Уже долго танцевали, а Чайченко все сидел да смотрел на окружающих. Но вот мать его подошла к нему и, наклонив к себе его кудрявую голову, что-то прошептала ему… После того он встал и пошел танцевать. Взял прежде Катрю, потом Марусю, потом меня, а потом и других девушек — всех подряд.
Мне случилось как-то сидеть подле него. «Может, заговорит?» — думаю. Погляжу на него: «Где уж такому заговорить со мной!»
— Как много здесь гостей, — начала я сама разговор. Он оглянулся на меня, потом поглядел по хате.
— Да, очень много, — ответил он.
— Хорошее село Любчики! Веселое! Вы еще недавно тут?
— Недавно.
Мне хотелось уже спросить, останутся ли они жить здесь.
— Здесь люди все добрые, приветливые, — говорю я, — вы, верно, с ними не расстанетесь?
— Да, — говорит он, — мы сюда на житье переходим, поселимся здесь, припишемся к любчевским.
У меня даже в глазах просветлело, когда я услышала ответ его!
— Здесь будет приятно вам жить!
— Бог знает: где ни жить, так жить, — прибавил он.
Приехали мы домой. Катря все смутная ходит, как птичка с опущенными крылышками. Мать снова глядит на нее пристально.
— Не больна ли ты? — спрашивает она.
— Нет, мама, я здорова.
Прошло месяца два. Мы частенько ходили полем в любчевскую церковь; а после обедни заходили к родственникам; они просили нас хлеб-соль разделить вместе. После обеда не вдруг же бежать домой, как будто мы только и приходили затем, чтоб поесть да попить. Сидим и разговариваем. Чайченко, бывало, придет по своему делу, с нами поздравствуется. Они купили в Любчиках хату и звали нашу семью и Филипиху с Марусей на освящение. Было много и других гостей. Девушки пели под вечер; заставили и нашу Катрю — не отговорилась она — знали везде ее голосок! Чайченко у себя дома казался веселей, говорил со всеми, потчевал беспрестанно. «У кого в руках, у того и в устах», — отвечали ему — и он весело выпивал чарку. А мать ему: «Сынку! а с того уголка заходил?», «А вон тех старичков не обнес?» Нас старушка долго не пускала: «Да вы редкие гости; да когда еще мы увидимся?»
Возвращались мы поздно домой; он нас проводил за свою леваду[27]; идет близко Катри и говорит тихо: «Освятили хату, да если б в хату такую пташечку, чтоб походила на вас: чтоб и пела, и глядела так!» Катрю как огнем обдало; вспыхнула она, и на глазах блеснули слезы. Никто этих тихих слов не слыхал, кроме Катри и меня. Я отдалилась от них, шепнула Марусе об этом; мы не таились меж собой ни в чем.
— Ты, верно, не расслышала, — говорит Маруся, — али хорошо слышала?
Приходим домой. Катря, как кошечка, в три прыжка очутилась в своей светелке, а я на дворе замешкалась — гуси были за двором — я вогнала. Подхожу — дверь растворена, она сидит, не раздевается, в руке зеркальце, а слезы так и блестят, падают на сорочку. Услышала меня — спрятала зеркальце, отвернулась.
«Бог же с тобой, — думаю, — когда я не стою правды от тебя услышать, как всегда слышала». И все она сама с собой, с своими мыслями. Иногда ни с того ни с другого — веселая, поет, радуется. А в другой раз глядит как каменная, не шевельнется, сидит, держит иглу в руках, а на глазах слезы.
Понравилось ей в лес ходить. Каждый день, бывало, ходит. Возле нас за речкой лес густой, темные пущи: она все туда. Я со скуки к Марусе, а Маруся тоже, бог ее знает, стала еще тише, нежели была. Все только шьет да вышивает и тоже все в каких-то мыслях… Скучно стало на свете жить… То, бывало, нас три вместе, неразлучные, веселые, не наговоримся; а то разошлись что кукушки в лесу…
В одно воскресенье было очень скучно мне. Катри нет дома, я и пошла к Марусе. Прихожу — она в хате одна. Старой Филипихи не было дома.
— Здравствуй, моя зоречка туманная, — говорю ей, — отчего ты одна дома?
— Да мать в гости ушла.
— А ты никуда? Все дома. Уж не болит ли и у тебя головка, как у нашей Катри? — говорю. — У девушек когда сердце заболит, тотчас свернет на голову.
— Мне таки нездоровится, — промолвила Маруся.
Я, приглядевшись хорошенько к ней, вскрикнула даже, — так она похудела, побледнела.
— Что это ты, сестрица, — говорю ей, — изменилась, это ни на что не похоже! Отчего у тебя такие печальные глазки?
— Может, оттого, что нездоровится, — отвечала. — А что Катря делает?
— Да Катри давно дома нет. Должно быть, по лесу сама мается; взяла же привычку! Уж и мать замечает, уж спрашивала Катрю и меня на исповедь брала. А что я скажу? Отец поглядывает часто на нее, ну, как он спросит!
Рассказываю я долго, передаю свое горе Марусе, а она сидит со мною рядышком и слушает, а сама словца не проронит, как будто оно у нее дорого. «Господи мой! — думаю. — Что это за беда на всех нашла? Откуда она? С чего ей быть? В монастыре больше бы разговорился, чем с своими подругами».
— Нет, душечка, как бы и твоя головка не от сердечушка болела! С тобой, право, тоска берет, как и с Катрей.
Только это выговорила, как видим, бегом бежит Катря. Вбежала, обняла Марусю и поцеловала: «Здравствуй, мое серденько!» Обняла и меня и села возле нас.
