— Мы строим башни, уверенные, что они-то и нужны для великого дела, — начал он, рассеянно глядя перед собою. — И вот оные разрушают как бесполезные, и мы не имеем права посожалеть. Мы лишены права поплакать даже о потерянной жизни!
Небывалые слова. Миг слабости. Миг потери власти над собою. Или хитрая уловка? Но нет, камергер на сей раз, кажется, не ловчил. И я слишком догадывался, что таковое его состояние объясняется отнюдь не размолвкой с женою и не лишним стаканом пунша. «Может, он узнал, что меня хотят „устранить“, и жалеет потраченных на просвещение сил?»
— Помните, вы пощадили меня там, в Померании? И я, чувствуя ваше благородное сердце, поступился клятвой на верность?..
Как я и ожидал, господин Хольберг рассердился.
— Какого чёрта ты вспомнил о том, что было, — гневно стукнул кулаком по столу. — Всё, всё проходит, нет смысла о чём-либо жалеть! Жалость — чувство тех, кто не понимает, что все мы умираем каждую минуту!
— А если затрачены безмерные силы души? Мне кажется, человек хочет, чтобы его вклад не остался незамеченным. Человек хочет, чтобы его усилия приводили к результату, о котором он мечтает. Сие вечный закон, и кто не удовлетворит чаяниям человека, ничего от него не получит.
— Ты мог бы, мог стать великим инспектором, — покачав головою, в раздумье произнёс господин Хольберг. — У тебя чертовсакя интуиция. Немного тренировки, немного практики, и ты превзошёл бы проницательностью иных из мастеров Великого Востока!
Замечание меня обеспокоило: значит, предположение верно! Мне показалось, что настал час, о котором предупреждала Лиза. Но Боже, я не испытывал страха. Таково свойство моей натуры: я спокоен, едва опасность делается непреложным фактом.
— Спасибо, учитель, — сказал я с поклоном. — Если я чего-то достиг, я обязан только вашей мудрости, вашему терпению и вере в мои силы!
— Моя вера уже ничего не значит. — Он сделал едва приметный знак лакею, и лакей протянул мне внушительный свёрток.
— Бьюсь об заклад, ты не догадываешься, что за подарок пожалован тебе свыше. Здесь костюм главнейшей ложи, куда нам надлежит вскоре явиться.
Было уже никак не увильнуть — приглашение напоминало приказ. Вот когда я понял, что ничего не значу для Ордена, ровным счётом ничего. Но тем важнее было держаться до конца.
— Учитель, я последую за вами хоть в преисподнюю!
— Нет, туда уже без меня, — усмехнулся камергер. — Переодевайся немедля. Все свои вещи оставь здесь на кресле.
Я достал из одного кармана деньги, из другого пистолет. Отстегнул шпагу. И только после этого развернул свёрток. В нём оказался голубой камзол с серебряными галунами, жилет, батистовая рубашка, белые панталоны и чулки, белый замшевый запон и круглая чёрная шляпа, знак масонского вольномыслия.
«Круглое — значит, никогда не удаляющееся от центра…»
— Недостаёт пары башмаков, — сказал господин Хольберг. — Но ты можешь воспользоваться моими. Размер одинаков, и я оные ещё не употреблял… А вообще, — прибавил он, — никогда не принимай ни башмаков, ни туфель от братьев. Для уничтожения изменников среди своих мы часто пользуемся особенным ядом. Сей яд растворяется от тепла ноги и входит в кровь через кожу. Жертва падает в обморок и, прежде чем подле окажется лекарь, останавливается сердце.
Лакей проворно принёс и поставил передо мною синие башмаки из толстой англицкой кожи с замысловатою бархатной пряжкой, на которой были вышиты серебром капли — слёзы Господни. Я знал, что оные символизируют печаль по исчезновению истины среди людей и как-то связаны с преданием об убийстве Адонирама, великого мастера, строителя Соломонова храма.
«А если братья пронюхали про встречи с князем Васильем и собираются судить меня?»
Облачась в масонский наряд, я взглянул в зеркало и невольно засмеялся — я был неузнаваем.
— Побольше пудры, чёрную мушку на левую щёку. И хорошенько подвить парик, — морщась, распорядился камергер.
Пока слуга приводил в порядок мой парик и моё лицо, камергер успел облачиться в подобный же наряд.
— У нас ещё есть время, — проговорил он, взглянув на часы. — Мы можем хлебнуть ещё по глоточку пунша.
— В виде исключения…
— Мне надобно знать, — проговорил господин Хольберг, смакуя любимый напиток, — подлинно ли ты усвоил мою науку? Какую идею Ордена следует назвать главною?
— Я вижу две равноценных, — смело ответствовал я. — Сокрытие тайны. Всякий несогласный — враг.
— Пожалуй. И всё же тебе никогда не освободиться от ереси: ты жаждешь главной тайны…
— Но ведь и вы жаждали её, пока не убедились, что она недоступна?
Камергер долго молчал.
— Во всей жизни есть нечто унизительнейшее — жить лишь для себя.
— Превосходная мысль! — искренне восхитился я. — Вы назвали мне то, учитель, что всегда было невыразимым страданием моей души! Но ведь и то унизительно, согласитесь, когда приходится жить лишь для других!
— А если другие — правда?
