Из газеты «Вечерний крик»:
«С прискорбием сообщаем о кончине члена парламента, леди Уэстхолм, последовавшей в результате трагической случайности. Леди Уэстхолм любила путешествовать. В дорогу она всегда брала небольшой револьвер. Однажды во время чистки этого оружия произошел случайный выстрел. Смерть наступила мгновенно. Мы выражаем глубочайшие соболезнования лорду Уэстхолму и всем ее друзьям и коллегам».
Прошло пять лет. Жарким июньским вечером Сара Бойнтон и ее супруг сидели в партере одного из лондонских театров. Шел «Гамлет»[113]. Сара сжимала руку Рэймонда, вслушиваясь в песню Офелии:
Как узнать, кто милый ваш?
Он идет с жезлом,
Перловица[114] на тулье,
Поршни с ремешком…
…Ах, он умер, госпожа,
Он — холодный прах;
В головах зеленый дерн,
Камешек в ногах.
Чудесная красота обезумевшей от горя девушки, ее неземная улыбка — улыбка существа, уже отрешившегося от суетных тревог и пребывающего в мире своих видений и грез…
— Она — чудо! — прошептала Сара.
Этот взволнованный, проникающий в самую душу голос, всегда был мелодичным и выразительным, но теперь, прекрасно поставленный и разработанный, звучал как совершенный музыкальный инструмент. Когда после очередного акта дали занавес, Сара с горячей убежденностью сказала:
— Джинни — великая актриса!
После спектакля ужинали в «Савое»[115]. Джиневра, загадочно улыбаясь, наклонилась к сидящему рядом с ней бородачу.
— У меня ведь неплохо получилось, правда, Теодор?
— Вы были восхитительны, cherie[116].
Ее губы тронула счастливая улыбка.
— Вы всегда в меня верили, — шепнула она. — Всегда знали, что я способна на нечто незаурядное… что я могла бы увлечь целый зал.
За соседним столиком актер, игравший Гамлета, ревниво возмущался:
— Она ужасающе манерна! Публика, конечно, это обожает! Но разве это Шекспир? А мой выход она попросту загубила.
Надин, сидевшая напротив Джиневры, сказала:
— Просто поразительно! Мы — в Лондоне, а наша Джинни играет Офелию и стала настоящей знаменитостью!
— Как я рада, что вы пришли, — тихо откликнулась Джиневра.
— Обыкновенное семейное торжество! — С улыбкой оглядев присутствующих, Надин обернулась к Ленноксу. — Думаю, детям вполне можно посмотреть дневной спектакль, ты не против? Они уже достаточно большие, и им так хочется увидеть тетю Джинни на сцене.
Леннокс с умиротворенным счастливым видом поднял бокал:
— За здоровье новобрачных, мистера и миссис Коуп! — В его глазах мелькнули веселые искорки.
Джефферсон Коуп и Кэрол благодарно кивнули, а Кэрол рассмеялась:
— Ветреная личность этот мистер Коуп! Да-да, Джеф, лучше выпей за свою первую любовь, тем более что она рядом.
— О, смотрите, как покраснел! — подхватил шутку сестры Рэймонд. — Старина Джеф не любит, когда ему напоминают о прошлом. — Он вдруг помрачнел.
Сара погладила руку мужа, и лицо его опять прояснилось.
— Все это кажется теперь просто страшным сном, — усмехнулся он.
Перед их столом вдруг остановился элегантный господин. Эркюль Пуаро во всем своем великолепии! Воплощение роскоши и безупречного вкуса — усы браво подкручены, а поклон, который он отвесил, был поистине королевским.
— Мадемуазель, — сказал он, обращаясь к Джиневре. — Mes hommages[117]. Вы были блистательны.
Все необыкновенно ему обрадовались и тут же усадили рядом с Сарой. Он одарил собравшихся лучезарной улыбкой, а когда завязался общий разговор, наклонился к Саре и вполголоса спросил:
— Eh bien[118], мне кажется, в la famille Boynton теперь все преотлично?
— Благодаря вам! — ответила она.
— Он стал очень знаменитым, ваш супруг. Я читал сегодня восторженный отзыв на его последнюю книгу.
— Она и в самом деле хороша… хотя жены, вероятно, бывают не очень объективны. А вы знали, что Кэрол и Джефферсон Коуп наконец-то поженились? А у Надин и Леннокса двое прелестных ребятишек — Рэймонд называет их «очаровашки». Ну а Джинни… Я считаю ее просто гениальной актрисой.
Она взглянула на прелестное личико в ореоле золотисто-рыжих волос и вдруг чуть заметно вздрогнула. На миг лицо Сары стало печальным, она медленно поднесла бокал к губам.
— За что вы собрались пить, мадам? — спросил Пуаро.
— Я подумала… — не сразу отозвалась Сара. — Я неожиданно подумала о ней. Я только сейчас заметила, как они с Джиневрой похожи. Те же черты, только Джинни — это олицетворение света, а она была погружена во тьму.
И тут Джинни, словно угадав, о ком они говорят, неожиданно произнесла:
— Бедная мама… в ней и вправду было что-то странное. И когда мы все так счастливы, мне ее даже жаль. Она не получила от жизни того, чего хотела. Ей, наверно, было тяжело. — И она чуть дрожащим голосом нараспев произнесла строки из «Цимбелина», и все молчали, как зачарованные, вслушиваясь в музыку этих слов:
РОЖДЕСТВО ЭРКЮЛЯ ПУАРОHercuie Poirot's Christmas 1938 Перевод под редакцией М. Макаровой, А. Титова © Редакция. Издательство «Артикул», 1998
Мой дорогой Джеймс,
ты всегда был одном из моих самых преданных и снисходительных читателей, и неудивительно, что я серьезно встревожилась, услышав твои критические замечания.
Ты сетовал на то, что убийства в моих романах становятся слишком утонченными, даже анемичными. Ты же ждешь «настоящего, зверского убийства с морем крови», такого, которое не вызывает сомнения в том, что это действительно убийство!
Так вот — эта история написана специально для тебя. Надеюсь, она тебе понравится.
Всецело тебе преданная свояченница
«Кто бы мог подумать, что в старике окажется столько крови?»
Часть первая Двадцать второе декабря
1
Быстро шагая по платформе, Стивен поднял воротник пальто. Вокзал был окутан туманом. Огромные паровозы шипели, выбрасывая клубы пара в холодный сырой воздух. Все вокруг казалось грязным и закопченным.
«До чего же противная страна, да и столица не лучше!» — подумал Стивен.
Его первое впечатление о Лондоне — о его магазинах, ресторанах, элегантно одетых привлекательных женщинах — ушло в небытие. Теперь он понял: сверкающий брильянт оказался подделкой, вставленной в придачу в сомнительного вида оправу.
«Хорошо бы снова очутиться в Южной Африке…» На секунду его охватило чувство тоски по дому: яркое солнце, синее небо, сады, полные цветов, прохладных голубых цветов, иссиня-зеленые ветви плюща, обвивающие каждый крохотный домишко.
А здесь — грязь, бесконечные толпы — все куда-то спешат, толкаются. Словно муравьи, снующие туда-сюда по муравьиной куче.
«Зачем только я приехал сюда?» — подумалось ему.
Но он тут же вспомнил цель своего приезда и мрачно сжал губы. Нет, черт побери, он своего добьется! Он столько лет ждал… Можно сказать, всю жизнь. И теперь час настал. Он сделает это во что бы то ни стало.
