Страшное, невыносимое страданье, такое страданье, от которого человек готов бежать в воду или в огонь, все равно, лишь бы избавиться от него, почти помрачило ее рассудок.
— Маша умерла! — вскрикнула она и ринулась вон из комнаты.
Ей было жарко, душно. Вид трупа был для нее невыносим. На дворе она остановилась и схватилась руками за горящую голову. Ей хотелось бежать куда-нибудь, лишь уйти подальше от собственного сердца, от его жестокой боли.
Из окон Николая Игнатьича светился огонь.
Поля, не размышляя, почти инстинктивно бросилась вверх по лестнице, пробежала мимо удивленного лакея через несколько комнат и остановилась только в дверях той, по которой ходил Николай Игнатьич.
— Что с вами? — вскричал он и бросился к ней.
— Маша!.. — проговорила Поля.
— Что с Машей?
— Умерла! — хотела было сказать Поля, но это слово вырвалось из ее груди криком. — Умерла, умерла! — повторила она еще, прислушиваясь к звуку собственного голоса. Потом зашаталась, протянула к Николаю Игнатьичу руки и упала бы как пласт, если б он не успел схватить ее.
Все, что было потом, — Маша в розовом гробу, осыпанная цветами, печальная процессия, новая могила на Смоленском, где уже лежала мать и другие сестры Поли, — припоминались ей впоследствии словно в каком-то тумане. Из него выдавалось отчетливо только доброе, грустное лицо Николая Игнатьича с выражением участия и сострадания. Потом и это лицо стало бледнеть в ее памяти. Туман становился все гуще, и, наконец, для Поли настали совершенный мрак, пустота и отсутствие всяких ощущений, что-то вроде небытия. Она выдержала жестокую, нервическую горячку. Только с возвращением весны стали возвращаться к ней прежние силы и с ними сознание страданья, превратившегося в тихую, глубокую скорбь. Тоска терзала ее.
В Поле, и по натуре и по молодости ее, жизнь чувства и страсти, к которой привыкла она, преобладали над жизнью мысли и разума. Отсутствие сильного чувства оставляло в душе ее пустоту, которая была для нее ужаснее самой смерти. Мудрено ли после этого, что эта страстная, любящая девушка бросилась в объятия Николая Игнатьича, как скоро открылись для нее эти объятия и возможность жить снова стала ей понятна.
Он давно уже любил ее. Любовь вкралась в его сердце незаметно для него самого. Наблюдая жизнь обеих сестер, он понял и изучил натуру Поли, и она возбудила в нем ту глубокую симпатию, на которой прочно основывается чувство и живет долго, до тех пор, пока лета не превратят его в тихую, но тем не менее глубокую приязнь. Не раз случалось ему мысленно сравнивать Полю со своей женою, и тогда он думал, что быть любимым такою девушкою, как Поля, — большое счастье. Но он спешил отогнать эту мысль. Он видел, что Поля была счастлива и без него, а он ей ничего не мог предложить, кроме позора, которым добрые люди так усердно клеймят женщину, решившуюся идти независимо от них.
Он никогда бы не высказал Поле своих чувств и оставил бы ее идти своей дорогой, но судьба распоряжалась так, как будто поставила себе задачей слить их жизнь воедино. Смерть Маши показала Николаю Игнатьичу, какое он имел значение для Поли. В минуту страданья она бросилась к нему, как будто ожидала от него сверхъестественной помощи. Потом ее болезнь, заставившая его опасаться за ее жизнь, возбудила с его стороны еще больше привязанности к ней. Наконец, когда Поля выздоровела, тоска о сестре не оставляла ее ни на минуту. Любовь к Николаю Игнатьичу, порабощенная и не допущенная до сознания самой себя другою, более живою, более сильною привязанностью, теперь стала разгораться. Чувства одиночества и безнадежности не свойственны молодости и любящей натуре: они вообще не свойственны человеку, и он спешит освободиться от них.
Поля, как цветок, повернулась всем своим существом к солнцу, как скоро взошло для нее это солнце. Как и когда дошли они до излияния взаимных чувств, мы не станем рассказывать. Не все ли равно, в каких словах они их высказали друг другу. Дело в том, что Поля знала всю прошлую жизнь Николая Игнатьича, знала, что он связан и что, решась идти об руку с ним, она будет забрызгана грязью, — но ей было все равно. Она любила его, она понимала, что в его жизни была грустная, темная сторона, и ей хотелось осветить ее, как прежде осветил он жизнь для Маши и для нее.
Что могло быть проще и обыкновеннее истории Поли? Такие истории повторяются каждый день и на каждом шагу. Тот, в ком развито чувство справедливости и кто одарен хотя немного пониманием человеческой природы, не станет неумолимо казнить за них женщину. Любовь Поли к Николаю Игнатьичу была выводом всей обстановки ее жизни, обстоятельств, окружавших ее, психологическим выводом ее натуры и миновать ее было не в ее власти.
Читатель давно уже предвидел такой конец, и если б Поля по смерти Маши не увлеклась снова чувством, наша история была бы скорее сказкой, чем былью.
