Ребятишки, еще игравшие на дворе, прибегали к ним, пробовали заводить с ними разговор, звали играть. Но Поле и Маше было не до игр. Они никогда не водились с этой веселой компанией. За то дети называли их гордыми, смеялись над ними, и те из них, которые были похуже других, строили им, как мы уже видели, при удобном случае разные детские каверзы.
Между тем июньские сумерки разостлались в воздухе легким синеватым паром.
Поля и Маша видели, как хозяин вышел из сада. Он запер его на ключ. Замок щелкнул, и хозяин тихим шагом, по обыкновению ни на кого не смотря, прошел по тротуару через двор в свою квартиру.
— Пойдем, — сказала Маша, и обе сестры сбежали с крыльца и подошли к садовой калитке. В том месте, где забор почти примыкал к углу и где их не очень было видно из глубины двора, они принялись смотреть в этот заповедный эдем, который должен был остаться навсегда недосягаемым для них. Так делали сестры каждый вечер. Эта минута была для них самою лучшею из всего дня, единственная минута отдыха и удовольствия. Обе сестры любили цветы. Но в Маше эта наклонность была истинною, глубокою, хотя и детскою страстью. В ее головке не могло еще бродить таких неотвязчивых мыслей, как в голове Поли; ее внимание не было еще ни на чем сосредоточено, а цветы были самое лучшее из того, что она видела в своей бедной, затворнической жизни — жизни маленького червячка в подземном царстве.
И вот она полюбила цветы. Она полюбила их за то, что они красивы, за то, что они радовали ее взгляд разными красками, за то, что благоухали для нее разными ароматами, качались на своих стеблях, словно разговаривали о чем-нибудь, полюбила их, наконец, за то, что они дали ей наслаждение любить.
Игрушки, куклы были для Маши ничтожны в сравнении с цветами. Сад хозяина составлял для нее волшебный мир, куда рвалась она всею душою, всею силою воображенья, всеми своими детскими думами. Часто в течение дня, когда она шила на крылечке или у окна, ее волновала мечта, как хорошо было бы когда-нибудь проникнуть в этот сад, погулять посреди этих цветов, полюбоваться на них вблизи, посмотреть, как они качаются на своих стеблях, разузнать, отчего они так хороши и так чудно пахнут. Но осуществление этой мечты казалось ей совершенно немыслимо. Поля знала об этом единственном и пламенном желании Маши, и тяжело страдало ее сердце оттого, что не могла представить себе возможности когда-нибудь удовлетворить его. В этот день ей особенно было жаль свою маленькую сестренку за то, что мачеха побила ее, и потому, стоя у решетки сада, она думала то же, что и Маша, а именно: «Что если б Маша каким-нибудь образом очутилась посреди этих цветов?.. То-то была бы радость! Как бы у нее горели глазки и щечки! С каким бы удивлением и счастьем рассматривала она каждый цветок. Хорошо бы это было. Да!
Но только этого никогда не будет, — мысленно прибавила она и вздохнула. — Разве попросить у садовника позволения погулять в саду, когда хозяина не будет дома?.. Но садовник не пустит. Он угрюмый такой, да и побоится. Он знает, как хозяин дорожит своим садом. Никто из жильцов не ходит в него, даже и из старых, которые давно живут в доме. А ведь мы переехали недавно, всего с месяц, с какой же стати пустить нас?..»
И вдруг в памяти Поли мелькнуло доброе, грустное лицо хозяина, когда он стоял вон там у решетки и слушал пение.
«А что, если попросить его самого», — подумала она и покраснела. Так нелепа показалась ей эта мысль.
Нет, нет, у нее никогда недостанет смелости. Он откажет! Пожалуй, еще рассердится! Впрочем, за что ж ему сердиться?
И Поля стала раздумывать о том, до какой степени было б неприлично и дерзко, если б она, бедный ребенок, попросила у него, богатого барина, позволения для своей сестры погулять у него в саду при нем же. Здравый смысл доказывал ей, что в этой просьбе не было решительно ничего такого дикого или дерзкого, за что мог бы рассердиться богатый барин.
Мало-помалу она начала осваиваться с мыслью, которая так испугала ее сначала. Она решилась до поры до времени ничего не говорить Маше о своем намерении.
«Еще надо посмотреть, — думала она, — достанет ли у меня духа подойти к нему и заговорить с ним».
Ей очень хотелось, чтоб духа достало, и она вся предалась мечтам о том, как Маша будет рада, как она удивится и прочее.
Шум на дворе, хохот и крики ребятишек вдруг рассеяли все ее мечты.
— Пойдем скорее, Поля, — шепнула Маша, — верно, это папу пьяного ведут. Слышишь, мальчишки кричат: барон, барон!
Маша не ошиблась. Дворник вел спотыкающегося Александра Семеныча; процессия мальчишек и девчонок сопровождала их смехом и гамом.
Поля и Маша притаились у решетки и, когда все стихло, вышли тихонько из своей засады и украдкою, как воры, пробежали по крыльцу в кухню. Стыдно было бедным детям за своего отца.
Александр Семеныч между тем ввалился в комнату. Между ним и Катериною Федоровною завязалась словесная перестрелка, то есть, собственно говоря, громила только Катерина Федоровна, а Александр Семеныч даже едва ворочал языком. Но Катерина Федоровна обладала способностью шуметь за двух, когда следовало дать головомойку.