И тут же опять мелькнула предательская мысль: «Зачем? К чему ворошить прошлое? Не лучше ли позабыть обо всем?» Но нет, он не поддастся слабости. Он не из тех, кто бросается из одной крайности в другую под влиянием настроения. Ему уже сорок, он знает, чего хочет, перед ним ясная цель. И он не сойдет с пути и совершит то, ради чего приехал в Англию.
Войдя в вагон, он пошел по коридору в поисках места. Отмахнувшись от носильщика, он сам нес свой кожаный чемодан. Он заглядывал в одно купе за другим. Ни одного свободного места — ведь до Рождества оставалось всего три дня.
Стивен Фарр с отвращением смотрел на пассажиров.
Люди, люди, люди! Сколько же их тут! И все — как бы это сказать? — какие-то безликие! Их же почти невозможно друг от друга отличить! Очень смахивают на овец, а если не на овец, так на кроликов. Одни болтают без умолку и суетятся. Другие — те что постарше и плотнее сложением — чуть ли не хрюкают. Совсем как свиньи. Даже девушки, с их худенькими овальными личиками и накрашенными губками, все были удручающе одинаковы.
Его вновь охватило желание очутиться на просторах вельда[120], под горячим солнцем… И чтобы больше никого…
И вдруг, когда он окинул взглядом обитателей очередного купе, у него даже перехватило дыхание… Эта девушка была совсем другой. Черные волосы, кожа цвета густых сливок, темные и глубокие, как ночь, глаза. Гордый и скорбный взгляд уроженки юга… Как эта девушка очутилась здесь, среди нудных безликих людей, зачем ей ехать в тоскливую английскую глушь? Ей бы стоять на балконе с розой в зубах, гордо откинув головку, покрытую черным кружевом, а в воздухе — запах песка, жары и крови — запах корриды… Ее должна окружать роскошь, а она сидит, забившись в уголок купе третьего класса.
Наблюдательный от природы, он не мог не заметить ее поношенного черного костюмчика, дешевых перчаток, ветхих туфелек и вызывающего вида огненно-красной сумки. И несмотря на это, она была прекрасна. Восхитительно грациозна и экзотична…
Какого черта она очутилась в этой стране туманов, холода и вечно куда-то бегущих трудолюбивых муравьев?
«Я должен узнать, кто она и что здесь делает… Я должен узнать…» — решил он.
2
Пилар сидела притиснутая к окну и думала о том, как странно пахнут англичане… Именно эти непривычные ей запахи произвели на нее самое большое впечатление в Англии. Тут не было ни запаха чеснока, ни запаха пыли, и почти не пахло духами. В вагоне было холодно и душно: пахло серой, как обычно в поездах, мылом и еще чем-то очень неприятным — по-видимому, этот запах исходил от мехового воротника сидевшей рядом толстухи. Пилар не без опаски потянула носом: нафталин. Как можно терпеть на себе такие запахи, недоумевала она.
Раздался свисток, зычный голос что-то прокричал, и поезд медленно отошел от перрона. Поехали. Значит, она действительно туда едет…
Ее сердце забилось чуть быстрее. Удастся ли? Сумеет ли она сделать все как надо? Конечно, сумеет, ведь она продумала каждую мелочь… И все предусмотрела. У нее получится. Должно получиться…
Намазанные яркой помадой губы Пилар искривились, и рот ее вдруг сделался жестоким. Жестоким и жадным, каким бывает у капризного ребенка, который умеет выражать только собственные желания и которому неведома дрожь жалости.
Она огляделась с чисто детским любопытством. До чего же они смешные, эти англичане! Их в купе было семеро. Все они казались такими богатыми, такими процветающими — достаточно посмотреть на их одежду и обувь. Англия, наверное, и впрямь богатая страна, она давно это слышала. Но вид у них был почему-то унылый, ни одного веселого лица.
А тот мужчина в коридоре красивый… Даже очень красивый, решила Пилар. Ей понравилось его загорелое лицо, орлиный нос, широкие плечи. Быстрее, чем любая молоденькая англичанка, Пилар сообразила, что и она произвела на него впечатление. Она ни разу не посмотрела ему в лицо и тем не менее отлично знала, сколько раз он взглянул на нее и как он сам выглядит.
Его внимание не вызвало у нее особого волнения или любопытства. Она приехала из страны, где мужчины часто поглядывают на женщин, делая это довольно открыто. Интересно, англичанин ли он, подумала она и решила, что нет.
«Слишком живой, взаправдашний, чтобы быть англичанином. И волосы очень светлые. Наверное, американец. Ну да, чем-то похож на актеров из фильмов о Диком Западе»1.
По коридору прошествовал кондуктор.
— Первый ленч, леди и джентльмены. Первый ленч. Прошу занимать места.
У всех семерых пассажиров, что сидели в купе Пилар, оказались билеты на первый ленч. Они встали, и вагон разом опустел и стих.
Пилар тут же закрыла окно, которое приспустила воинственного вида седовласая дама, сидевшая у двери. Затем расположилась поудобнее и принялась обозревать северные пригороды Лондона. Она не повернула головы на звук откатившейся двери. Это был тот мужчина из коридора, и Пилар не сомневалась, что он вошел в купе с единственным намерением — побеседовать с нею.
Она продолжала усердно любоваться английскими ландшафтами.
— Может, вы хотите открыть окно? — спросил Стивен Фарр.
— Наоборот, я только что его закрыла, — сдержанно отозвалась Пилар.
Она свободно говорила по-английски — правда, с небольшим акцентом.
Наступило молчание.
«Приятный голос. В нем чувствуется солнце… — подумал Стивен. — И теплый, совсем как летний вечер…»
«Мне нравится его голос, — подумала Пилар. — Звучный и сильный. Привлекательный мужчина, очень даже привлекательный».
— Надо же, какая прорва народу, — заметил Стивен.
‘Дикий Запад — традиционное название западных территорий США в период их колонизации во второй половине XIX века.
— О да. Все уезжают из Лондона, там ведь так уныло.
Воспитание, которое получила Пилар, отнюдь не воспрещало ей разговаривать в поездах с незнакомыми мужчинами. Тем не менее она не хуже других девушек умела постоять за себя, хотя и не привыкла напускать на себя строгость.
Если бы Стивен рос в Англии, он постеснялся бы вступить в разговор с молоденькой девушкой. Но он был человеком вольным, не слишком обремененным условностями и считал вполне естественным заговорить с тем, кто ему приглянулся.
Поэтому, ничуть не смущаясь, он улыбнулся и сказал:
— Лондон вам не понравился, правда?
— Ни капельки.
— Мне, между прочим, тоже.
— Значит, вы не англичанин? — спросила Пилар.
— Англичанин, но живу в Южной Африке.
— A-а, понятно.
— Вы тоже нездешняя?
— Да, — кивнула Пилар. — Я из Испании.
Стивен сразу оживился.
— Из Испании? Значит, вы испанка?
— Наполовину. Мама у меня англичанка. Поэтому я и говорю так хорошо по-английски.
— А как вы относитесь к войне?[121] — спросил Стивен.
— Война — это ужасно. И страшно. Она принесла столько разрушений!
— На чьей вы стороне?
На этот вопрос ей, видимо, сложно было ответить. В деревне, где она выросла, объяснила она, войной мало интересовались.
— До нас она не дошла, понимаете? Мэр, как офицер правительственной армии, естественно, был за правительство, а священник — за генерала Франко[122]. Большинство же жителей занимались виноградниками и пашней, поэтому у них не было времени разбираться, кто прав и кто виноват.
