— Уж от своего имени я не откажусь, — возразила Анна Васильевна. — Но что ж вам?
— Ну, это вы можете принимать так, — возразила, слегка вспыхнув, Александра Сергеевна, — но для дочери трехсотлетнего дворянина, когда меня все знают, родственница-ключница!.. Разве вот что… сделать так? Останьтесь у меня! Право! Вам здесь знакомо. Я буду покойна, что все останется на тех же руках. Пока исполняются все формальности, пока я совсем переселюсь в Энск, вы здесь приглядите. Я буду покойнее. Оставайтесь! Я заплачу вам, как другие… Даже больше, потому что вы займетесь всем, решительно всем в доме; ваше дело будет — беречь, а мое — расплачиваться. Хотите? Полтораста рублей в год?
— Триста, — сказала Анна Васильевна.
Эта сумма платилась за Сашу.
Александра Сергеевна усмехнулась.
— Я не скупа, — сказала она, — но потрудитесь сосчитать, с какого капитала могут быть такие деньги. Нельзя сказать, чтобы вы от всего отказывались! Ваш расчет недурной. Так как же?
— Как хотите, — ответила Анна Васильевна в смущении.
— Так и быть: сто восемьдесят. Вам никто больше не даст; это можно дать только за известность. Очень рада. Стало быть, мы не расстанемся?
Приехали чиновники; Анну Васильевну научили, как написать формальное отречение от всех прав наследства; Александра Сергеевна была утверждена, введена во владение, официально объявила прислуге о должности, которую заняла Анна Васильевна, и затем уехала назад в Вологду, чтобы устроить свое окончательное переселение в Энск.
Пока в Орешкове ничто не переменилось. Анна Васильевна бродила по дому, по сугробам на кладбище и хозяйничала.
Так проходила зима. Анна Васильевна думала о Саше.
Взглянула бы на нее… но теперь это уже совсем невозможно! Не с чем. Главное — не с чем. Кроме платы за ученье — а ее недостает! — Саша растет, ей нужно. И самой нужно, хоть и живет на готовом. Где взять? Анна Васильевна вспомнила студентов, вспомнила все, что знала, что прочла, длинными вечерами прочла сызнова все свои учебники, съездила не в Энск, а в другой губернский город, подальше, и держала в гимназии экзамен на учительницу. Никакое горе не разрушало этой жизненной силы: цель была — Саша. Только воротясь домой, придя в его комнату показать свой аттестат, она отчаянно наплакалась.
Весной, когда зацвели яблони, приехали плотники и орешковский дом стали ломать: Александра Сергеевна перевозила его в город Энск, где уже жила на квартире. Она написала Анне Васильевне, что не может видеть этот дом в том же виде и на том же месте. «Вы не поймете этого чувства». Флигель, где когда-то была школа, было приказано отделать для приезда Александры Сергеевны.
Пока Анна Васильевна прожила там до осени, хозяйничала, в годовщину помянула мужа и, приехав в Энск, не узнала орешковского дома на новом месте. Тут она решилась попросить позволения Александры Сергеевны завести школу.
— Вы хотите от меня уйти? Так говорили бы раньше!
Но это обошлось. Александра Сергеевна сообразила сама, что занятия Анны Васильевны не помешают порядку дома и еще отвлекут ее от гостиной, где ее присутствие Александра Сергеевна находила совершенно излишним. Хозяйство — обязанность, которой она, конечно, не забудет и которую можно и напомнить.
В доме были две комнаты с другого подъезда; они назначались для кладовой и гардероба. Александра Сергеевна позволила занять их. Одна обратилась в классную, другая служила жильем Анне Васильевне. Директор энской гимназии и губернатор поблагодарили Александру Сергеевну за такое внимание к народному образованию. Женская деятельность была в ходу. Александра Сергеевна нашла, что надпись «Школа А. Табаевой» очень оригинальна; она даже сама пригласила архиерея благословить. Весь Энск называл школу ее школой.
Анна Васильевна вставала с зарею и хозяйничала. Они виделись с Александрой Сергеевной по утрам, изредка вечером и никогда за обедом. Это было время уроков рукоделия. Александра Сергеевна держалась с нею прилично, иногда даже бывала ласкова, когда в ее светской жизни что-нибудь приводило ее в хорошее расположение духа. Кое-кому из знакомых она представила «родственницу».
Анна Васильевна бывала только у матерей своих учениц. Она тоже поняла свою родственницу и не ушла, потому что трудилась добросовестно, следовательно, жила не даром. И к тому же где ни жить — горе все одно. Это — для Саши. В школе, во всякой девочке, она видела свою Сашу, и дело, которое и без того было по душе ей, становилось ближе день ото дня. Понемногу она начала забываться в нем, крепче привязываться к этому труду и яснее понимать его. Горе затихало, заживало как-то. Ласки детей начали вызывать в ней ее прежнюю милую веселость, ей жилось легче.
Одно только: в четыре года она всего раз видела свою Сашу. Александра Сергеевна отпустила ее на один день в Москву — больше нельзя оставить дома и школы — день, как на беду, случился будничный. Саша вышла во время классной перемены на минутку, торопясь; кругом много народа, нельзя сказать слово. Анна Васильевна думала как-нибудь взять ее на вакации в Орешково, но флигель был маленький, Александра Сергеевна переезжала сама, а Александра Сергеевна никогда даже не называла Саши.
Она как-то ловко делала это, так ловко, что мать не называла и сама. Это было странное чувство, чувство ужасающее: смесь забитой покорности и гордости выше всякой меры.