А между тем общество целого города, общество, в котором были люди с претензиями на гуманность и прогрессивные идеи, с особенным удовольствием бросало каменья и грязь не только в эту женщину, но даже в ту, которая одна из всего общества решилась высказать свою гуманность не на словах, а на деле и обращалась с бедною Полей по-человечески, не причисляя ее к разряду парий. Конечно, этот город был патриархальный, добродетельный Плеснеозерск. Но если бы наши губернии не изобиловали плеснеозерками, то мы, пожалуй бы, не стали и писать этой истории и не замолвили бы слова в защиту бедной Поли.
С того дня, как первое слово любви было произнесено между Николаем Игнатьичем и Полей, до званых блинов Егора Петровича Счетникова, где мы познакомились с цветом плеснеозерского общества, прошло около пяти лет. В течение этого времени Поля достигла своей цели. Темная сторона в жизни любимого ею человека ярко озарилась отблеском ее любящей души. Способности к наблюдательности и размышлению, которые он пробудил в ней, когда она была еще почти ребенком, и усыпленные было сначала глубоким страданьем и потом упоеньем свежего, внезапно нахлынувшего счастья, снова проснулись, как скоро жизнь ее потекла спокойной, тихой, ровной струей.
Поля скоро поняла, что нравственные силы Николая Игнатьича были подточены, что он сознавал в себе недостаток энергии, недостаток воли взяться за что-нибудь дельное и страдал от этого. Она успела вывести его из этого очарованного мира барства, из этого нравственного растления на тот путь, по которому идет человек, не уставая, где с каждым шагом крепнут и свежеют силы Николай Игнатьич как будто ожил. Все совершающееся вокруг него и вдали от него в огромной человеческой семье стало горячо интересовать его, стало близко его сердцу, как собственное дело. Приятели, показывавшиеся у него прежде только изредка, стали теперь чаще заходить к нему. Поля любила их беседу. Их живые, умные речи раскрывали перед нею жизнь такою, какою она должна бы быть, а не такою, какою ее сделали страсти людей, прикрытые разными благовидными предлогами.
Николай Игнатьич предоставил свой барский сад в Петербурге на волю садовника и начал каждую весну рано ездить с Полей в свое имение, где оставался до поздней осени. Здесь уж не цветы занимали его. Он всматривался в быт крестьянина, вникал в его отношения к труду и личной пользе, знакомился с собственной землей, пробовал извлекать из нее все, что она могла дать, — словом, хозяйничал в обширном смысле слова.
За год до своего последнего приезда в Плеснеозерск Николай Игнатьич вздумал зимою отправиться в Петербург, откуда ему писали, что на его дом есть покупщик.
Чтобы Поля не соскучилась одна в имении, он привез ее в Плеснеозерск. Родная его сестра, Наталья Игнатьевна, жила уже около трех лет в Плеснеозерске. Муж ее служил там. Наталья Игнатьевна была одна из тех откровенных и честных натур, которые питают непреодолимое отвращение ко всякой низости, лжи, обману и тем мелочно гаденьким проделкам, которые проходят незамеченными. По доброте своей души она избегала случаев высказывать горькие и резкие истины, когда ее о том не просили, но зато неуклонно действовала по своим убеждениям, не обращая ни малейшего внимания на то, скандализировалось этим общество или нет. Вообще она не любила плеснеозерцев и держалась от них в стороне; петь с ними одну песню ей было незачем. Муж ее был начальником отдельной части, и подставлять ему ногу на служебном поприще добрые люди не могли.
Наталья Игнатьевна имела порядочное состояние, но не видела ни малейшей необходимости давать обеды и балы. За все это плеснеозерцы ненавидели ее и приписывали ей разные дурные свойства, в том числе гордость и скупость — недостаток русского хлебосольства. Особенно негодовала на нее m-me Травнинская. Она никак не могла простить того, что Наталья Игнатьевна не хотела примкнуть к ее штату. Такой недостаток субординации нетерпим русскими дамами вроде m-me Травнинской. Но Наталье Игнатьевне было не до нее. У нее было двое детей, которых она страстно любила, муж, которого она могла уважать и который симпатично сроднился с ней в понятиях и взглядах на жизнь и людей. У нее было множество книг, хороший рояль, чудный голос, словом, полная жизнь мысли и чувства. Брата Наталья Игнатьевна любила горячо. Его житейские неудачи жестоко огорчали ее. Каждое лето она ездила с детьми в его имение. Здесь познакомилась она с Полей и полюбила ее вдвойне и за то, чего Поля стоила сама по себе, и за привязанность к брату. Поля была благодарна Наталье Игнатьевне, но, слыша отзывы о плеснеозерском обществе, не хотела компрометировать ее и обыкновенно уезжала осенью в Петербург, не заехав к ней. В эту последнюю зиму, с которой мы начали наш рассказ, Николай Игнатьич насилу убедил Полю остаться без него в Плеснеозерске. Здесь Наталья Игнатьевна не оставила Полю в покое, и она волею или неволею должна была перешагнуть порог ее дома.
Мы видели, что по этому случаю m-me Травнинская составила комплот и все плеснеозерские дамы без изъятия примкнули к нему.
X
Через несколько дней после завтрака у Егора Петровича Счетникова, описанного в начале нашего рассказа, разнеслась по городу весть, что Николай Игнатьич болен. Известие это подтверждал в каждом доме, куда появлялся, знакомый уже нам доктор, лечивший больных по таксе. Он лечил и Николая Игнатьича.