— Значит, в ваших местах боев не было?
— Нет, — ответила Пилар. — Но я проехала по стране на машине, — добавила она, — и много чего повидала. На моих глазах бомба угодила прямо в машину, и та взорвалась. А другая бомба разрушила дом. Захватывающее зрелище!
— Вы так считаете? — усмехнулся Стивен Фарр.
— Ну конечно, от этого были и неприятности, — продолжала Пилар. — Вот, например, я хотела ехать дальше, а моего шофера убили.
— И вас это не огорчило? — Стивен испытующе на нее посмотрел.
Пилар широко распахнула большие темные глаза.
— Всем суждено умереть! Разве не так? Если смерть приходит с небес и сразу — бомба падает, и готово, — чем это хуже любой другой смерти? Каждому суждено прожить определенное время и затем умереть. Так уж заведено в этом мире.
— Пацифистки[123] из вас, по-моему, не получится, — рассмеялся Стивен Фарр.
— Кого? — Пилар смутило слово «пацифистка», по-видимому, оно было ей внове.
— Вы умеете прощать своих врагов, сеньорита?
— У меня нет врагов, — покачала головой Пилар. — Но если бы были…
— Да?
Он следил за ней, зачарованный обольстительно-жестоким рисунком рта.
— Будь у меня враги, которые ненавидели бы меня, а я ненавидела их, — я перерезала бы им глотку вот так, — без тени сомнения сказала она и завершила свою тираду выразительным жестом.
Жест этот был настолько резким и настолько откровенным, что Стивену на мгновенье стало не по себе.
— Какая вы кровожадная!
— А что бы вы сделали с вашими врагами? — спокойно спросила Пилар.
В ответ он лишь изумленно на нее посмотрел, а потом расхохотался.
— Не знаю, — сказал он. — Не знаю.
— Неправда, — нахмурилась Пилар.
Он перестал смеяться, вздохнул и тихо ответил:
— Да, пожалуй, знаю… — И тут же, сменив тему разговора, спросил: — Что же вас заставило приехать в Англию?
— Я буду жить у своих родственников, — сдержанно ответила Пилар, — у родственников со стороны мамы.
— Понятно.
Он откинулся на спинку сиденья и, не сводя с девушки взгляда, постарался представить, как выглядят ее английские родственнички и как они ее примут, эту незнакомку из Испании. М-да, любопытно взглянуть, как она будет смотреться среди членов этого семейства во время рождественских праздников[124].
— А в Южной Африке хорошо? — спросила Пилар.
Он стал рассказывать. Она слушала внимательно: так ребенок слушает сказки. А его забавляли ее наивные, но очень толковые вопросы, и нравилось на них отвечать, разворачивая перед ней замысловатую, действительно почти сказочную историю.
Конец этому приятному занятию положило возвращение в купе пассажиров. Он встал и, улыбнувшись, посмотрел ей в глаза — потом вышел в коридор.
На секунду ему пришлось задержаться в дверях, чтобы пропустить пожилую даму, и в это мгновенье его взгляд упал на бирку, прикрепленную к соломенной корзине явно заграничного происхождения, стоявшей у ног Пилар. Он с интересом прочел ее имя: «Мисс Пилар Эстравадос». Там имелся еще и адрес — и тут глаза его расширились от удивления и не только от удивления: «Горстон-Холл, Лонгдейл, Эддлсфилд»[125].
Полуобернувшись, он снова пристально посмотрел на девушку, но теперь на лице его появилось совсем другое выражение: озадаченное, возмущенное, недоверчивое… Он вышел из купе и закурил, хмурясь своим мыслям…
3
Альфред Ли и его жена Лидия сидели в большой, синей с золотом гостиной Горстон-Холла, обсуждая планы на Рождество. Альфред был джентльменом средних лет, приземистым, с приветливым лицом и добрыми карими глазами. Говорил он негромко, четко выговаривая каждое слово. Он втянул голову в плечи и вообще производил впечатление человека крайне инертного. Лидия, его жена, напротив, была очень энергична, сухопара и напоминала готовую в любой момент рвануться вперед гончую. Но несмотря на крайнюю худобу, каждое ее движение отличалось удивительным изяществом.
Ее не знающее косметики усталое лицо не было красивым, но оно было выразительным. А голос — просто чарующим.
— Отец настаивает, — сказал Альфред. — И нам ничего другого не остается.
Лидия, несмотря на вспыхнувший в ней протест, сумела сдержаться.
— Неужто ты непременно должен потакать его желаниям?
— Он уже очень стар, дорогая…
— Я знаю, знаю!
— И считает, что все обязаны подчиняться его воле.
— Естественно, — сухо отозвалась Лидия. — Поскольку так было всегда. Но рано или поздно, Альфред, тебе придется научиться сопротивляться.
— Что ты имеешь в виду?
У него был настолько расстроенный и удивленный взгляд, что Лидия на миг прикусила губу, не зная, продолжать ли разговор.
— Что ты имеешь в виду? — повторил Альфред.
— Твой отец… становится… тираном, — осторожно подбирая слова, сказала она.
— Он уже совсем старик.
— И станет еще старше. А значит, и еще деспотичнее. Он уже сейчас полностью контролирует нашу жизнь. Мы не имеем права ничего предпринять самостоятельно. А если и делаем попытку, то это неизбежно пресекается.
— Отец полагает, что мы должны прежде всего считаться с его мнением. Не забудь, что он очень великодушен по отношению к нам.
— Великодушен?
— Очень, — сурово повторил Альфред.
— Ты говоришь о наших финансовых делах? — спокойно спросила Лидия.
— Да. Его собственные потребности весьма скромны. Но нам он никогда не отказывает в деньгах. Ты можешь тратить, сколько хочешь, на туалеты, на дом, и счета оплачиваются беспрекословно. Только на прошлой неделе он подарил нам новую машину.
— Что касается денег, твой отец и впрямь великодушен, я согласна, — сказала Лидия. — Но за это он требует от нас, чтобы мы были его рабами.
— Рабами?
— Именно. Ты его раб, Альфред. Скажем, мы собираемся куда-нибудь поехать, однако стоит твоему отцу выразить по этому поводу неудовольствие, ты тут же аннулируешь заказ на билеты! Если же ему вдруг приходит в голову послать нас куда-нибудь, мы непременно едем… Мы не живем собственной жизнью, мы находимся в полной зависимости.
— Мне крайне неприятно, что ты так считаешь, — расстроился Альфред. — Ты неблагодарна. Мой отец делает для нас все…
Она еле удержалась, чтобы не возразить, еще раз пожав своими худыми, но изящными плечами.
— Знаешь, Лидия, — продолжал Альфред, — а ведь отец очень тебя любит…
— Зато я его не люблю, — резко возразила жена.
— Лидия, ну как ты можешь такое говорить. Нехорошо с твоей стороны…
— Возможно. Но порой я испытываю потребность сказать правду.
— Если бы отец догадывался…
— Твой отец прекрасно знает, что я его не люблю. И, по-моему, это его даже забавляет.
— Ей-богу, ты ошибаешься, Лидия. Он часто повторяет мне, что ты очень-очень мила с ним.
— Естественно, я держу себя в рамках приличия. И буду держать. Просто я говорю тебе, какие чувства испытываю на самом деле. Мне не по душе твой отец, Альфред. Я считаю его злым и деспотичным стариком. Пользуясь твоей привязанностью, он заставляет тебя полностью ему подчиняться. Тебе уже давно следовало бы восстать.
