нила палец и нарисовала на щеках мокрые дорожки. Мне не хотелось выделяться из толпы и привлекать к себе внимание.
– Но ведь есть вероятность, что подруга Маковеева вовсе не огорчена его смертью! – шептала мне Трошкина, почти не открывая печально скривленного рта и лишь слегка поводя головой.
Из-под прикрытия темных очков она рассматривала присутствующих на скорбном мероприятии дам. Народу на похороны Маковеева пришло немало, и, чтобы не вертеть головами, мы с Алкой время от времени переходили с места на место.
– Мы же предполагаем, что именно Лисичка была заинтересована в гибели Колобка! – напомнила мне Трошкина, когда мы подобрались поближе к группе в трауре.
– Что вполне соответствует классическому сюжету, – тихо согласилась я. – Однако в этом случае Лисичка тем более придет на похороны и будет рыдать громче всех, чтобы никто не подумал, что для нее это событие радостное. Не забывай, что Маковеев не просто умер, а был убит, и Лисичка у полиции в числе подозреваемых. Пусть и не номер первый.
– Да, но полиция думает, что Лисичка – это ты! – упорствовала Трошкина. – В таком случае настоящей Лисичке вовсе не стоит светиться на публике.
Я встревожилась:
– Трошкина, мне только сейчас пришло в голову одно очень неприятное соображение. Появившись на похоронах, мы с тобой как бы сделали заявку на знакомство с покойным! Теперь можно подумать, что нас с ним что-то связывало!
– Например, что ты – Лисичка, – поддакнула подружка.
– Или что это ты! – Я порадовалась, что еще не смыла свой грим а-ля Лелька.
Мы переглянулись.
– Давай-ка поживее просканируем присутствующих баб и уберемся с погоста! – предложила я.
– Неузнанными, – добавила Трошкина и поправила темные очки. – Предлагаю разойтись в разные стороны, так мы быстрее осмотрим всю толпу.
Со всей возможной деликатностью перемещаясь в своем секторе, я тихо радовалась, что сейчас не зима. В холодное время года дамы на кладбище стояли бы с покрытыми головами, и под шапками, шляпами и платками трудно было бы рассмотреть их шевелюры. А так лишь безутешная вдова укрылась черной кружевной мантильей в испанском стиле.
«Роскошные кружева, кстати говоря, – завистливо заметил мой внутренний голос. – Похоже, валансьенские. И колец с бриллиантами полные пальцы! Вдова не бедствует! Жаль, благодаря прессотерапии у нее алиби».
Трошкина мыслила в том же направлении.
– Вдова брюнетка, – при встрече с сожалением шепнула она мне, рассмотрев выбивающиеся из-под кружева пряди. – Значит, Лисичка не она, а очень жаль. Было бы так логично: муж – Колобок, жена – Лисичка. Она хотела уйти к другому, а он не хотел ее отпускать. Он ее любил, а она его убила.
– У попа была собака, поп ее любил, – пробормотала я, покосившись на священника у гроба. – Она съела кусок мяса, он ее убил… Забыла тебе сказать, у вдовы алиби. В тот момент, когда ее благоверного пырнули шилом, она мирно избавлялась от отечности и целлюлита в СПА-салоне.
– Жаль, – вздохнула Алка.
– Еще как жаль. Лучше бы у вдовы был целлюлит, а не алиби, – согласилась я.
– Знаешь, я увидела лишь одну конкретно рыжую даму, но ей всего лет десять, так что вряд ли это она, – сказала Трошкина, возвращаясь к теме поисков Лисички. – А пышноволосых блондинок тут только две, смотри, покажу тебе. Вон девушка с толстой косой, и вот еще тетка с начесом «Воронье гнездо», очень пышным.
– Этих я тоже увидела, – кивнула я и показала подружке собственную находку. – Там еще дамочка в болонкиных кудрях. Итого всего три потенциальные Лисички.
– Я бы тетку с вороньим гнездом не считала, – подумав, сказала Алка. – Ты посмотри на нее, ей же лет шестьдесят, а Петру Даниловичу и пятидесяти не было.
Отчество и возраст Маковеева мы узнали по табличке на деревянном кресте.
– Некоторые мужчины любят женщин постарше, – напомнила я, сама сомневаясь. – Как говорится, любовь зла!
– Но не настолько же зла! Ты рассмотри ее получше!
Я подкралась поближе и пришла к выводу, что Трошкина права. Дама с начесом выглядела уж очень некондиционно и на объект любовной страсти мужчины, не лишенного выбора, никак не тянула.
– Остаются снегурочка и болонка, – подытожила Алка и задумалась. – Что, мы разделимся и будем за ними следить?
– Давай так и сделаем, – согласилась я. – Ты за кем?
– За снегурочкой, – выбрала Трошкина.
Не упуская из виду наших подопечных, мы дождались окончания церемонии и в общем потоке прощающихся пошли возлагать на могильный холмик свои гвоздички и шептать соболезнования вдове.
Шептали их, конечно, не все. Как водится, на пышные похороны явились и совершенно посторонние граждане: какие-то суетливые тетки, помятые мужички, суровые старухи. Они на первой скорости сквозили мимо свежей могилы, направляясь прямиком на богатый поминальный обед. Мы с Трошкиной тоже не собирались речи толкать, просто шли себе, потупившись, с подобающим ситуации печальным видом.
И вдруг вдова громко ахнула и взмахнула кружевным крылом, как черный лебедь, останавливая мою подружку.
