— Знаю, знаю, — повторил он с грустью.
— При жизни папеньки. Состояние было в его руках. Тогда имения давали широкий доход, тогда умели извлекать… Папенька был председателем; он меня любил; я была в доме полной хозяйкой. И вдруг, разом, удар, всему конец! На масленице, на другой же день нашего праздника, папенька… Это ужасно! У нас были званые блины, все лучшее общество…
— Воспоминанье о былом счастье… — выговорил Алтасов. — Но я знаю это. Вы рассказывали мне внезапную смерть вашего отца. Дальше: ваш брат?
— Он тогда служил здесь, при папеньке. Папенька всегда держал его на глазах, будто предчувствовал! Тут и выказалась вся эта дикая воля. Папенька (бог его знает почему, нелепый какой-то, смешной страх смерти?), папенька ничем не распорядился. Ну, а мудрый закон: «сестра при брате — не наследница». Брат — тотчас… трех недель не выждал! — в отставку и предложил мне ехать жить в деревню к нему. Он уже так и говорил: «ко мне». Понимаете, иногда одно слово…
— Понимаю.
— «Распоряжайся всем, как тебе угодно». Но как же распоряжаться, когда он уже сам распорядился? Тогда, помните, была Крымская война. Он вызвал из мужиков охотников в ополчение, пошел сам. Что было наличных денег, что можно было обратить в деньги, он это все взял, пожертвовал…
— Широкая русская натура!
— Да-с, но представьте положение молодой, неопытной девушки! Что же мне в том, что война там, что великий пост? Я — не затворница; что-нибудь мне нужно, кроме траурного платья; я не могу… Тетка папеньки — благородная женщина… Вы знали ее?
— Да.
— Я к ней уехала в Вологду. Она меня поняла. У нее был капитал. Я просила только, чтобы, ради бога, билеты были переписаны тотчас, прямо на мое имя, чтобы потом с братом этих процессов… Я ненавижу крючкотворство, всю эту бюрократию! Бабушка так и сделала. Я настояла! Я дала ей понять папенькину несправедливость ко мне. «Так уж, — говорю, — чтобы другой-то раз этих сюрпризов мне не преподносили. Я вполне заслужила это вознаграждение». Вы знали бабушку, были в доме; мы с вами познакомились в последнее время моего испытания. Ведь я семь лет (мистическое число!), семь лет-с… ни много ни мало, выносила капризы старой девы. И сама-то я — тоже старая дева!
— Вы? — сказал с упреком Алтасов. — Вы — человек!
— Может быть, — прошептала Табаева. — Конечно, я всегда умела сохранять свою самостоятельность, я не позволяла себя третировать. Но — бог с нею! — бабушка вскоре скончалась. Наконец-то я была независима. Я осталась в Вологде и не видалась с братом.
— Никогда?
— Он приезжал ко мне. Но, Петр Николаевич, могла ли я бывать у него? Я — не ригористка, нет, избави бог, но, вы понимаете, для девушки… Воротясь из ополчения, он завел себе… и кроме того… Кроме того, у него был притон всем этим деятелям тогдашним. Их в Энске было вволю. Все это наезжало, жило у него в деревне. Дом, кстати, просторный. Самовары целый день, планы. Вы не поверите: что-то вроде университета с музеем — для мужиков-то? Он тогда приезжал ко мне, наэлектризованный, распевал. Постойте, как это?
Бога мысли, бога света
К делу жизни призовем.
— А, Щербина! — сказал литератор. — «Дело земское, ребята!» Песнь ополчения.
— Не знаю. Чего стоил этот музей и все эти затеи! Ну, Петр Николаевич, вы знаете мой образ мыслей? Вы говорите, я — не старуха? Не китаец я? Не поклонница мракобесия? Не идиотка?
— Бог с вами, что вы!
— А!.. А мой братец так называл меня! — вскричала она, и ее глаза засветились. — Был у нас разговор… — она передохнула. — Я… что же? Я только благоразумно ему заметила. В его же интересах, право! Ведь не рассчитывала же я, боже мой, что переживу его! Я сказала ему: «Ты останешься ни с чем» — и еще… — она зашептала: — «Моли бога, чтобы самому уцелеть!»
— Что же он ответил вам? — спросил так же тихо Алтасов.
— Ответил… Но неужели вы не знаете развязки?
Алтасов кивнул головой.
— Слышал, но их так много…
— Да, обыкновенная история. Если бы за нею не было трагедии… Все это было устроено, академия, музей, клиники, приюты. Боже милосердый! — Она усмехнулась, пожимая плечами. — Года три они там учили, лечили, проповедывали, вдруг, в один прекрасный день, братцу моему ничего больше не осталось, как прохаживаться по пустому дому, сводить счет рассоренным деньгам и наблюдать, как развалилась академия, из которой ее бывшие ученики кирпичи крали. Еще счастливо отделался!
— Да, — сказал отрывисто Алтасов. — Таким натурам легко сходит.
— Нет, знаете, странно: это все-таки потрясло его, — возразила Табаева.
— Вы его видели?
— Сил не было! — ответила она после минутного молчания. — И это было бы ни к чему. Что я могла ему посоветовать? Службу он всегда так третировал… Но его и не приняли бы на службу; это было уж кончено!.. Похорониться с ним в деревне — но за что же? Я не так роскошно пользовалась жизнью, чтоб еще это… У меня свои привычки, я хочу жить, как хочу. У меня было свое состояние — помилуйте, я — отрезанный ломоть. Из чего я стала бы мешаться не в свое дело? Добровольно в чужом пиру похмелье! Ну, он, по своей глупости, выкинут из общества, да я-то ведь — член общества!