— Хватит, Лидия, — резко остановил ее Альфред. — Я больше не желаю все это выслушивать.
— Извини, — вздохнула она. — Может, я и не права… Давай лучше обсудим, как будем отмечать Рождество. Как по-твоему, твой брат Дэвид в самом деле приедет?
— А почему бы нет?
Она с сомнением покачала головой.
— Дэвид — человек со странностями. Не забывай, что он уже много лет не появлялся в этом доме. Он так любил вашу мать, что до сих пор испытывает неприязнь к Горстон-Холлу.
— Дэвид всегда выводил отца из себя своей страстью к музыке и мечтательностью, — заметил Альфред. — Согласен, отец часто бывал к нему несправедлив. Но мне кажется, что Дэвид и Хильда обязательно приедут. Ведь это все-таки Рождество.
— Ну да. Мир и любовь к ближним, — добавила Лидия, иронически скривив губы. — Кстати, Джордж и Магдалина тоже приезжают. Сказали, что прибудут, наверное, завтра. Магдалине, боюсь, будет у нас жутко скучно.
— Никак не пойму, зачем Джорджу понадобилось жениться на женщине, которая моложе его на двадцать лет! — чуть раздраженно откликнулся Альфред. — Впрочем, этот мой братец никогда не отличался особым умом!
— Тем не менее в политике он сделал успешную карьеру, — заметила Лидия. — Избиратели им довольны. И Магдалина, по-моему, немало ему помогает.
— Она мне не слишком нравится, — медленно произнес Альфред. — Женщина она, несомненно, очень привлекательная, но напоминает купленные в лавке красивые груши: сверху они румяные и блестящие, а на вкус… — Он покачал головой.
— А на вкус противные? — подхватила Лидия. — Как странно слышать это от тебя, Альфред!
— Почему же странно?
— Потому что обычно ты ни о ком худого слова не скажешь, — ответила Лидия. — Меня иногда даже раздражает, что ты не способен — как бы это поточнее выразить? — не способен даже заподозрить ничего дурного в другом человеке. Ты словно не от мира сего.
— Сей мир таков, каким ты сам себе его представляешь, — улыбнулся Альфред.
— Ты не прав, — с горячностью возразила Лидия. — Зло не только в мыслях. Зло существует само по себе! Ты, по-видимому, этого не осознаешь. А я… я явственно его чувствую. Я всегда ощущала его присутствие здесь, в этом доме… — Прикусив губу, она отвернулась.
— Лидия… — начал было Альфред.
Но она предостерегающе подняла руку, глядя куда-то поверх его плеча. Альфред обернулся.
В дверях, почтительно склонившись, стоял темноволосый человек с приятным лицом.
— В чем дело, Хорбери? — резко спросила Лидия.
— Мистер Ли, мадам, — тихо ответил Хорбери, и при этом имени его почтительность стала просто безмерной, — просил передать, что на Рождество прибудут еще двое гостей и что им следует приготовить комнаты.
— Еще двое? — удивилась Лидия.
— Да, мадам, джентльмен и молодая леди, — кротким голосом подтвердил Хорбери.
— Молодая леди? — изумленно переспросил Альфред.
— Так сказал мистер Ли, сэр.
— Пойду поговорю с ним… — быстро произнесла Лидия.
Хорбери сделал еле приметный шаг вперед, но этого было достаточно, чтобы Лидия остановилась.
— Извините меня, мадам, но мистер Ли сейчас спит. Он просил его не беспокоить.
— Понятно, — отозвался Альфред. — Мы ни в коем случае не станем его беспокоить.
— Благодарю вас, сэр.
Хорбери вышел.
— До чего же гнусный тип! — с неприязнью воскликнула Лидия. — Подкрадывается как кот. Никогда не услышишь его шагов.
— Мне он тоже не по душе. Но свои обязанности он знает. Отыскать в наши дни хорошего камердинера для больного не так-то легко. И отцу он нравится. А это самое главное.
— Да, это самое главное, как ты говоришь. Альфред, что это еще за молодая леди? Кто она?
— Понятия не имею, — пожал плечами Альфред. — Просто теряюсь в догадках.
Они недоумевающе смотрели друг на друга. Затем выразительный рот Лидии снова искривился в усмешке, и она сказала:
— Знаешь, что я думаю, Альфред?
— Что?
— По-моему, твой отец последнее время очень скучает. Вот и решил устроить себе на Рождество небольшое развлечение.
— Пригласив на семейный праздник двух незнакомых людей?
— Не знаю деталей, но, думаю, твой отец явно собирается повеселиться.
— Надеюсь, ему это удастся, — мрачно заметил Альфред. — Бедняга, стать инвалидом, прикованным к креслу — и это после той бурной жизни, которую он вел.
— После… бурной жизни, которую он вел, — медленно повторила Лидия.
Пауза, которую она сделала перед словом «бурной» придала фразе какое-то особое, хотя и несколько туманное значение. Альфред, по-видимому, это почувствовал. Он вспыхнул и смутился.
— Просто не верится, что ты его сын! — вдруг воскликнула она. — Вы такие разные! И ты его не просто любишь, ты его боготворишь!
— Не кажется ли тебе, Лидия, что ты заходишь слишком далеко? — с явным раздражением сказал ей Альфред. — Любовь сына к отцу — чувство вполне естественное. Неестественно было бы обратное.
— В таком случае большинство членов нашей семьи ведут себя неестественно, — заметила Лидия. — Ладно, не будем спорить. Извини, если обидела тебя. Я не хотела, правда, Альфред. Я восхищаюсь твоей… преданностью. Преданность в наши дни встречается крайне редко. Может, я просто ревную тебя? Говорят, что женщины обычно ревнуют мужей к свекрови — ну а я к свекру… может же так быть?
Он нежно обнял ее.
— Твой язык частенько подводит тебя, Лидия. У тебя нет никаких оснований для ревности.
Полная раскаяния, она чмокнула его и ласково потрепала за ухо.
— Я знаю, Альфред. Вот почему-то к твоей матери я тебя никогда не ревную, хотя ты часто ее вспоминаешь. Жаль, что мне не довелось ее знать.
— Она была слабым существом, — вздохнул он.
Его жена с интересом взглянула на него.
— Вот, значит, какой она тебе запомнилась… Слабым существом… Интересно.
— Мне она запомнилась почти всегда больной… — задумчиво отозвался он. — И почти всегда в слезах… — Он покачал головой. — Вечно в подавленном настроении.
Не сводя с него глаз, она еле слышно пробормотала:
— Как странно…
Но когда он обратил к ней вопрошающий взгляд, она, резко встряхнув головой, сменила тему разговора.
— Поскольку нам не дозволено узнать, кто наши таинственные гости, пойду-ка я поработаю в саду.
— На улице холодно, дорогая. Резкий ветер.
— Я оденусь потеплее.
Она вышла из комнаты. Альфред Ли несколько минут стоял неподвижно, хмурясь собственным мыслям, а затем подошел к большому окну, которое выходило на открытую террасу. Через минуту-другую он увидел, как из дома вышла Лидия с плоской корзинкой в руках. На ней было длинное пальто из плотной шерсти. Поставив корзинку на землю, она принялась возиться с квадратной каменной вазой, слегка возвышавшейся над землей.
Некоторое время он следил за ней. Потом, надев пальто и шарф, вышел через боковую дверь наружу и проследовал вдоль таких же ваз с миниатюрными садами — творениями ловких рук Лидии.
