Товарищи мигом подхватили этот мотив.
— Кыш вы, бесенята! Чего разорались, — промолвил, замахнувшись на них, дворник Ефрем, проходивший на ту пору по двору.
Дети с громким хохотом рассыпались по разным углам двора.
Школьница, бывшая предметом насмешек, не обратила на них никакого внимания. Ни малейшего признака досады не выразилось на ее лице; напротив, оно все озарилось любовью, когда работавшая на крыльце девочка бросилась ей навстречу с радостным восклицанием:
— Поля! Поля!
— Здравствуй, Маша! — проговорила Поля, нагнувшись к сестре и поцеловав ее.
— Знаешь, Поля, что я скажу тебе? Ведь мой левкой распустился, — сказала Маша.
Лицо ее выразило живейшее наслаждение, возбужденное воспоминанием о красоте и благоухании цветущего левкоя.
— Это, верно, ночью, — заметила Поля, — я не успела взглянуть на него сегодня утром.
Сестры пошли на крыльцо.
— А нам сегодня каникулы дали, — сказала Поля, присев на скамейку.
— Значит, ты завтра не пойдешь в школу. Ах, как я рада! Как я рада! — проговорила она, запрыгав от радости.
Поля робко посмотрела вокруг и особенно на дверь, ведущую в комнаты, и проговорила почти шепотом, нагнувшись к сестре:
— А после каникул тетенька велела и тебя приводить.
— В самом деле? — воскликнула Маша шепотом. Ее большие глаза, очень похожие на глаза сестры, так и засияли радостью. Но этот яркий луч мгновенно погас. Лицо ее приняло встревоженное выражение, и она печально прибавила, покосясь на последнее окно флигеля:
— Она не пустит.
— Пустит, — ответила Поля, кивнув утвердительно головой.
Несколько минут сестры молчали.
Поля сняла шляпку и тальму и положила подле себя на лавочку.
— Что она сегодня, сердита? — спросила она шепотом, робко посматривая на окно.
Маша кивнула головою.
— За то, что папа вчера пьян был, — пояснила она. — Знаешь, — прибавила она вдруг умильным голоском, — у нас сегодня винегрет был. Такой вкусный. И ботвинья с селедками.
Поля улыбнулась.
— Мы давно обедали, — добавила Маша. — В час.
— Которое ты полотнище шьешь сегодня? — спросила Поля.
— Третье. Она все ворчит, что я тихо шью.
— Я помогу тебе после, — промолвила Поля, взявшись за дверную ручку.
Маша на крылечке снова принялась за работу.
Поля отворила дверь и вошла в небольшую кухню, убранную очень опрятно. Но опрятность эта ничуть не напоминала голландской или английской кухни, радующей взгляд каким-то видом комфортабельности и довольства. Правда, что некрашеный стол был вымыт так чисто, что лоснил, кухонная утварь на полке была вычищена, нигде не было заметно следов крошек, кусков ломаного хлеба или помой, как это часто водится в русских кухнях, и даже на окне красовалась чистая белая занавеска. Но во всем этом проглядывала бедность, наводящая грусть. Несколько кастрюль, кофейник и самовар, чинно лепившиеся на полке, были тонки, помяты, с глубокими впадинами и расщелившимися краями. Занавеска на окне во многих местах была заштопана и украшена заплатами, а в небольшом посудном шкапике со стеклом, смиренно прижавшемся в углу кухни, было заключено весьма малое количество столовой и чайной посуды.
Поля прошла через кухню в другую комнату об одном же окне, в длинную и узкую. Тут стоял у одной стены диван с поднимавшимся сиденьем, обитый растрескавшеюся клеенкою. Над ним висел злодейской работы эстамп, изображавший Фридриха II на коне. Подле него помещался другой эстамп, имевший претензию на изображение какой-то романической заграничной местности, с горами и башнями, а под ними приютился Пушкин в неизбежном плаще, фанфаронски накинутом на плечо. Против дивана стоял комод. На нем лежало несколько книг и стояло маленькое, круглое зеркальце. Подле окна столик, а на самом окне красовался великолепный, только что начавший распускаться белый, махровый левкой и еще два горшка с отводками гелиотропа и розана. В противоположном конце комнаты стоял простой шкап, и на нем несколько картонок. Двери в соседнюю комнату были отворены настежь. Эта последняя комната была вдвое больше предыдущей и разделялась надвое деревянной перегородкой, оклеенной, как и все комнаты, новыми серыми обоями. У одного окна помещался обеденный стол с опущенными полами, у другого за рабочим столиком сидела женщина неопределенных лет, между средними и пожилыми годами, и прилежно шила ситцевый лиф. Ее одежда, как и весь домашний быт, обличали склонность к чистоте и порядку. Она была худощава, черты ее лица были некрасивы, и в них, как и во всех ее движениях, выражалась живость характера и какая-то раздражительная, нервная деятельность. Эта особа была Катерина Федоровна Глебова, дочь умершего переплетного подмастерья из немцев и русской швеи, жена чиновника и мачеха Поли и Маши.
При стуке отворившейся из кухни двери она спросила:
— Кто там?
— Это я, — отвечала Поля.
— Что ты так поздно сегодня? — строго спросила Катерина Федоровна. — Верно, где-нибудь заболталась на улице со своими девчонками?
— Нас сегодня поздно отпустили, потому что уроки задавали на каникулы, — робко отвечала Поля и, подойдя к комоду, стала убирать тальму и прочие свои вещи.
