— Где вы икру покупали, Егор Петрович? — спросил священник басом.
— Из Москвы выписал.
— Отличная икра.
— Наш век, — заметил румяный юноша, обращаясь к пожилому доктору, — нельзя упрекнуть в идеальных стремлениях. Напротив, теперь везде, во всем развивается практичность.
— Знаем мы вашу практичность, — проговорил доктор, усмехнувшись сквозь зубы. — На словах вы все города берете.
— Да, наш век практичный, — сказал блондин с оторопевшей физиономией. — Кумир поэзии разбит и низвергнут с пьедестала. Место его заступает гений промышленности, спекуляций.
— Не разбит еще, не горюйте, — перебил доктор, язвительно усмехнувшись. — Вот вы и сами ведь только что не рифмами говорите.
Блондин покраснел и опустил глаза на тарелку, точно его уличили в каком-нибудь зловредном поступке.
— Наше время — славное время, — заговорил Егор Петрович, который в хлопотах хозяина, угощающего на славу своих гостей, уже отвлекся от развития идеи браков по контракту. — В наше время подняты все человечные и научные вопросы, вырабатываются светлые, ясные взгляды, в женщине перестают уже видеть рабу.
— Нет, уж позвольте, Егор Петрович, позвольте, — перебил громадный помещик, — вот на этом-то мы и остановимся. Ваши времена уж что-то больно мудреные времена. Про научные вопросы слова нет! Вырабатываются новые взгляды, ну и прекрасно, и пускай их. На это ученье есть. Коли открывается что новое в науке — это обязанность их доводить до сведения публики. А вот насчет женщин-то, или как вы называете это, извините меня, выходит совсем вразлад со здравым смыслом. Кричат: свобода женщин, равенство женщин с мужчинами! Помилуйте, да с чем же это сообразно? В наше время мы таких вещей и не слыхивали. Кто заговорил бы, сумасшедшим назвали бы! Сам бог сотворил женщину слабее мужчины. Какое же тут может быть равенство? А свободу им на что? Я даже и не понимаю, какую им свободу надобно? Ведь не под замком же они у нас живут. Ведь мы не турки! Слава богу, разъезжают они у нас по магазинам вволю… Нет, воля ваша, а мудреные нынче времена. Все нынче как-то наизворот! Прежде зло и считалось злом — а добро добром. А нынче у вас и не разберешь, что, по-вашему, добро и что зло. Прежде женщина, нарушившая свой долг, так и считалась безнравственною женщиной, и все считали ее достойною осуждения, а нынче говорят, что не за что ее винить — сострадания достойна, — гуманность, дескать, — а какая гуманность! Безнравственность просто. Страстям волю дают. И женщин-то развратить хотят! А все это наделали французские писаки ваши, Вольтер да вот эта, как ее… Жорж Занд, — прибавил помещик и от негодования стукнул даже по столу вилкой.
— Вы, пожалуй, обвините Вольтера и Жорж Занд в том, что и Американские Штаты отделились от Англии, — сказал насмешливо брюнет со стеклышком.
Помещик захлопал глазами.
— К чему вы тут Американские Штаты-то выводите на сцепу? — проговорил он наконец.
— Да оттого, — начал Егор Петрович, — что американские учреждения первые признали до некоторой степени за женщиною человеческие права, признали в ней существо свободно мыслящее, гражданина.
— Ну, батюшка, на это я вам скажу вот что: славны бубны за горами. То, что применимо к Америке, неприменимо к России.
— Да почему ж неприменимо? Почему ж неприменимо, почтеннейший Андрей Степаныч? — горячился Егор Петрович.
— Да потому что неприменимо, да и все тут. Да что с вами толковать, господа, — прибавил помещик и, встав из-за стола, направился в зал.
— Гуманность применима ко всем национальностям, — закричал ему вслед румяный юноша.
Пожилой доктор, судья и еще несколько человек старого поколения отправились вслед за помещиком.
— Ну вот подите и толкуйте с ним, — проговорил Егор Петрович.
— Охота вам толковать с ним, что он смыслит, — заметил румяный юноша.
— Да нет, господа, ведь уже это из рук вон. Этакой обскурантизм. Ведь это почти немыслимо в наше время, — вопиял Егор Петрович.
Принесли шампанское, Егор Петрович налил бокалы.
— Господа, — сказал он, подмигивая на слоноватую фигуру помещика, двигавшуюся по зале с сигарою в зубах, — предлагаю тост за свободу и эмансипацию женщин.
— Отлично, — подхватила молодежь.
— Андрею-то Степанычу предложите, — сказал брюнет.
— Андрей Степаныч, Антон Федорович, покорно прошу сюда, господа, шампанское.
Призываемые явились.
— Господа, — провозгласил Егор Петрович, поднимая бокал, — свобода и эмансипация женщин!
— По мне, все равно, за что ни выпить, — проговорил, добродушно усмехнувшись, помещик, и все осушили бокалы.
Егор Петрович взялся за другую бутылку.
— Теперь за гуманность, — сказал брюнет. Выпили и за гуманность. Тосты продолжались в том же духе. Пили за русских женщин, за женщин вообще без различия национальностей и т. д.