В одной из этих плоских квадратных ваз был воспроизведен пустынный ландшафт: мелкий желтый песок, горстка зеленых пальм, вырезанных из крашеной жестяной банки, и караван верблюдов в сопровождении двух погонщиков-арабов. Несколько примитивных глиняных хижин были вылеплены из пластилина. В другой каменной вазе был разбит террасами итальянский сад, на миниатюрных клумбах которого красовались восковые цветы. Третья представляла собой Арктику: куски зеленого стекла изображали айсберги, а на «берегу», сбившись в стаю, стояли пингвины. Потом шел японский сад — с карликовыми деревцами, с зеркалом-прудом и с мостиками из пластилина.
Наконец он подошел к увлеченной работой Лидии. Она положила на дно вазы синюю бумагу и накрыла ее стеклом. По краям этого «моря» громоздились «скалы». В данный момент она сыпала из сумочки мелкую гальку и мастерила пляж. Между «скал» виднелись маленькие кактусы.
— Ну, все как будто на месте, — тихо пробормотала Лидия, — именно то, чего я добивалась…
— Что же изображает твое последнее творение?
Она вздрогнула, не услышав, как он подошел.
— Это? Мертвое море. Нравится?
— Уж очень пустынно, — сказал он. — По-моему, там больше растительности.
Она покачала головой.
— Таким я представляю себе Мертвое море. Оно же мертвое, понимаешь?
— Не так эффектно, как прежние твои работы.
— Здесь и не требуется никаких эффектов.
На террасе послышались шаги. К ним приближался пожилой дворецкий, он был седым и слегка сутулым.
— Звонит миссис Джордж Ли, мадам. Спрашивает, удобно ли, если она и мистер Джордж приедут завтра поездом в семнадцать двадцать?
— Передайте ей, что вполне удобно.
— Как прикажете, мадам.
Дворецкий поспешил в дом. Лидия смотрела ему вслед, и лицо ее смягчилось.
— Дорогой наш Тресилиан. До чего же он надежный человек. Не представляю, что бы мы без него делали.
Альфред кивнул.
— Старая выучка. Он у нас почти сорок лет. Предан всем нам безмерно.
— Да, — кивнула Лидия. — Настоящий верный слуга из старинных романов. По-моему, он ни перед чем не остановится, если придется вдруг кого-нибудь из нас защищать.
— Думаю, ты права… — сказал Альфред. — Он такой…
Лидия приладила последний камешек.
— Ну вот, — сказала она. — Теперь все готово.
— Готово к чему? — озадаченно переспросил ее Альфред.
Она рассмеялась.
— К Рождеству, глупый! К трогательному, чисто семейному празднику.
4
Дэвид поднял письмо, которое только что скомкал и бросил, и, тщательно его разгладив, принялся снова перечитывать.
Его жена Хильда молча за ним наблюдала. Она заметила, как пульсирует жилка (а может, нерв) у него на виске, как слегка дрожат его длинные изящные пальцы, как время от времени все его тело непроизвольно вздрагивает. Когда он, отбросив то и дело падающую на лоб светлую прядь, умоляюще взглянул на Хильду своими голубыми глазами, у нее уже был готов ответ.
— Что нам делать, Хильда?
Но Хильда отвечать не спешила. Она услышала мольбу в его голосе. Она знала, как он зависит от нее — эта зависимость возникла сразу же с первых дней их брака, — знала, что последнее слово будет за ней, — именно по этой причине предпочитала высказываться острожно, не навязывая собственное суждение.
— Все зависит от того, какие чувства ты сам испытываешь, Дэвид, — ответила она, и в ее голосе звучали спокойствие и мягкость, свойственные опытной няне при капризном ребенке.
Хильда не отличалась ни красотой, ни стройностью, но обладала каким-то магнетизмом[126]. В ней было что-то от женщин с портретов великих голландцев[127], а голос — теплым и убаюкивающим. В ней чувствовалась сила, та самая, которая притягивает людей слабых духом. Дородная, довольно коренастая, немолодая уже… Эта женщина не блистала ни умом, ни элегантностью, она обладала тем, чего нельзя было не приметить. Силой! Хильда Ли была сильной личностью.
Дэвид встал и принялся ходить взад-вперед по комнате. Его светлые волосы почти не были тронуты сединой. В нем до сих пор сохранилось что-то мальчишеское. А выражение лица было до странности кротким… чем он удивительно напоминал рыцарей с полотен Берн-Джонса[128].
— Ты ведь знаешь, какие чувства я испытываю, Хильда. Не можешь не знать, — с грустью произнес он.
— Ну почему же.
— Я же тебе говорил — не раз и не два, — как я ненавижу этот дом, само это место, и вообще все, что с ним связано. В моей памяти не осталось ничего, кроме горя. Мне ненавистен каждый проведенный там день! Как подумаю, сколько ей пришлось вынести… бедной моей матушке…
Хильда сочувственно кивнула.
— Она была такая кроткая, Хильда, такая терпеливая. Лежала, мучаясь от боли, но все сносила и не сетовала. А как только я вспоминаю об отце, — лицо его помрачнело, — о том, сколько горя он ей принес, как унижал ее, хвастаясь своими интрижками, да-да, даже не считал нужным их скрывать!..
— Ей не следовало с этим мириться, — заметила Хильда. — Она должна была от него уйти.
— Она была слишком мягкосердечной и конечно же не могла решиться на это, — с укором в голосе произнес он. — Считала своим долгом сохранить семью. К тому же это был ее дом — где еще она нашла бы приют?
— Она могла бы начать жизнь сначала.
— Не в те времена! — хмуро отозвался Дэвид. — Ты не понимаешь. В ту пору это было не принято. Женщины мирились с той судьбой, что выпадала на их долю. И не ропща несли свой крест. И потом… у нее были мы. Что бы произошло, если бы она развелась с отцом? Он, скорее всего, женился бы снова. Появилась бы другая семья. Наши права были бы ущемлены. Ей приходилось принимать во внимание все эти обстоятельства.
Хильда промолчала.
— Нет, она знала, что делала, — продолжал Дэвид. — Она была святой. Она безропотно несла свой крест до конца.
— Не совсем безропотно, — заметила Хильда, — иначе тебе не были бы известны все эти подробности.
— Да, она во многое меня посвящала, — согласился Дэвид, и лицо его просветлело. — Она знала, как я ее любил. И когда она умерла…
Он на секунду умолк и машинально провел рукой по волосам.
— Это было страшно, Хильда. Меня охватило отчаяние. Она была еще совсем молодой, она не должна была умирать. Ее убил он — мой отец! Он виновник ее смерти. Он разбил ей сердце. Вот тогда я и решил, что не останусь с ним под одной крышей. И порвал с ним. Навсегда.
— Это ты правильно сделал. Только так и следовало поступить.
— Отец хотел, чтобы я вошел в дело, — продолжал Дэвид. — Но тогда мне пришлось бы жить в его доме. Этого я не смог бы выдержать… Не понимаю, как Альфред столько лет все это терпит?
— А он не пробовал восстать? — заинтересовалась Хильда. — Ты мне вроде говорил, что ему даже пришлось отказаться от какой-то другой карьеры.
Дэвид кивнул.
— Альфред должен был служить в армии. Отец все за нас решил. Альфреду, как старшему, следовало вступить в кавалерийский полк, нам с Гарри — продолжить семейный бизнес, а Джорджу — заняться политикой.
— И что же в результате получилось?
— Гарри сорвал все отцовские планы. Он всегда был неуправляем. Залезал в долги и вообще творил Бог знает что… А в один прекрасный день сбежал, прихватив чужие деньги — несколько сотен фунтов — и оставив записку, в которой говорилось, что он совсем не расположен торчать день-деньской в офисе и что он решил посмотреть мир.
