассказать, да не решаются, не сберутся с мыслями.
Смотрю, Катря горит вся от нетерпения. Наша мать глядит на Чайчиху жалостно как-то, а Чайчиха вглядывается в свой рукав, не подымает глаз.
— Какие теперь сукна, — говорит, — ткут, не крепкие, не то, что прежде!
— Тетушка! Отчего Яков не пришел на свадьбу?
Не дождалась Катря, что мать о том спросит; не постыдилась и его матери. У самой из глаз так искры и сыплются… Глядит смело, стоит так прямо…
— Катря! — говорит ей потихоньку мать, испугавшись. — В своем ли ты уме? Кстати ли тебе спрашивать?
Катря не слышит.
— Отчего он не пришел? Отчего его нету?
— Не знаю, не знаю, душа моя! Он сказал мне, что будет, а вот и нету… Верно, какая помеха… Я его спрошу… Я тебе скажу тогда…
Заметно, Чайчиха не придумает, чем ей отговориться… Там кому-то сказала, что Яков ждет человека, пойдут глядеть волов, которые случайно продаются; потому, верно, он и не пришел. Недолго и сидела — поторопилась домой. Не видно и не слышно Чайченка, как вода унесла! Мы были еще на двух свадьбах, не был он и там. Мать его приходила: то говорила, что он нездоров, то — дома его нету. Сама старушка такая печальная, как тень, мается. Села в уголке с Катрею, говорит ей, чуть не плачет: «Не печалься, дитя мое, не горюй! Перейдет лихой час, все недоброе, даст бог, тучей перенесется. То-то я бы счастлива была, как бы ты, солнышко мое, осветила мою хату сумрачную. Я вижу, ты любишь его; за то тебя люблю, как родную доченьку».
Однажды старик вошел в хату веселый.
— Не будет ли снегу, — говорит, — такие белые тучи все небо застилают.
Мать, глядя на него, и сама смелее стала.
— Далеко ли, друг мой, ходил? Что там на селе слышно?
— Что слышно? А нашу Катрю сватают.
Все мы вздрогнули, гляжу на мать, на Катрю — лица на них нет, как будто мы услышали о покойнике.
— Кого же это? Кого нам господь посылает? — спрашивает мать чуть слышно. Отец взглянул на Катрю:
— Шеляг сватает за своего сына, за Дмитра. Кажись, жених хоть бы кому! Не дериголова какой-нибудь, не пройдоха! Хозяин в деда, в прадеда; из серебряного кубка гостей потчует.
— Что с тех кубков, когда полны слез! — сказала мать.
— Гм! — больше ничего и не сказал отец, только поглядел на нее пристально. Она отвернулась зачем-то, слезу потихоньку утерла.
— Я бы себе лучшего зятя сам не искал, — отозвался снова отец, надвинул шапку и вышел из хаты.
Мать слезы глотает и не глядит уже на свою бедную дочку.
А Катря встала, будто хотела бежать куда, бледная, глаза дикие.
— Доченька моя! — бросилась к ней мать. — Успокойся, потерпи еще, отец все ж таки не враг тебе!
Как на горе, Чайчихе не рука проведать нас. И Филипиха сердится, некому нам совета дать. Не с кем горем поделиться. А тут и милый наш — как солнышко зашло, нет и нет его!
Однажды мать начала склонять Катрю:
— Покорись отцу, дочка! Что ж делать, дитя мое, когда такая твоя доля!
— И вы туда ж, мама! Нет, родная, не такая моя доля.
— Мое милое дитя! Кого же беда в свете минует. Живши, от лиха не уйдешь, каждый свое отбудет… Что же, если отец от тебя отчуждается?..
— Отец отчуждается? Уж нечему, кажись, отчуждаться больше. И мое-то сердце не очень близко от него.
Да и засмеялась, точно закашлялась.
Мать ничего ей не ответила, боялась больше трогать ее, только вздохнула тяжело.
— Как же ты думаешь, дитя мое?
— А думаю, лучше умереть, чем продавать себя за хваленные отцом кубки.
— Да как же так и умереть? Грех на себя смерть накликать!
— И то грех, мама, не любя клясться, что люблю.
Давно уже не видали мы Марусю, то за своею бедою, то потому, что Филипиха не ходила к нам; из-за Катри ж и вышло это. Да и Маруся точно пряталась, почти из хаты не выходила.
— Пойдем, — говорю Катре, — к Марусе. Что нам за дело, что старики не в ладу; нам того не надо знать, мы с нею втроем посоветуемся.
Пришли. Маруся сидит, шьет. Вдовы не было дома.
— Здравствуй, Маруся, душка! — говорит Катря. — Мы пришли к тебе посоветоваться вместе, что мне делать с моею бедою? Да знаю, что и ты меня осудишь, как послушаешь!
— Садитесь, подруженьки мои. Рассказывайте.
— Отец меня за него не отдает. За нелюба, за богача меня прочит. А я, сестрица, отца и матери не пожалею, брошу им все богатство их. На что оно мне! Пусть скажет: я за ним на край света пойду! Пойду и не оглянусь ни разу! Оставайся все! И роскоши, и поля, и плуги их. Не надо мне до смерти ничего, — лишь бы жить вместе с ним.
Маруся ответила, не поднимая глаз:
— Боже вас благослови и помоги вам!
— Маруся! — я просто изумилась ей! Вот тебе и покорная Маруся! Каков совет дает! И благословляет и разрешает!