Дети сделали то, что обыкновенно делывали в подобных случаях. Они тихонько притворили дверь в большую комнату и стали сбираться лечь спать без ужина. Катерина Федоровна имела обыкновение накрывать ужин в кухне для всех вместе. Но когда она была раздосадована мужем, каждый кусок, который глотали ее падчерицы, сопровождался попреком их пьяному, не заботящемуся о них отцу. У Поли и Маши так наболело сердце от этих попреков, что они предпочитали лечь спать голодными.
Поля подняла сиденье дивана и достала из-под него матрас, такой тоненький, что сразу не могло даже прийти в голову, что это матрас для отдыха человека, а скорее можно было его счесть за подстилку для какой-нибудь большой собаки. Она разостлала матрас на полу подле дивана для себя, а на диване приготовила постельку для Маши. Только что дети улеглись, Катерина Федоровна, уложив Александра Семеныча, прошла мимо них, ворча, в кухню. Затем послышался стук отворяемого шкапа и бряканье тарелок. Как ни заманчивы были эти звуки для слуха детей, но они лежали молча, не открывая глаз. Поля привыкла уже к голоду и часто переносила его, почти не замечая. Маша не могла похвалиться такою стоическою твердостью.
Но у нее были свои замыслы насчет ужина. В них, как и во всем, она крепко надеялась на Полю. Она привыкла считать ее в отношении к себе за могущественную волшебницу, для которой не было ничего невозможного: поэтому Поля нисколько не удивилась, когда по уходе Катерины Федоровны Маша села на диване и проговорила шепотом:
— Поля, а Поля! Мне не спится. Я есть хочу.
Для таких случаев у Поли находился в комоде запасный магазин. На этот раз в нем оказалось только два сухаря.
— Поля, — шепнула Маша, когда сгрызла их, как мышонок, устроив из одеяла род норки, затем, чтобы мачеха не услышала, как хрустят у нее сухари на зубах, — Поля, ведь тебе не хочется спать?
— А что тебе?
— Мне не хочется спать. Я все еще голодна. Ты бы, Поля, рассказала мне сказку какую-нибудь. Я бы стала слушать и забыла бы, что голодна.
Как же было не потешить голодную сестру сказкою?
— Ну, ложись, — сказала Поля.
Маша улеглась, а Поля, завернувшись в одеяло, облокотилась на диван и стал рассказывать ей сказку про Золотую Рыбку, которую слышала в школе.
— Нет, я этой не хочу. Ты мне ее часто рассказывала, — прервала ее Маша, — расскажи другую.
— Какую ж другую? Про девочку Красную Шапочку?
— Нет, нет! И этой не хочу. И про Кота в сапожках не хочу, и про Красавицу и Зверя не хочу. Расскажи мне совсем новую.
— Какую же новую? Я не знаю.
— Ну, коли не знаешь, так выдумай, — ответила Маша строго.
Поля задумалась.
— Выдумай мне какую-нибудь хорошую, хорошую сказку про цветы, — прибавила Маша.
У Поли не было недостатка в воображении. С тех пор как она стала ходить в школу, а это случилось года три тому, она стала видеть других детей, и, как это часто бывает, столкновение с обществом хотя и маленьких людей разбудило в ней мыслительные способности. До тех же пор она, как и все бедные дети, живущие в отчуждении от остального мира, загнанные и робкие, жила большею частью в фантастической области, создаваемой воображением для собственного увеселения. Как быть? Игрушек и кукол не было, а если и были, так такие уродливые, из тряпиц сшитые, что и играть ими не хотелось. С соседними девочками, игравшими на дворе, ей не позволяли знакомиться и водить компанию, потому что она дочь чиновника, следовательно, они были не пара ей, да и по двору бегать считалось неприличным. А в комнате было так грустно. Больная мать вечно ссорилась с отцом. Садилась Поля в сумерки к окну и принималась смотреть летом на облачка, бегущие по небу, на траву, растущую под окном, зимой на пушистый снег, валивший хлопьями, и на узоры, которые мороз вывел на стеклах. Со всем этим она сроднилась душою, все воодушевляла. Облака становились для нее колесницами, на которых носились незримые для земных глаз какие-то фантастические существа. Травка, выбегавшая из-под земли, рассказывала ей, что делалось в царстве муравьев и червяков. Снег был пух, которым устилали землю добрые гении затем, чтобы детям можно было кататься на коньках, и узоры на окнах представлялись ей рисунками волшебных, кристальных палат, которые существовали неизвестно где, но непременно существовали, потому что о них так увлекательно рассказывала знакомая ее матери старушка, приходившая из богадельни. После этого понятно, что выдумать сказку про цветы, которой требовала Маша, было для Поли не очень трудною задачею. Она подумала, подумала и принялась рассказывать полушепотом, прильнув к изголовью Маши. Расскажем вкратце содержание сказки.
За тридевять земель, в тридесятом царстве, в фантастической области добрых и злых гениев и волшебниц, существовала когда-то земля, которую звали «Счастливою». И в самом деле земля эта была счастлива. Не одно, а два солнца сияли в небесах. По ночам месяц опускался над нею и светил так, что нечего было бояться темноты маленьким детям. Звезды перебегали с места на место. Они играли, потому что им было весело. На земле росли деревья в пять раз больше тех, которые видела Маша в хозяйском саду, и все они во всякое время года были усеяны цветами и плодами. Там никогда не было холодно. Шуб там и не знали, и шерстяных чулок также.