— И с тех пор вы о нем больше ничего не слышали?
— Почему же? Слышали, — усмехнулся Дэвид. — И довольно часто. Он засыпал нас телеграммами из всех уголков земного шара — просил выслать денег. И обычно их получал.
— А что же Альфред?
— Отец заставил его уйти из армии и тоже заняться бизнесом.
— И он не возражал?
— Поначалу возражал. Терпеть не мог конторской работы, всех этих счетов и сводок. Но отец всегда умел его приструнить. Альфред, по-моему, до сих пор не смеет ни в чем ему перечить.
— А ты все-таки сумел уйти! — сказала Хильда.
— Да. Я уехал в Лондон учиться рисовать. Отец ясно дал мне понять, что если я не откажусь от этой пустой, по его мнению, затеи — стать художником, то, пока он жив, он, так и быть, назначит мне весьма скромное содержание, но после его смерти я не получу ни гроша. Я ответил, что мне наплевать. Он обозвал меня сопливым дураком, на том мы и расстались. И с тех пор ни разу не виделись.
— И ты не жалеешь? — мягко спросила Хильда.
— Нисколько. Я понимаю, что ни денег, ни славы мне не добиться, что большим художником я никогда не стану, но мы счастливы в этом коттедже, у нас есть все необходимое, все, что нам нужно. А если я умру, страховка за мою жизнь достанется тебе.
Он помолчал.
— И теперь — вот это! — выкрикнул он, хлопнув ладонью по письму.
— Мне очень жаль, что твой отец прислал это письмо, раз оно так тебя раздражает, — заметила Хильда.
Словно не слыша ее, Дэвид продолжал:
— Просит меня привезти на Рождество жену, надеется, что мы всей семьей соберемся на этот праздник! Что это может означать?
— Разве так уж обязательно искать что-то между строк? — спросила Хильда.
Он посмотрел на нее с недоумением.
— Я хочу сказать, — улыбнулась она, — что он просто стареет, становится сентиментальным и начинает ценить семейные узы. Такое частенько случается, как тебе известно.
— Наверное, — не сразу отозвался Дэвид.
— Он старик, и ему одиноко.
Он бросил на нее быстрый взгляд.
— Ты хочешь, чтобы я поехал, верно, Хильда?
— Нехорошо пренебрегать отцовским приглашением. Наверное, я несколько старомодна, и поэтому мне трудно понять, почему хотя бы на Рождество не забыть о распрях? Ведь это тихий семейный праздник…
— Забыть после всего, что было?
— Я понимаю тебя, мой дорогой, я понимаю. Но все это уже в прошлом. Все давным-давно миновало.
— Только не для меня.
— Потому что ты не хочешь об этом забыть. И снова и снова к этому возвращаешься…
— Я не могу забыть.
— Нет, ты просто не хочешь, не так ли, Дэвид?
Он сжал губы.
— Такие уж мы, семья Ли. Мы все помним, ничего не забываем.
— Чем тут гордиться? — чуть раздраженно спросила Хильда. — По-моему, нечем.
Он задумчиво на нее посмотрел.
— Значит, для тебя верность прошлому ничего не значит? — спросил он с легким нажимом.
— Для меня важнее настоящее, — ответила Хильда. — Прошлое должно уйти. Если все время ворошить прошлое, то в конце концов оно искажается. Мы многое преувеличиваем и даже фальсифицируем.
— Я прекрасно помню каждое слово и каждое событие, — с чувством сказал Дэвид.
— Может быть, только это совершенно ни к чему, мой дорогой. Это неестественно. И учти: ты судишь о том, что было, с точки зрения мальчика, вместо того чтобы отнестись ко многому снисходительно, как подобает взрослому мужчине.
— Какая разница? — допытывался Дэвид.
Хильда молчала. Она понимала, что продолжать этот разговор не стоит, но очень уж ей хотелось высказаться.
— По-моему, — наконец продолжила она, — ты видишь в своем отце своего рода жупел[129]. Для тебя он — воплощение зла. Но вполне вероятно, что, увидев его сейчас, ты очень скоро убедился бы, что былые его страсти давным-давно улеглись и, хотя жизнь его была далеко не безупречна, он всего лишь человек, а не чудовище!
— Как ты не понимаешь! То, как он вел себя с моей матерью…
— Чрезмерная покорность иногда может разбудить в мужчине самые дурные из присущих ему качеств, — с грустью заметила Хильда. — Окажись он в иных условиях, когда ему противостоят сила духа и решительность, он и вести себя будет иначе.
— Другими словами, ты хочешь сказать, что это ее вина…
— Нет, ничего подобного я не хочу сказать, — перебила его Хильда. — У меня нет сомнений, что твой отец и в самом деле очень плохо относился к твоей матери, но брак — вещь непростая, и я далеко не уверена, что кто-то другой — пусть даже и родившийся от их союза — имеет право их судить. И вообще, эта твоя неприязнь к отцу уже ничем не поможет твоей матери. Все в прошлом, а его не вернешь. Остался только старик, который уже дышит на ладан и который зовет сына приехать к нему на Рождество.
— И ты хочешь, чтобы я поехал?
Хильда молчала, затем, собравшись с духом, решилась.
— Да, — сказала она. — Да. Хочу. Чтобы ты раз и навсегда убедился, что того пугала, которое ты старательно хранишь в своей памяти, не существует.
5
Джордж Ли, член парламента от Уэстерингема, довольно плотный джентльмен сорока одного года, с тяжелым подбородком и светло-голубыми, чуть навыкате глазами, взирающими на мир с опаской, имел привычку говорить необыкновенно четко и размеренно.
— Я уже сказал тебе, Магдалина, что считаю своим долгом поехать, — многозначительно произнес он.
Его жена в ответ лишь раздраженно пожала плечами. Это была изящная платиновая блондинка. Ее овальное личико с выщипанными бровями порой могло быть на редкость бесстрастным и лишенным всякого выражения — именно таким оно сейчас и было.
— Там будет жутко скучно, милый, я уверена, — сказала она.
— Более того, — продолжал Джордж Ли, и лицо его просветлело, словно в голову ему пришла блестящая мысль, — эта поездка даст нам возможность сэкономить значительные средства. На Рождество всегда уходит уйма денег. А на этот раз оставим только слугам на питание, обойдутся без всяких разносолов.
— Как хочешь, — согласилась Магдалина. — В конце концов, какая разница где скучать… На Рождество нигде не бывает весело.
— А то ведь, — продолжал разглагольствовать Джордж, — они, наверное, ждут от нас рождественский ужин, на который им вынь и положь если не индейку, то недурной кусок мяса.
— Кто? Слуги? О Джордж, перестань волноваться по пустякам. Вечно ты беспокоишься из-за денег.
— Кому-то ведь надо беспокоиться, — парировал Джордж.
— Да, но глупо экономить на таких мелочах. Почему бы тебе не убедить отца давать нам больше денег?
— Он и так дает немало.
— Как это ужасно — во всем от него зависеть! Было бы куда лучше, если бы он дал тебе приличную сумму разом.
— Это не в его правилах.
Магдалина посмотрела на мужа. Взгляд ее карих глаз внезапно сделался колючим. А на безмятежном фарфоровом личике неожиданно появилась заинтересованность.
— Он ведь чертовски богат? У него наверняка наберется миллиончик. Верно?
— Думаю, даже не один.