— Егор Петрович скажите спич! — потребовала молодежь.
Егор Петрович и спич сказал. Нам никогда не удастся повторить его: так красно, сладко и блистательно выражался Егор Петрович. Он явился в нем рьяным поборником человечных идей, выставлял женщину на этот раз уже не наравне, а несравненно выше мужчин, бранил Прудона и прочее.
Новичок доктор приехавший из Петербурга, встал наконец из-за стола и прошел через зал в гостиную. Там на первом плане красовалась m-me Травнинская. Она была самая влиятельная особа в городе.
Если б кто усомнился в существовании m-me Курдюковой, тот убедился бы в нем, познакомясь с m-me Травнинской. Это были два тома одного издания. Только Курдюкова, как карикатура, утрирована, а m-me Травнинская олицетворяла собою первообраз, послуживший типом.
Около нее подобострастно помещался остальной дамский кружок: хозяйка, крайне жеманная особа, говорившая нараспев и без милосердия таращившая свои маленькие, черные глазки; две белокурые дочери священника, отличавшиеся изящными манерами; m-me Лесенская, славившаяся своим голосом, в особенности чувством, с каким пела романс «Ты скоро меня позабудешь»; жена громадного помещика, молчаливая и равнодушная ко всем житейским треволнениям барыня; девица третьей молодости, наперсница всех тайн m-me Счетниковой, румяная, чернобровая особа, пламенно желавшая выйти замуж и любившая на этот конец щегольнуть своими прогрессивными стремлениями, особенно практичностью. Только практичность, по ее мнению, состояла в иезуитском правиле: «все средства хороши для достижения цели». Руководствуясь этим правилом, она постоянно вертелась около богатых и сильных земли. Туземные остряки звали ее за глаза луною. Была тут еще со своей maman Мари Воробьева, миниатюрное создание с большими беловатыми глазами навыкат, поставившая себе задачею жизни разыгрывать светскую особу. Ради этой цели она беспрестанно вертелась и болтала, вздернув носик, что придавало ее особе весьма комический оттенок. Было тут еще много и других наших милых плеснеозерских дам. Все они занимались истреблением блинов. Дочери священника прикасались к блинам ножом и вилкой осторожно, как к огню, резали их крохотными кусочками и глотали грациозно и мило, точно ученые канареечки. Прогрессистка же, напротив, глотала их огромными кусками с быстротою коршуна.
M-me Травнинская повествовала о прелестях Елисейских полей[147]; все внимали ей с благоговением.
— Подъезжаешь, — говорила она, — ворота — очарование просто! Сквозные, в готическом вкусе. Кружево, mesdames, настоящее кружево. Входите вы — парк, да как бы сказать — в половину нашего города. Деревья вековые, и все это так мило. На каждом шагу какое-нибудь развлечение. То павильончик маленький, то диванчик мраморный, établissement[148] какое-нибудь. Идем мы с князем Скворецким. Paul был со мной… вдруг смотрим, старичок и старушоночка, ну премиленькие, — сидят у беседки.
«Entrez, — говорят мне, — entrez, madame, jevous en prie». Князь говорит: «Entrons, madame Travninsky[149]».
Входим мы, там что-то такое, je ne sais quo[150], вроде рулетки. Старушоночка подает мне шарик и говорит: «Voilà, madame, jettez cotte boule». Я и спрашиваю, combien cela coute? Она мне сказала цену. На наши деньги выйдет так, копейка. Я взяла эту boule, бросила.
«Voilà, madame, vons avezgagné».
Смотрю, открывает старушоночка сундук, вытаскивает, что бы вы думали? Вот этакий лист, — m-me Травнинская широко расставила руки, — и на нем все миндальные лепешечки. Ну усеян, просто усеян. Мы попробовали. Мягкие, вкусные, так и тают во рту. И ведь все за копейку. Imaginez vous, mesdames[151], за одну копейку! — восклицала она с умилением, грациозно потряхивая сложенными руками.
— Вы бывали на bals mobile?[152] — спросила прогрессистка.
— Mais comment?[153] Кто же из русских не бывает там!
— Какая у вас хорошенькая брошка, Александра Филипповна, — заметила жена священника хозяйке.
— Папа́ из Петербурга прислал, — отвечала Счетникова, взглянув вскользь на брошку.
Она не прочь была помолодиться и, вследствие этой невинной страстишки, говоря о своих родителях, называла их «папа́» и «мама́» с каким-то особенно мягким, детским акцентом.
Разговор продолжался в том же духе.
Вдруг кто-то из мужчин, стоявший у окна в зале, громко сказал:
— Николай-то Игнатьич! Николай-то Игнатьич! Посмотрите.
— Где?
— Вон катит.
Произошла маленькая суматоха. Все дамы без исключения и несколько мужчин бросились к окнам. Мимо проехали щегольские парные сани; в них сидели господин и очень хорошенькая дама в боярке.
Посыпались вопросы, восклицания.
— Когда это он успел приехать?
— Лошадки-то у него славные, — пробасил священник.
— И негодяйка-то эта с ним, — воскликнул помещик во всеуслышание.