— Но если ложь?
— Ты еретик.
— Мятеж — свойство великих истин — ответствовал я. — Нет мятежа, нет и величия. Всё, что не расцветает, должно увянуть.
— А Творец Вселенной?
— Он тоже мятежник, разрушает наши постройки ради одного только непрерывного искушения.
— Мне тебя жаль — сказал камергер. — Ты хочешь подчинить всё истине, тогда как долг наш — подчинить всё Ордену, и сие, признаюсь, не всегда одно и то же.
Я усмехнулся про себя — велика удача, коли я побудил господина Хольберга признаться в том, в чём он не имел права признаваться! «А если он знает, что я обречён, и разговаривает со мною как с обречённым?»
— Мог бы ты пойти ради Ордена на верную смерть?
Было не время рассуждать.
— Разумеется, если бы вы доказали прежде того непременное торжество Ордена над его врагами!
— А разве я не доказал?
— Мне кажется, мы делали порою счёт без хозяина. Не потопит ли ковчега море, посреди которого он плавает?
Заложив руки за спину, камергер прошёлся по зале. Поднял с кресла мой пистолет, осмотрел его.
Голос его стал сух.
— Сколь бурным ни случилось бы море, ему не совладать со скалами. Посреди моря Орден будет скалистым островом, посреди огня — землёю. Все наши бесчисленные средства подчинены одной цели. Ордену не должно быть соперников, их нужно губить прежде, нежели они созреют для сражения с нами! Мы заботимся о том, чтобы непосвящённые были бы власно как слепцами, а наши слова и сказки служили бы им поводырём и палкою. Ради сего мы возбраняем профанам доступ к истине, повсюду проповедуя самое главное в мире — человек, самое главное в человеке — его жизнь, самое главное в жизни — богатства, коими овладевает человек для себя. Замкнув человека на ключ себялюбия, отграничив его от других, мы получим законченного профана. Каждый из профанов — только для себя. Мы должны в зародыше отвергать мысль об общей собственности и равноправии сословий, мы должны только соблазнять неразумных идеалами народовластия, ибо подлинное народовластие — беспредельная власть Ордена. Мы развратим и ослабим всех похотью, пианством, верой в загробный мир, в чудеса, в слухи. Вместо здравого смысла мы приучим профанов к моде, вместо мудрости дадим им молитвы, вместо упований на милосердие и дружбу утвердим страх друг перед другом и ненависть ко всему, что не узнаётся ими как привычное и своё собственное. Мы отравим всё доброе как еретическое, наделив одинакими правами доброе и злое, уча видеть всенепременно в злом доброе и в добром злое.
— А разве же в действительности не так? — перебил я, поражённый, сколь коварно перемешивал господин Хольберг истину и ложь, чтобы укрепить одну ложь. Камергер рассмеялся.
— В истине не так! Всё то подлинно мёртво, где поровну соединяется доброе и злое, холодное и тёплое, сильное и слабое, и нет ничего, что содействовало бы течению… В каждой преходящей вещи преобладает либо доброе, либо злое, но несовершенство видит то и другое, из чего ты заключишь, сколь полезна для нас роль несовершенных.
— Но имеем ли мы право убеждать в необходимости несовершенства?
— Мы имеем право делать всё, что отвечает задачам Ордена. Ради того мы давно и успешно изучаем природу человека. Скажи счастливейшему из мужей, что жена изменяет ему, он не поверит. Скажи о том трижды, он станет изводиться ревностию и подозрительностию. Скажи тысячу раз, но разными устами, он возненавидит жену и прогонит её прочь. Вот какова природа несовершенного человека, вынужденного всегда колебаться из-за своего несовершенства! Несовершенство же всего легче распространять, объявив оное близостью к вечным основам жизни. Повсюду следует внушать: счастлив лишь простой, стало быть, несовершенный, а совершенный, стало быть, непростой, уже разорвал с равномерным богатством жизни, обособил душу свою и глубоко от того несчастлив!
— Воистину потрясающая комиссия!
— Не усумняйся в успехе, ради него трудятся тысячи и тысячи каменщиков. Мы уничтожаем каждого из своих врагов не прежде, нежели обобрав до последней нитки. Мы прельщаем всех свободою, каковой не было и не будет в свете, мы расшатываем власть, дабы она лучше служила нам. Мы обличаем в бездарности государя и вельмож его, повсюду насаждая бездарных, мы возглавляем ропот непросвещённых и толкаем их к необузданности и недовольству, и они, ленивые к трудам и наукам, всегда недовольны и всегда при нужде пойдут за нами. Мы делаем беспредельною и смутною мечту непросвещённых и тем лишаем их созидательной силы. Мы корчуем мудрецов среди них, и скопище слепцов избирает дорогу, на которую мы указываем. Мы не позволяем народам иметь предводителей твёрдых и дальновидных, если они не братья Ордена. Мы гласно и негласно повсюду учим профанов, чтобы, поклоняясь нам, они ничему не умели научиться, вынужденные опираться только на те костыли, которые мы протягиваем. Наша цель — полностью влиять на чувства и желания профанов, и ради того мы заменяем мудрость чинопочитанием, совесть — страхом отлучения от должности, и разум — себялюбием. Мы не доверяем профанам не только истины, но и малой крупиц