«Ну, Саша кончит курс, приедет, тогда… тогда уйдем с ней вместе, наберем учениц, будем поживать», — утешала себя Анна Васильевна.
В один прелестный майский день 1875 года, на заре, Анну Васильевну разбудило восклицание:
— Вставайте! Здравствуйте!
Перед ней стояла девушка, тоненькая, стройная, черноглазая, яркая, как это утро, ловкая в подобранном платье с сотней блестящих пуговиц, с сумкой через плечо, в шляпке с сизым крылом. Она тормошила Анну Васильевну за плечи.
— Вставайте, довольно вам спать!
— Саша!..
— Она. Ну, здравствуйте! Велите внести мой чемодан; меня дворник впустил сюда, не знаю, какими ходами. Как вы это живете?
Анна Васильевна накинула платье, отыскала дворника, принесла воды. Она нашла свое сокровище лежащим на диване.
— Уф, устала! Проклятая дорога, черепашья, а еще называется курьерский поезд!
— Ты на курьерском?
— Конечно. Неужели вы думали, я в третьем классе? Это уж бог знает что! Вы меня не ждали?
— Не ждала. Я хотела послать тебе денег на будущей неделе.
— Да, хотели, и когда б еще послали. Я у Маши Голицевой взяла пятьдесят рублей. Этакая счастливица! Она завтра в Петербург едет. Мне сказали, отсюда поезд пойдет в Москву в девять часов утра, почтовый. Я напишу Маше; она до своего отъезда еще получит. Есть тут у вас бумага?
— Постой, успеешь, — сказала мать. — Дай на себя посмотреть.
— Вы покуда смотрите, а я буду писать. Да что у вас — какое странное жилье?
— Ты знаешь, голубчик, школа.
— Ну, что же, все же есть какая-нибудь свободная комната?
— Только эта, моя радость.
— Как, только? Такой громадный дом.
— Дом Александры Сергеевны. Мы с тобой пока тут поместимся, — прибавила Анна Васильевна.
— Зачем?
— Ты знаешь зачем: я живу у нее.
— Ну, знаю, экономкой, кухаркой. Но теперь-то уж, я думаю, довольно.
— Конечно; мы заведем свою школу…
— Что такое?
Мать повторила.
— Это зачем? Я вовсе не хочу вашей школы! Вы имеете право жить в доме — и живите! И я при вас! Что за школы такие? Что за расчет грошовый? Ну, без меня вы как хотели, так жили, и кухня, и педагогия… но запереть дочь — нет, благодарю покорно! У вас, может, был какой-нибудь денежный расчет с этой госпожой; вы ей — родня по мужу, но ведь я-то ее тетенькой звать не стану! Ну, расходы вы держали пополам, так теперь, полагаю, можно перестать скупиться: дочь есть, для нее. Мне восемнадцать лет, недолго осталось молодости: я и то в тюрьме высидела.
Анне Васильевне казалось, что все кругом плывет и шатается.
— Вы думали, бывало легко? Ни шляпки, ни перчаток, дожидайся, когда вы пришлете? Пари нельзя подержать на какую-нибудь коробку конфет! Ужас! Стыд! Вы этого не понимаете, вам хорошо! Теперь-то, по крайней мере, можно жить, а вы затеваете еще школы какие-то! Не хочу! Не ваш этот дом — наймите другой! Едем в деревню, у нас есть деревня — а зимой в Москву, в Петербург.
Анна Васильевна была бледнее стены.
— Саша, — сказала она, — у нас ничего нет.
— Как ничего? Помилуйте, я — не маленький ребенок, я знаю закон. Вы получили же после вашего мужа?
— Саша, ты все говоришь «ваш муж», он — тебе отец.
— Да-с, но он был господин Табаев, а я — мещанка Орешкова. Но это оставим. Вы — госпожа Табаева и свое получили.
— Я ничего не получила.
— Как? Так вас провели?
— Никто меня не провел, я сама ничего не взяла, — вскричала Анна Васильевна и зарыдала.
Саша подошла к ней. Она удивленно смотрела на мать, неловко дотронулась до ее плеча, сконфуженная, немного испуганная. Сказать она ничего не могла и не умела: она в первый раз видела такие… странности. Она даже пожала плечами.
— Я ничего не понимаю, — сказала она наконец.
Анна Васильевна вдруг встала.
— Голубчик мой, ты знаешь, кто я была, что я была… что же, мне каяться пред тобою.
— Совсем это не нужно, возразила Саша, — что вы были тысячи таких.
— Только видишь что, — продолжала мать, — тысячи эти… Бог всех простит, но совесть должна быть… Я все, бывало, пред ним смеюсь. Знаю, про меня говорили, что я беззаботна, безжалостна. Дай бог тебе так любить, Саша! Я всякое осуждение могла вынести, но когда подумала: «Что же это я деньги возьму за то, что любила? Боже мой, господи, не пошли врагу моему такого стыда!» — я сказала: «Не хочу ничего». И нет у меня ничего. Я из избы взята; я — работница и век работала, и век буду работать, покуда сил хватит. Так бог велел. Так честные люди говорили. А он, твой отец, если и имел что — последнюю рубашку был готов отдать.
— Это я знаю. Значит, вы в память о нем остались без рубашки? — Саша порывисто заходила по комнате; на ее прелестных глазах сверкнули слезы. — Только за что же вы меня-то также оставили? А? — спросила она, остановись пред матерью. — Говорят, я — дочка у вас единственная; могли бы так, чуть-чуть вспомнить? Как вы могли, как вы смели сделать это, по какому праву вы забыли меня? Вам не нужно! Вы не хотели? Я хочу! За что по вашей милости я нищая?