— И откуда у него такие деньги? — с завистью вздохнула Магдалина. — Из Южной Африки, да?
— Да. Он еще в молодости сколотил там целое состояние. Главным образом на алмазах.
— Потрясающе!
— А когда вернулся в Англию и занялся бизнесом, то удвоил, а то и утроил свой капитал.
— А что будет, когда он умрет? — спросила Магдалина.
— Отец об этом не очень-то распространяется. А спросить, разумеется, неудобно. Думаю, что основная часть достанется нам с Альфредом. Альфред, конечно, получит больше, чем я.
— Но ведь у вас есть еще братья, не так ли?
— Да, Дэвид, например. Но, по-моему, ему особенно рассчитывать не на что. В свое время он ушел из дома, чтобы заняться живописью. Отец предупредил, что лишит его наследства, но Дэвид заявил, что ему наплевать.
— Ну и глупо, — с презрением заметила Магдалина.
— Еще у нас была сестра Дженнифер. Она сбежала из дома с каким-то испанским художником, одним из приятелей Дэвида. Год назад она умерла. У нее вроде бы есть дочь. Отец, вполне возможно, оставит часть денег ей, но не думаю, что много. Еще есть Гарри…
И тут он, смутившись, умолк.
— Гарри? — удивленно переспросила Магдалина. — Какой еще Гарри?
— Это… мой брат.
— В первый раз слышу, что у тебя есть еще один брат.
— Видишь ли, дорогая, он… э-э… родство с ним не делает нам чести. Поэтому мы редко о нем вспоминаем. Он вел себя крайне непристойно. И в последние годы мы ничего о нем не слышали. Возможно, он умер.
Магдалина вдруг расхохоталась.
— В чем дело? Почему ты смеешься?
— Просто подумала, как это смешно: у такого респектабельного джентльмена, как ты, Джордж, — и вдруг брат с сомнительной репутацией!
— Ну и что? — холодно отозвался Джордж.
Ее глаза сузились.
— Твой отец не отличался добропорядочностью, правда, Джордж?
— О чем это ты, детка?
— Иногда он такое говорит, что я чувствую себя крайне неловко.
— Ты удивляешь меня, Магдалина, — возмутился Джордж. — Неужто и Лидия испытывает подобные чувства?
— При Лидии он ничего такого себе не позволяет, — ответила Магдалина. — Нет, ей он таких вещей не говорит. — И сердито добавила: — Не могу только понять почему.
Джордж пытливо на нее посмотрел, но тотчас отвел глаза.
— Пустяки, — поспешил успокоить ее он. — Надо уметь быть снисходительной. Учитывая возраст отца и состояние его здоровья… — Он умолк.
— Он что, в самом деле серьезно болен? — спросила Магдалина.
— Я бы этого не сказал. Он человек на редкость крепкий. Тем не менее, раз он хочет, чтобы вся семья собралась вокруг него на Рождество, нам следовало бы поехать. Возможно, это его последнее Рождество.
— Ну это твое мнение, Джордж, а мне кажется, он проживет еще много-много лет, — возразила Магдалина.
— Да… Вполне возможно, — рассеянно пробормотал Джордж.
Магдалина с досадой отвернулась, но потом упавшим голосом произнесла:
— Ладно, пожалуй, и вправду лучше поехать.
— Безусловно.
— Но мне страшно не хочется. Альфред такой скучный, а Лидия, как обычно, будет смотреть на меня свысока.
— Чепуха!
— Нет, правда. И я ненавижу этого мерзкого слугу.
— Старика Тресилиана?
— Да нет, Хорбери. Ходит бесшумно, как кот, да еще ухмыляется.
— Ты удивляешь меня, Магдалина. Ну чем тебе так не угодил Хорбери?!
— Он действует мне на нервы — вот и все. Но не будем об этом. Мы должны ехать, я понимаю. Не стоит обижать старика!
— Именно так. Что же касается рождественского ужина для слуг…
— Потом поговорим, Джордж. Мне нужно позвонить Лидии и предупредить ее, что мы приедем завтра поездом семнадцать двадцать.
Магдалина выпорхнула из комнаты. Позвонив, она направилась к себе и, сев перед бюро, начала рыться в многочисленных ящичках, из которых посыпались неоплаченные счета. Магдалина раскладывала их, стараясь хоть как-то систематизировать. Но в конце концов, нетерпеливо вздохнув, снова как попало распихала их по ящикам.
— Господи, что же мне делать? — пробормотала она, проведя рукой по своей безупречно причесанной платиновой головке.
6
На втором этаже Горстон-Холла длинный коридор вел в большую комнату, выходящую окнами на подъездную аллею. Комната была обставлена с бьющей в глаза старомодной помпезностью: изукрашенные под парчу[130] обои, широченные кожаные кресла, огромные вазы с драконами, бронзовые статуэтки… Все вещи отличались роскошью, солидностью и явно стоили немалых денег.
В старинном кресле — самом большом и самом «богатом» — восседал тщедушный сморщенный старик. Его руки с длинными когтистыми пальцами покоились на подлокотниках, сбоку стояла палка с золотым набалдашником. На старике был выцветший поношенный халат, а на ногах — ковровые шлепанцы. Волосы у него были белые, а щеки и лоб отливали желтизной.
Жалкий, потрепанный жизнью старик. Но породистый нос с горбинкой и темные, живые, проницательные глаза сразу заставили бы вас хорошенько к нему присмотреться, не поддаваясь первому впечатлению. В этом человеке еще теплились и энергия и задор…
Старый Симеон Ли удовлетворенно чему-то усмехнулся.
— Ты передал мою просьбу миссис Альфред, а? — спросил он.
Хорбери, стоящий рядом с креслом, вполголоса почтительно произнес:
— Да, сэр.
— Слово в слово, как я сказал?
— Да, сэр. Я не сделал ни единой ошибки, сэр.
— Да, ошибок ты не делаешь. Что желаю тебе и в дальнейшем, иначе тебе придется пожалеть! Ну и что же она ответила, Хорбери? Что сказала миссис Альфред?
Хорбери подчеркнуто-безразличным тоном передал разговор, состоявшийся в гостиной.
Старик снова удовлетворенно хмыкнул и потер руки.
— Превосходно… Высший класс… Небось весь день ломали себе голову! Превосходно! А теперь я с ними поговорю. Позови-ка их ко мне.
— Слушаю, сэр.
Бесшумными шагами он пересек комнату и вышел.
— И еще, Хорбери…
Старик оглянулся и тихонько выругался.
— Ходит, как кот. Никогда не знаешь, здесь он или ушел.
Он так и сидел неподвижно в своем кресле, поглаживая время от времени подбородок. Довольно скоро раздался деликатный стук в дверь, и в комнату вошли Альфред и Лидия.
— A-а, вот и вы, вот и вы. Лидия, моя дорогая, садись-ка поближе. Какой у тебя чудесный цвет лица!
— Я была в саду. Сегодня холодно, поэтому щеки так и горят.
— Как ты себя чувствуешь, папа? — спросил Альфред. — Хорошо отдохнул после ленча?
— Отлично, по высшему разряду. Мне снилась моя молодость, то время, когда я еще не обосновался здесь и не стал столпом общества. — И он снова почему-то хмыкнул.
Его невестка учтиво улыбнулась в ответ.
— Кто эти двое, папа, что приедут к нам на Рождество? — не выдержал Альфред.
— Ах да, совсем забыл вам сказать. В этом году я намерен пышно отпраздновать Рождество. Значит, так: Джордж с Магдалиной…
— Да, — подтвердила Лидия. — Они приедут завтра поездом в семнадцать двадцать.