— Сестрица моя! Святая душа! — говорит, обнимая ее, Катря. — Ты меня не осуждаешь, не будешь чуждаться меня?
— За что? — тихо спрашивает Маруся. — Ты ведь его любишь?
— Ах, люблю его, сестрица, больше, чем жизнь свою! А на меня все нападают, хотят, чтобы я его покинула… Если бы ты любила, Маруся?
— Я бы не покинула.
Я слышу и не верю сама себе.
— Маруся! Это не твои слова. Что, если бы твоя мать услыхала?
— А что ж? Если бы я любила, так мне бы ничего не было тогда страшного и никого бы я не боялась, только того, кого бы любила.
— Ах, какою ты меня радостью подарила, добрая моя! — благодарит, целует ее Катря. — Тяжко мне было! Хоть и не послушаюсь чужих горьких речей, да больно их слушать. Кажись, в тех людях души нет. Спасибо тебе, отрада моя!
Я думала, Маруся обиделась; нет, она только улыбнулась так странно.
— Не за что благодарить, — промолвила она, — я по правде тебе сказала…
В первое же воскресенье после того к нам наехали сваты Шеляговы. Принимают их, потчуют. Мать благодарит за честь, перемогаючи свою тоску и кручину, а отец говорит: я себе лучшего зятя и не желаю. А где Катря?
Кликнули Катрю.
— Катря, — говорю ей тихо, — обдумай хорошенько!
Она будто и не слышит. Идет через сени, словно мертвец ступает — тяжело, ровно.
Вошла в хату и глядит, не мигнет, на отца.
Отец, кажись, побледнел немного, взглянув на нее.
— Пойдешь, — спрашивает, — дочка моя, за Дмитра Шеляга?
— Не пойду! — ответила Катря; вот как будто сказала: режь меня!
Поклонились сватья и гордо пошли потихоньку из хаты.
Мы не шевельнемся, Катря стоит…
Отец слова не промолвил и вышел.
VIII
Мать плачет, не осушает глаз. Старик молчит, словно нас не видит перед собою; кто из нас войдет, он не взглянет; кто заговорит, — как бы кошка мяукнула — не к нему, дескать, дело.
А Чайченка нет и нет! И матери его не видно.
Катрю однажды едва удержала мать — хотела бежать в Любчики:
— Если ты меня не послушаешься, дочка, то бог с тобою, делай тогда, как знаешь, а я уж отца не стану просить.
— Хорошо, мама! Бросьте меня, покиньте, забудьте, только пустите меня к нему!
— Нет, не пущу, дочка! Я на пороге перед тобою стану, не пущу идти. Не годится!
— Я от вас уйду или утоплюсь, мама… Я так жить не в силах!
Я побежала, пересказала все Марусе.
— Как же он останется? — пришла, спрашивает ее Маруся. — Ты за своим горем не видишь горя другого. Каково ему теперь? Ты не подумаешь… Ты ради его перетерпи все, все выдержи, пока отца умолишь!
— Да если бы я хоть увидала его, хоть глянула на него, хоть одно слово услышала! Пусть меня в огонь пошлет, я пойду… Но он нейдет до сих пор. Верно, он покинет меня?
— Если нейдет, значит, так надо, Катря, а ты жди, — продолжает Маруся. — А если тебе надо что ему сказать сейчас, немедля, передай через меня: я схожу к ним.
— Ты сходишь? А мать тебя не пустит.
— Пойду, не хлопочи. Говори, что ему передать?
— Скажи ему, что я пропадаю, что умру, если…
— И на что это говорить ему? Лучше пусть услышит, что ты его верно любишь, что будешь его ждать, будешь отца упрашивать…
— Пусть он услышит, какую я муку терплю! Скажи ему, чтоб он все бросил, чтоб пришел меня проведать… Отец не узнает… а хоть и узнает… горче уж не будет!
— На что так говорить, Катря? — опять Маруся уговаривает. — Разве ему и так не тяжело?
— Ах, скажи же хоть, что я так его люблю, что не могу дышать без него ни одной минутки… — И начала снова то же самое; известно, как девушки любовь свою передают…
В тот же день Маруся и говорит вдове:
— Пойду я, мама, в Любчики.
Филипиха очень удивилась:
— Иди же, — говорит. И когда уже Маруся выходила из дверей, она спросила: — Зачем тебе в Любчики?
— Пойду, мама, так, погуляю.
— Иди, дочка.
Сама за нею вышла, до ворот проводила, да только тут опомнилась и вслед Марусе крикнула:
— Не долго мешкай, Маруся!
А Катря вышла из-за угла и проводила Марусю далеко за слободу и тут же осталась дожидать ее. Подошла и я к ней туда. Только Катря завидела Марусю, бежит к ней.
— А что, сестрица? Будет он? Что сказал?
— Надо погодить, Катря, — ответила Маруся.
— Нет сил моих ждать, — да так и бросилась на землю, а слезы как роса блестят, катятся по траве! — Так он не придет? Напрасно ты ходила? Что ж мешает ему прийти?
— Он такой печальный! — говорит Маруся.
— Печальный? — вскрикнула Катря. — Ненаглядный мой! И он печалится, как я! Я к нему сама пойду. Пойду, хоть пускай потом живьем зароют в землю! Я пойду!
— Он велел, чтоб ты не приходила.
— Не приходила? Ты, верно, не дослышала! Верно, сказал, чтоб приходила. Нельзя сказать: «не приходи», когда любишь; не станет духу? Хотя бы за то смертью грозили!