– Вы пришли?! О, спасибо!
– Э-э-э, пожалуйста, – нелепо пробормотала смущенная Трошкина.
– Примите наши глубочайшие соболезнования, – шепотом просуфлировала я, подтолкнув ее локтем.
– Примите наши соболезнования, – послушно повторила Алка.
– Ваши соболезнования мне особенно важны, – нажав на «ваши», с чувством сказала вдова, и мантилья на ее голове заколыхалась.
Мне показалось, что вдовица завертела головой, кого-то или что-то высматривая.
– А где…
– Наши соболезнования! – повторила я громче, пихнув локтем застопорившуюся Трошкину.
Подталкивая подружку, я отогнала ее подальше и напомнила:
– Алка, соберись, тебе сейчас в мышку-наружку играть! Не забыла? Ступай за снегурочкой и не теряй ее, пока хотя бы имя не узнаешь.
За кладбищенской оградой мы с Трошкиной расстались. Ее подопечная пешком пошла на трамвайную остановку, а моя вместе с другими условно скорбящими полезла в автобус, у открытой двери которого нетерпеливо переминался с ноги на ногу мужчина с наручной повязкой распорядителя.
– Садимся, садимся, поминальный обед будет подан через двадцать минут! – деловито повторял он, постукивая крепким ногтем по циферблату наручных часов.
Мои воспоминания об утренних хачапури дяди Гиви уже потускнели, и я совершенно не возражала против приема пищи, поэтому не заставила себя уговаривать и присоединилась к компании в автобусе.
Поминальный обед подавали в кафе с меланхолическим названием «Плакучая ива». Судя по названию и интерьеру, печальные тризны явно были основной специализацией заведения. В просторном длинном зале без декоративных излишеств было сумрачно. Шум голосов поглощали бархатные занавеси и драпировки, облицованные диким камнем стены своеобразно украшали темные чеканки с изображением простоволосых длинноруких дев. Верхние конечности у них были просто километровой протяженности и помещались в рамы лишь потому, что страдающие девы заламывали их хитрыми кренделями.
Мне вспомнились круто закрученные американские горки Русляндии, и я вздохнула. Увы, я чужая на том празднике жизни! К веселью обстановочка не располагала, и наше печальное собрание проходило в соответствующей случаю гробовой тишине, только ложки звякали, да официанты шуршали. Время от времени кто-нибудь произносил прочувствованную речь, но о микрофоне распорядители почему-то не позаботились, так что слышно было плохо.
Моя подопечная – не первой молодости блондинка в пышном облаке крупных парикмахерских кудрей – сидела слишком далеко от вдовы, чтобы считаться кем-то близким усопшему. Тем не менее она произнесла небольшую речь, которую я, к своему великому сожалению, не расслышала. Это не помешало мне похвалить ее спич в курилке, куда блондинка удалилась подышать свежим никотином в паузу между переменами блюд.
– Вы прекрасно говорили, – сказала я, стрельнув у нее ненужную мне сигаретку.
Я не курю, но мне необходим был повод для доверительного трепа.
– Я Леля.
– Галина Пална.
– Очень приятно. Знаете, я давно уже бросила, но иногда так тянет хотя бы в пальцах сигарету помять! – объяснила я собеседнице. – А вы Петра Даниловича хорошо знали, да?
– Да уж лучше многих тут! – фыркнула Галина Пална, сердито пыхнув дымом. – С вот такого возраста!
Она поводила ладошкой чуть выше колена, почти по подолу коротковатой юбочки. Я прикинула: если не брать в расчет акселерацию, этот уровень должен соответствовать годам пяти.
– Неужто с детского сада?
– С первого класса!
Галина Пална глубоко вздохнула, и манящие глубины черной газовой блузки заколыхались.
– С первого по десятый! Мы были неразлучными друзьями, Петруша ни с кем не проводил столько времени, сколько со мной, и вы знаете, он был удивительно деликатный мальчик! Никогда не позволял себе ничего такого, знаете, вульгарного. Матом не ругался, под юбку не заглядывал, лапать не лез. Очень красиво дружил, благородно, так редко бывает.
Она снова вздохнула и рассеянно пустила струю дыма поверх моего плеча.
– А потом, после школы, вы уже не дружили?
Мне нужна была более актуальная информация, времен текущего века.
– Увы! – Галина Пална развела руками. – Началась новая, взрослая жизнь, нас разметало, разбросало… Разные вузы, новые компании, друзья-подруги…
– Сколько же вы не виделись?
– Ах! Целых тридцать лет! И о Петрушиной смерти я узнала только из газеты.
– Понятно, – я потеряла интерес к подруге детства Маковеева. – Извините, оставлю вас, прошу прощения…
Ускользнув от Галины Палны, я не вернулась в обеденный зал, а вышла из кафе и направилась на стоянку, где мы с Алкой оставили машину. По дороге из Русляндии мы с подружкой сменяли друг друга за рулем, и последней на дистанции в роли водителя выступала я, так что и ключи от «Фольксвагена» остались у меня в кармане. Я подумала, что это очень удачно получилось.
Я поменяла мнение на противоположное уже через четверть часа. Действующее кладбище располагалось на краю города, и мы с Алкой подъехали к нему полями-огородами, загодя свернув с трассы на дорогу с символически односторонним движением. А уже после поминок я двинула прямо в город и на третьем по счету светофоре была остановлена изящным взмахом полосатой палочки.