— Деятельный и полезный, — прибавил Алтасов.
— Не знаю уж какой, но я к брату не поехала. Мы не видались до конца; я не была и при его смерти… Я говорю вам все! Если он и скучал — и без меня была утешительница, и лучше меня знала, как утешать. Мне, девушке, было бы только неловко… что совершенно понятно! — договорила она, помолчав, выжидая, чтобы отозвался гость.
Алтасов молчал и смотрел вдаль. Сыроватое свежее тепло, запах поля, тишина на широком пространстве, все нежило и наводило на раздумье. Алтасов точно вдруг крепко задумался. Между тем ему очень хотелось чаю; он дурно пообедал на станции.
Заметив, что подле него замолчали, он бросил свою погасшую сигару и обернулся:
— Ну-с, как же? Когда же он женился? Он вам писал?
— Очень редко. История многих годов. Что такое была эта жизнь?
— Я бы на вашем месте заглянул из любопытства.
— О!.. Но к чему же? И неловко: над братом был надзор. Я знала, что он ни в чем не терпел недостатка, но уж безумно тратиться он не мог; понимаете — помогать там и прочее. Опека была. Следовательно, я была покойна. Лет через пять этого затворничества получаю письмо: «Делаю то, что должен был сделать давно: женюсь на Анюте: у тебя будет сестра…» Сестра!
— Да!.. Хорошо!.. — сказал Алтасов.
— Ах, нет, она — добрая женщина, — вскричала Александра Сергеевна. — Вы меня знаете. Чего же требовать? О, я беру из жизни, что могу, я не требовательна! Брат умер вскоре. Он в самом деле был разбит, в последнее время страдал; она за ним ходила.
Алтасов склонил голову.
— Я и сказала ей: «Оставайтесь жить у меня».
— «Твоя родина будет моей родиной, твой бог — моим богом»… — выговорил Алтасов, глядя в поле. — Незабвенно прелестная история Руфи!..[170] — И, будто забывшись, он тихо положил руку на руку Александры Сергеевны. — Ну, что же вы поделываете с вашей Руфью? — спросил он через минуту.
Его голос будто изменился.
— Да что? Хозяйничаем! — ответила Александра Сергеевна, также удачно растроганная. — Я — вы знаете — не умею, а моя Руфь…
— Мастерица?
— Мастерица. Шьет, варит, солит. Я на ее попечении.
— Ну, это — меньшая из ее обязанностей, — возразил серьезно Алтасов. — Претензий нет у нее?
— Каких?
— Ну, всяких. Общество, знакомства.
— Нет, она скромна. Есть какое-то воспитание, но она сама чувствует… Это грустно. Я сужу по себе: грустно сознавать, что общество нам нужно, что мы для него не годимся.
— Как вы это ухитряетесь судить по себе? — спросил Алтасов. — Вы — проказница.
Она засмеялась.
— Нет, но что же… Я думаю, ей грустно. Она должна понимать, что не может быть моим другом.
— Позвольте: но даже и в русском языке нет слова «amie» — «друг-женщина». Есть «подруга», то есть нечто близкое, но легко подходящее по воле обстоятельств. «Амишкой» кличут собак.
Александра Сергеевна хохотала.
— Кстати, у вас нет собачки?
— Нет. А что?
— Я так и думал. Вы слишком молоды, чтобы заводиться этой дрянью. Как зовут вашу Руфь?
— Анна Васильевна.
— Очень желал бы скорее увидеть ее.
— Вас заинтересовало?
Алтасов засмеялся.
— Я буду неучтив, — сказал он. — Вы сейчас говорили, что хозяйством занимается у вас она; следовательно — я так заключаю — с ее появлением появится и чай, который мне обещали.
— Ах, вы, проказник? — сказала весело Александра Сергеевна. — Сегодня она, не знаю почему, запропала. Но, кажется, судьба подслушала ваше желание.
По дороге ехала маленькая гремучая тележка. Алтасов накинул пенсне и смотрел.
Александра Сергеевна прищурилась.
— Скорее! — закричала она, махая платком. — Видите, как у нас патриархально. Анна Васильевна всегда является пешком, а сегодня, не знаю, должно быть, ей показалось грязно, и она воспользовалась экипажем нашего хозяина: он приезжает по вечерам инспектировать свой завод. Скорее! — повторила она, наклоняясь через балкон, между тем как приехавшая соскакивала с тележки и бежала в ворота. — Теперь сейчас, — сказала Александра Сергеевна и выскользнула в комнату, пользуясь тем, что гость засмотрелся в темнеющее поле.
Алтасов засмотрелся нарочно, чтобы дать ей уйти: хозяйке все-таки надо приказать, сообразиться. Он предчувствовал, что «друг» не оставит его на попечение своей Руфи. Ему это было приятно; вообще он нежился. Маленькая дорожная усталость, множество воздуха необыкновенно развивали аппетит. И странно: разыгрывались всякие аппетиты.
«Вот луг; хорошо его внаймы отдавать. Свечной завод. Ведь пропасть свеч всякий день расходится: в Энске три чудотворных образа да монастыри. Все это… Вообще хорошо бы побольше денег».