Расстались они в сумерки, Мария пообещала прийти завтра сразу после обеда. Никита рад был остаться наедине. От счастливых событий тоже устают, кроме того, он хотел привести в порядок мысли, чтобы каждый кирпичик — в свое гнездо. Зачем он приставал с вопросами к Марии и Софье, если и сам знает, какие обвинения ему предъявляют. Колченогий страж все это проорал на допросе: убийство купца и еще какая-то дрянь, связанная с его работой в Иностранной коллегии. Опять Германия? Не хочу, не хочу…
— А что хотите, голубь мой? — Гаврила склонился к изголовью, видно, последние слова Никита произнес вслух.
— Спать хочу! — гаркнул молодой князь. — И если ты, мерзавец, еще раз назовешь меня голубем…
— Нет, нет, Никита Григорьевич. Вы — орел! Голубь птица глупая, — совершенно смешался Гаврила.
— …или орлом! — гневно продолжал Никита, но вдруг рассмеялся. — Не буди меня до обеда. Сны буду смотреть. Авось повезет!
Мария пришла, как и обещала, в три часа.
— Больше никаких вопросов, князь Никита. Я получила страшный нагоняй от Софьи. Все вопросы будете задавать Алексею Ивановичу.
— Ну хорошо! А ответить-то мне можно? Помните, я так и не ответил вчера на ваш вопрос.
— Забудем об этом, — губы Марии дрогнули от обиды. — Я вела себя крайне неосмотрительно.
— Милая Мария, осмотрительность вам совсем не к лицу! Я не люблю известную вам особу. Слышите? Встреча с другой, тоже известной вам особой, совершенно излечила меня от этого тяжелого, как недуг, чувства. Я понятно выражаюсь? Почему вы так смотрите на меня, Мария?
Девушка в смущении поднялась с места и начала задергивать штору, приговаривая: «Солнце прямо в глаза… нет солнца, плохо… выглянет — печет невыносимо…»
— Пожалуйста, поправьте мне подушки.
— Сейчас — она нагнулась, взяла подушку за уголки, неожиданно для себя зажмурилась. В тот же миг руки Никиты обхватили ее за талию, и она очутилась в его объятиях.
Гаврила открыл зверь и замер, застав эту картину. Влюбленные не заметили его появления. Что испытывал в это мгновение верный камердинер — негодование, радость? На лице его застыла особая, нежная и чуть грустная улыбка, которая возникает у людей, когда они смотрят на влюбленную юность. Но внутренний голос Гаврилы не был столь сентиментален: «Ювелирщик — отец-то! Пустой человек! Кто в камне светскую красоту ищет да еще деньги на этом большие имеет, тот бесу слуга!»
Он вздохнул и осторожно прикрыл дверь.
17Вексель
Слуга в дом Черкасских был послан за Марией к шести часам вечера. Луиджи был в восторге, что его умная дочь смогла обзавестись столь значительным знакомством. О том, что в княжеском флигеле находится раненый молодой человек, ювелир даже не подозревал.
Не заходя домой, Мария решила посетить Софью. Девушка была взволнована до крайности, и это волнение не имело названий. Всего не расскажешь подруге, но можно хотя бы контуром обрисовать тот безграничный восторг, который она испытала у постели Никиты.
Мария уже свернула с кленовой аллеи на тропку, ведущую к флигельку Корсаков, как услыхала цокот подков на улице, а затем звук открываемой калитки. «Неужели Алеша вернулся, — подумала она с радостью, — значит мой визит сейчас неуместен. Однако он никогда не приезжает верхами…»
Она вернулась в аллею и столкнулась с молодым человеком в форме поручика. Он пронзительно глянул на Марию бедовыми, черными глазами и тут же отвел их вбок. Он вообще был какой-то черный. Брови — как два прямых мазка сажей, волосы, а может, парик, тускло-серого с чернотой цвета, тщательно выбритые щеки отливали синевой. Костюм на нем был мят и неопрятен, однако сапоги начищены до блеска. Он вежливо поклонился, слегка дотронувшись до эфеса, и шпага подпрыгнула под его рукой, задрав полу короткого, не по форме, плаща. Так с задранной полой, решительно впечатывая каблуки в гравий, он отправился к дому Луиджи.
Мария внимательно проводила его взглядом. Откуда она знает этого человека? Наверно, видела у отца… Мало ли народу в Петербурге желают заказать себе или невестам своим драгоценные уборы? Однако поношенный вид поручика наводил на мысль, что изделия Луиджи вряд ли сейчас ему по карману.
Мария опять повернула к дому Корсаков, но сразу поняла, что разговаривать сейчас с Софьей ей не хочется. Чем-то смутила ее недавняя встреча, сбила с толку. Она обошла дом, мимо отцветших сиреней и жимолости вышла по тропинке к дальней беседке. Пролетевший над Петербургом шторм учинил здесь большой беспорядок. На лавке и на полу валялись сорванные листья и целые ветки ломких ив, любимые розы ее были поломаны, видно было, что сюда давно никто не приходил.
Она смела листья со скамьи, села, в задумчивости теребя крестик на груди. Со всей уверенностью Мария могла сказать, что уже видела лицо посетителя, такие лица не забываются. Знакомыми были походка — ходит так, словно колени плохо гнутся — и задирающая подол плаща шпага. Помнится, она еще подумала тогда, что посетитель носит шпагу как рапиру. Но когда это было?