— Ты из дому, Катря?
— Нет, я гуляла и прямо сюда зашла.
— Ну, прощай же, Маруся, — говорю, — доброй ночи тебе — пора домой; там матери помочь нужно — убрать хозяйство. А ты не пойдешь, Катря? Уж скоро спать будут ложиться.
— Химочка, голубушка! Маруся, радость моя! Ох, я не могу спать! Я люблю, люблю… Чайченка!
— Да разве мы не знаем? — весело ей отвечаю. — Экая новость нам!
А Маруся так важно ее и спросила:
— В самом ли деле полюбила?
— Зачем ты меня так спрашиваешь, Маруся? Я его люблю!
— Да верно ли? Крепко ли? Навсегда ли? Подумай!
— Боже мой, боже мой! — вскрикнула Катря. — Как я его увидела, так полюбила навсегда! Я с той свадьбы несчастной пропадаю; только ты не замечала.
— Нет, — говорит Маруся, — я замечала, да думала, это так, думала, забудешь…
— Забуду, забуду, когда глаза закрою навеки!
— Ну, дай тебе бог это счастье! — промолвила Маруся.
— Ты достойна его, — говорю я.
Катря бросилась нас обнимать, а слезы такие горькие упали мне на шею.
— Ах, — стала раздумывать Катря, — любит ли он меня, хоть сотую часть, как я его люблю? Может, насмеется? Как вы думаете, сестрицы родные, будет ли он меня любить?
— Тебе лучше, милая, знать. Ты говоришь, не насмеется ль он? — спрашиваю я. — Значит, ты слыхала что от него, видала где-то его? Ты будто вновь на свет народилась. Признайся же и нам о своем счастии.
— Ах, видала! — говорит она. — Я была в лесу, пошла и пошла очень далеко, туда, под любчиковские левады. Шла себе, вдруг слышу: здравствуйте! Глянула — он! — не верю глазам… Не моя ли это дума стала передо мною? Он что-то говорит мне, а я ничего сразу в толк не возьму; только этот голос так приятно и страшно мне слушать…
— Что ж он тебе говорил?
— Кажется, спрашивал, отчего зашла я так далеко… отчего не весела?..
— Что ж ты ему сказала? — все спрашиваю я, а Маруся смотрит на нее пристально…
— Гуляю, говорю ему, я весела… Спрашивал, скоро ли мы будем в Любчиках?.. Говорил еще что-то, — да что в Красном церковь сгорела; что он был на ярмарке, вот когда мы в Любчики ходили в церковь, а его не было. Говорил, что скучно жить на свете… и проводил меня до самого нашего забора… шел рядышком со мной… Ах, спасибо тебе, вечер темный, и тебе, доля моя счастливая!
— Вот еще надо готовиться к новой свадьбе в Любчики Там немножко приударим, Маруся!
— Еще не знаю, — отвечает Маруся, — как матери угодно.
— Да как захочешь, так отпросишься. Уж как ей отказать в этом.
— Может быть, отпустит, — отвечает Маруся.
— Ты чего-то не весела, Маруся; пожалуйста, будем на свадьбе — развеселимся, ударим лихом о землю, — говорит Катря.
— Право, ты очень скучна, — говорю я.
— Голубка моя, — говорит Маруся мне, — я не скучна, а если бы и была печаль на сердце, так люди не разгонят!..
— Только тот разгонит, кого любишь, только тот утешит и развеселит, — отозвалась Катря.
— Полюби кого-нибудь, Маруся, — говорю в шутку.
Она ничего не ответила, посмотрела в это время в окно.
— Счастлива будешь, — сказала Катря.
— А полюбишь ли, Маруся?
— Не шути! — ответила она тихо.
Услышали мы голос Филипихи. Простились и пошли с Катрею домой. Какая она ласковая в этот вечер была! Я такую еще отроду ее не видала.
V
Катря ходила в Любчики к родне, будто бы за́полочи занять. Воротилась домой — лица на ней нет; так что отец, взглянувши на нее, спросил, где она была? И зачем? Если ты такая швея искусная, так старайся, чтоб не занимать по чужим селам. Кажись, найдется, на что заполочи купить. После этих слов отец вышел из хаты, закуривши трубку.
— Что с тобою, дочка моя? — тревожится, допрашивает мать. — Что ты вошла в хату белая, как белочек… Что с тобою, дитя мое родное?
— Ничего, мама, ничего.
— Где уж там ничего! Сокрушаешь ты меня, дочка!
Пришла Филипиха с Марусею. Мать с старухою завели разговор, а мы, девушки, поскорее в сад.
— Что же, Катря? — спрашиваю.
— Сегодня вечером он будет, придет ко мне.
— Как же тебе выйти к нему? Отец как раз дознается.
— Так что ж? Мне не выйти? Я не выйду к нему? Пусть слышит отец, пусть знает мать, я к нему пойду.
— Ну, если отец услышит, то впрямь не пустит, — говорю, — что же ты сделаешь, надо будет остаться.
— Я не останусь! Я пойду!.. Чего ты на меня напала, недобрая?
— Я тебя остерегаю, сестрица; где же я нападаю на тебя?
— Не надо меня стеречь; не нужны мне советники! Я вижу, что ты мне не прямая подруга; ты мне помочь не хочешь — я и сама все сделаю!
— Рано ты разгневалась на меня, сестрица, я и в совете, я и в помощи равно тебе подругою стану, что бы со мной ни было, если так уж тому надо быть.
Тогда она меня давай целовать, обнимать, ласкать и приголубливать.