— Сходи в лавку, — сказала Катерина Федоровна, — принеси два фунта сахару. Смотри у меня во все глаза, чтоб не обвесили, да еще сливок на три копейки. Да попроворнее поворачивайся. Я тебе рукава смечу, сошьешь, как пообедаешь.
Поля накинула на голову и на плечи большой платок, взяла от матери деньги и пошла в лавку, объявив мимоходом Маше, зачем и куда идет. Через несколько минут она возвратилась и с сияющим лицом высыпала на колени Маше несколько штук леденцов.
— Ах! Леденцы! — вскричала Маша в восторге.
— Мне лавочник дал барыша.
Восклицанье Маши услыхала девочка, игравшая на дворе с мальчиками. Она подошла к крыльцу и вступила с Машей в разговор, смотря на нее исподлобья.
— Дай мне леденцов, — проговорила она плаксиво жалобным голосом.
Маша дала ей один леденец.
— Один-то только, — проговорила девочка с неудовольствием.
Маша дала ей другой.
— Да дай еще, жадная!
— Я не жадная, а леденцов тебе больше не дам за то, что мы вас не трогаем, а вы все нас браните. Давеча папу бранили, над Полей смеялись, — сказала Маша.
— Ну, ладно, я тебе припомню эти леденцы, — проговорила девочка и убежала.
Между тем Поля принесла мачехе покупки и отправилась в кухню обедать. Она была очень голодна, потому что съела лишь в двенадцать часов ломоть черного хлеба с маслом. Винегрета или, лучше сказать, какого-то крошева из старой холодной говядины со свеклой, картофелем и огурцами, политых уксусом, — приходилось на ее долю немного. Но она не забыла масленых глазок Маши, когда та похвалила винегрет, и осторожно, на цыпочках, отворив дверь на крыльцо, позвала сестру шепотом разделить с нею обед.
Маша покраснела от удовольствия и тихонько скользнула в кухню.
— Ешь же, — шепнула Поля, подавая ей вилку.
Маша с минуту колебалась. Ей было совестно лишить проголодавшуюся сестру ее доли, и она, облокотившись на стол обеими ручонками, попеременно поглядывала то на винегрет, то на Полю.
— Да что ж ты думаешь, Маша? — прибавила Поля. — Того и жди, что мачеха вздумает заглянуть сюда, прогонит тебя.
— Да ведь ты сама голодна, — ответила Маша печально. — Я обедала, а ты еще нет!
— Я не голодна. Вот это тебе, а это мне, — сказала Поля, разделив ножом винегрет на тарелке. — Видишь, у меня сколько ботвиньи еще есть.
Искушенье было слишком велико, Маша с полным эгоизмом ребенка, который чувствует, что его сильно любят и потому простят ему все, принялась за винегрет, сначала очень церемонно, а потом, увлеченная вполне духом сластолюбия, живо очистила все, что было на ее долю на тарелке.
Пока Маша наслаждалась повторением скромного обеда на дворе разыгралась маленькая сцена, напоминающая мстительность языческих героинь.
Растрепанная девочка, по уходе Маши, озираясь кругом исподлобья, сорвала лист подорожника, росшего у садовой калитки, скомкала его в руках и, осторожно прокравшись на крыльцо, сделала соком растения большое пятно на одном из ситцевых полотнищ, которые сшивала Маша. Затем бросилась, как дикая кошка, с крыльца и как ни в чем не бывало присоединилась к игравшим мальчикам. Остряк видел всю эту проделку.
— Что ты там, злючка, сделала? — сказал он.
— Машкино шитье запачкала.
— За что?
— За то, что она мне леденцов мало дала. Пусть ее мачеха приколотит, — ответила языческая героиня.
— А ведь если бы твой тятька видел это, — проговорил остряк в раздумье, — он бы ведь накостылял тебе шею. Право! Лихо бы накостылял.
Героиня сделала ему гримасу и убежала.
Маша вернулась на крыльцо и принялась за шитье, ничего не заметив.
Поля, окончив обед, вошла в комнату и спросила у мачехи приготовленную для нее работу.
Катерина Федоровна, подавая ей сметанный рукав, взглянула в окно.
— Вон, — сказала она, — тащится. Так и есть, опять уж шатается. Ах ты, господи, что за наказание. Сущая скотина! Куда ж ты пошла? — кликнула она Поле.
Поля, хотевшая было уйти, вернулась.
— Подыми половинку стола да накрой обедать своему пьяному отцу. Ведь где его лукавый ни носит, а есть-то все домой приходит.
Лицо Поли стало еще грустнее. Она молча начала выполнять приказание мачехи.
Александр Семеныч Глебов вошел на крыльцо, слегка пошатываясь.
— Здравствуй, Машук, — проговорил он мимоходом.
— Здравствуйте, папа, — робко ответила девочка, взглянув на него.
Александр Семеныч продолжал колеблющееся шествие и предстал пред женою в самом счастливом расположении духа. Ему на вид было лет около сорока. Лицо его выражало что-то тупое и пошленько сладкое. В молодости он был красив, то есть воображал себя красивым и вдобавок очень ловким и милым молодым человеком. Эти качества доставили ему неоднократные победы над женщинами той среды, в которой вращается бедный и крайне необразованный чиновник или, лучше сказать, канцелярский писец. Женщинам этим, вероятно, очень нравятся франты, намалеванные на плохих цирюльничьих вывесках.