— Бедняга Джордж, — заметил Симеон. — Пустозвон и ничтожество. Тем не менее он мой сын.
— Избирателям он нравится, — счел нужным добавить Альфред.
— Наверное, считают его честным, — усмехнулся Симеон. — Честным! В роду Ли еще не было ни одного честного человека.
— Как ты можешь так говорить, папа!
— За исключением тебя, мой мальчик. За исключением тебя.
— А Дэвид? — спросила Лидия.
— Да, Дэвид. Очень хочется увидеть, каким он теперь стал. Столько лет не виделись. В юности он был размазней. Интересно, какая у него жена… Во всяком случае, в отличие от этого глупца Джорджа у него хватило ума не жениться на женщине на двадцать лет моложе его!
— Хильда написала очень милое письмо, — заметила Лидия. — И только что я получила от нее телеграмму: они уже точно приезжают завтра.
Симеон бросил на нее долгий проницательный взгляд.
— Мне еще никогда не удавалось выведать твоих истинных мыслей, Лидия, — засмеялся он. — Что делает тебе честь. Ты очень воспитанная женщина. Сказывается хорошее происхождение. А вообще наследственность забавная штука. Среди моих собственных детей в меня пошел только один.
В его глазах вспыхнули веселые искорки.
— Ну-ка отгадайте, кто еще приедет к нам на Рождество! Даю вам три попытки и держу пари на пять фунтов, что ни за что не отгадаете.
Он перевел взгляд с Альфреда на Лидию и обратно.
— Хорбери сказал, что ты ждешь какую-то молодую даму, — хмуро отозвался Альфред.
— И это, я вижу, вас заинтриговало. Пилар должна прибыть с минуты на минуту. Я приказал выслать за ней машину.
— Пилар? — переспросил Альфред.
— Пилар Эстравадос, дочь Дженнифер и моя внучка, — объяснил Симеон. — Интересно, как она выглядит.
— Господи Боже, папа, — воскликнул Альфред, — ты ни разу не говорил мне…
Старик злорадно ухмыльнулся.
— Да, я решил держать это в секрете. Попросил Чарлтона написать в Испанию и все выяснить.
— Ты ни разу не говорил мне… — с обидой и упреком повторил Альфред.
— Я хотел преподнести вам сюрприз, — отозвался Симеон с прежней ухмылкой. — Это так замечательно — в нашем доме снова появится юное существо!.. Я ни разу не видел Эстравадоса. Интересно, на кого она похожа — на мать или на отца?
— Ты в самом деле считаешь, что это разумно, папа? — начал Альфред. — Принимая во внимание все обстоятельства…
— Ты слишком осмотрителен, Альфред… Слишком печешься о покое, сынок! Да, да, слишком! Я же об этом никогда не думал! Делай, что тебе хочется, а за грехи расплатишься потом — вот это по мне! Эта девушка — единственная моя внучка! Какое мне дело до ее отца и до того, чем он занимался! Пилар — моя плоть и кровь! И она будет жить в моем доме.
— Она будет здесь жить? — резко переспросила Лидия.
Он метнул на нее пытливый взгляд.
— Ты возражаешь?
Она покачала головой.
— Как я могу возражать против того, что вы собрались кого-то пригласить в ваш собственный дом? — улыбнулась она. — Просто я беспокоюсь за нее.
— За нее? Что ты имеешь в виду?
— Будет ли она здесь счастлива?
Старик вскинул голову.
— У нее нет ни пенни. Она должна быть благодарна!
Лидия пожала плечами.
— Теперь тебе понятно, что это будет необычное Рождество? — обернулся Симеон Ли к Альфреду. — Все мои дети соберутся наконец в моем доме. Все мои дети. А теперь отгадай, кто наш второй гость, я ведь, считай, уже подсказал.
Альфред смотрел на отца ошарашенным взглядом.
— Все мои дети! Неужели не догадываешься? Гарри, конечно. Твой брат Гарри!
Альфред побледнел.
— Гарри… — с трудом выдавил из себя он. — Но разве он…
— Гарри собственной персоной!
— Но мы же считали, что он умер!
— Жив!
— И ты пригласил его сюда? После всего, что случилось?
— Блудного сына? Ты прав! Мы должны приготовить ему достойную встречу. Мы должны заколоть откормленного теленка[131], Альфред.
— Он дурно вел себя по отношению к тебе… ко всем нам. Он…
— К чему перечислять его проступки? Их чересчур много. Но на Рождество, как ты помнишь, грехи прощаются. Встретим блудного сына теплом и радушием.
Альфред встал.
— Да, это и вправду сюрприз, — пробормотал он. — Я и представить себе не мог, что Гарри когда-нибудь вернется в этот дом.
Симеон подался вперед.
— Ты никогда не любил Гарри, верно? — вкрадчиво спросил он.
— После того, как он так с тобой поступил…
— Что было — то быльем поросло, — усмехнулся Симеон. — На Рождество следует забыть старые обиды, не так ли, Лидия?
Лидия тоже побледнела.
— Я вижу, вы тщательно подготовились к нынешнему Рождеству, — сухо заметила она.
— Я хочу, чтобы рядом со мной была вся моя семья. Хочу мира и доброжелательности. Я старик. Ты что, уже уходишь, дорогой?
Альфред поспешно вышел. Лидия задержалась.
— Расстроился, — кивнул Симеон вслед удаляющейся фигуре сына. — Они с Гарри всегда не ладили. Гарри любил поддразнивать Альфреда. Говорил, что Альфред соображает медленно, зато действует наверняка.
Лидия шевельнула губами. Она хотела что-то сказать, но, увидев нетерпеливо-выжидательное выражение лица свекра, сдержалась. Что явно его разочаровало. Поэтому она решила хоть что-то ему ответить:
— Заяц и черепаха?[132] Но ведь в конце концов состязание выигрывает черепаха.
— Не всегда, — отозвался Симеон. — Не всегда, дорогая моя Лидия.
— Извините, — улыбнулась Лидия, — Пойду посмотрю, как там Альфред. Неожиданности всегда выбивают его из колеи.
Симеон усмехнулся.
— Да, Альфред не любитель перемен. Он всегда был слишком уравновешенным и на редкость прозаическим человеком.
— Альфред очень предан вам, — заметила Лидия.
— Тебе это кажется странным, не так ли?
— Иногда, — сухо отозвалась Лидия и вышла из комнаты.
Глядя ей вслед, Симеон тихо хмыкнул и потер руки.
— Значит, повеселимся! — пробормотал он. — Ох и повеселимся! Меня ждет весьма нескучное Рождество.
Он поднялся и, всем телом опираясь на палку, прошаркал к стоявшему в углу большому сейфу. Набрав шифр, он отворил дверцу и дрожащими пальцами нащупал что-то внутри.
Он вытащил небольшой замшевый мешочек, развязал его и пропустил сквозь пальцы струйку необработанных алмазов.
— Не спешите, мои красавчики, не спешите… Вы все такие же, вы старые мои друзья. Отличное было тогда времечко… Отличное. Вас не будут обтачивать и шлифовать, друзья мои. И вам не придется украшать чьи-то пальчики или шейку, или висеть в ушах. Вы — мои! Мои друзья! Мы с вами знавали такое, о чем другим и невдомек. Говорят, я совсем старый и больной, но нет, я еще поживу. Старый пес живуч. И не откажет себе в удовольствии еще разок позабавиться. Еще разок…