Ночь… Она услыхала, как к дому подъехала карета. К окну она подбежала прямо в сорочке, очень хотелось увидеть, как Софья с Никитой после маскарада пройдут мимо ее дома. Потом она долго ждала, когда же Никита распрощается с Софьей и вернется к карете. Наконец он вышел. Мария очень удивилась, что Никита идет со стороны их дома, однако скоро она поняла, что ошиблась. Это был не Никита, а этот — черный. Она еще подумала тогда: что за странные посетители являются к отцу ночью.
Никиту она тоже дождалась, он вышел много позже. На лужайке под ее окном он задержался. Марии показалось даже, что он смотрит в ее сторону, и она спряталась за штору, а когда выглянула, его уже не было.
— Надо сказать отцу, чтоб завел, наконец, садовника, — сказала Мария вслух, поправила розы и, тут же забыв об этом, направилась к дому.
В гостиной было пусто и темно. Она не стала зажигать свежей, а прошла сразу в узкий коридорчик, ведущий в кабинет отца. Слышны были два голоса, один отцовский, громкий, другой глухой, невнятный. Оба спорят, вернее сказать — ругаются, о чем — не разобрать, Мария проследовала по коридорчику дальше, зашла в крохотную отцовскую спальню, которая граничила с кабинетом и отделялась от него узкой, в тонкую доску, дверью. Вот здесь уже можно было расслышать каждое слово.
Ах, как жалко, как глупо, что она не догадалась прийти сюда сразу и услышать начало разговора. Сейчас ясно одно, поручик грозит отцу шпагой, а тот кричит: негодяй, позову слуг, я не ростовщик, а честный ремесленник!
Вдруг стало тихо… Раздался шум отодвигаемого стула, кто-то из них сел, наверное, поручик, отец погрузнее.
— Если вы честный ремесленник, — сказал вдруг четко и очень спокойно поручик, — то не взяли бы в счет долга чужой вексель.
— С паршивой козы хоть шерсти кусок, — огрызнулся звонким голосом отец.
Мария невольно улыбнулась, отец так и не смог выучить ни одной русской пословицы, и при его акценте они удивительно смешно звучат. Однако поручику было явно не до смеха. Он заурчал что-то тревожно. О! Показалось ли ей, или он впрямь упомянул имя Гольденберга? Вначале она услышала это имя от Софьи, но запомнила его вовсе не потому, что какого-то там купца убили, а потому, что Никита обнаружил его убитым. Со временем имя немецкого купца приобрело новое, ужасное значение — в убийстве обвиняют ее любимого! Какой бред, какая нелепица! Ненавистный ей Гольденберг даже снился по ночам, он был маленький, кривоногий и, к ужасу Марии, имел бычьи рога. Это большой грех, видеть покойника рогатым. После страшного сна Мария пошла в храм и поставила за упокой души убиенного немца свечку. Имя Гольденберга слышалось в бое часов, в цокоте копыт, этакое звонкое имя, а сейчас оно позвякивало за дверью, словно ложечкой по стакану. А может, это шпага лязгает в ножнах? И с чего им вздумалось перейти на шепот? Не поймешь толком, кто говорит.
— Позвольте предложить настоящую цену… — и по нисходящей та-та-та… Это отец.
— Но я требую у вас не брильянты в плохой оправе! — крик поручика, а потом бу-бу-бу…
— Да говори ты громче, дьявол тебя побери! — прошептала Мария, она с трудом поборола в себе желание приоткрыть дверь и на всякий случай спрятала руки за спиной.
Тут, видно, у отца иссякло терпение, и он закричал в полный голос. Мария от удивления вытаращила глаза и даже присела. Подумать только, как все оборачивается! Оказывается, отец стал обладателем векселя Гольденберга, а поручик требует его назад. Но отец почему-то не отдает…
Тут — о, счастье! — чернявому посетителю вздумалось подойти к двери. Очевидно, он даже привалился к дверному косяку; каждое его слово было не только слышно, но, кажется, и видно, как божью коровку на руке.
— Я вас в последний раз предупреждаю, — угрюмо сказал он. — У вас будут крайние, непредсказуемые неприятности. Надеюсь, вы помните оба имени, которыми подписан сей документ? Канцлер России не позволит, чтобы честь его семьи находилась в руках какого-то ювелирщика!
— Вот именно! — в голосе отца послышалось удовлетворение. — И передайте графу Антону Алексеевичу, что если он так печется о своей чести, то пусть найдет подобающую сумму, а то его заграничные подвиги в сей же миг станут известны его отцу.
Дверной косяк вздрогнул, раздался вопль: «Негодяй!» Дальнейший грохот в кабинете был подобен тому, который возникает при землетрясении или обвале где-нибудь в горах. Мария с силой толкнула дверь, но, к ее удивлению, она оказалась запертой. Девушка бросилась в коридор звать на помощь слуг.
Когда она в сопровождения камердинера и двух мастеровых ворвалась в кабинет, он был уже пуст.
— Бегите, догоните! — крикнула она. — Он только что был здесь, неужели этот черный крикун похитил отца?
— Я здесь, — раздался стонущий голос. — Вытащите меня отсюда.
Тучный Луиджи был плотно вбит в узкое пространство между стеной и шкафом. Рука его была украшена неглубокой, но обильно кровоточащей раной; очевидно, поручик пустил в ход шпагу. Немалого труда стоило вытащить ювелира из его неудобного заточения.