— Я боюсь боли, — шепнула я в никуда, — но мое тело уже страдает… И будет страдать потом. Послушай, что лучше: тысячу раз или один, но последний? Нестерпимо, но уже навсегда? — Я куснула себя за палец сильнее, пока не почувствовала соленый вкус крови, и прошептала: — Я принимаю всё, что будет. Я принимаю боль. Я принимаю унижение. Я принимаю смерть. Пусть…
— Ты сошла с ума, — ответила темнота.
— Да. Я умалишенная, — сказала я и закрыла глаза, перестав играть с ней. У меня своя есть, за закрытыми веками. Я же не боюсь засыпать, даже если сон приснится кошмарный. Пусть впереди мой самый кошмарный сон, я принимаю всё, что есть. Я сплю. Я плыву…
Вместе с выдохом ранящие когти страха выпустили меня, и ледяной ком в животе растаял. Надкушенный палец горел болью, но по телу потекло спокойствие. Словно уже нечего было бояться. Даже если самое страшное еще впереди.
Я растянулась на кровати, сложив на груди руки в «намасте».
Открылась дверь.
Он вошел в комнату и застыл на пороге.
«Странное освещение», — подумала я, рассматривая его светящиеся желтым контуры. Села. Сердце по привычке дрогнуло, дыхание сбилось. «Спокойнее», — сказала я себе.
Пауза затянулась.
— Я готов выплатить компенсацию. За ущерб, — наконец, сказал Валерий напряженным голосом. — Назови сумму.
Я тяжело вздохнула.
— Любую, — добавил он.
Неожиданно. В голове было пусто, надо было подобрать слова, но они будто растворились во мраке.
— Ты мне ничего не должен, — ответила я тихо.
— Опять пионерствуешь?!
— Нет. Я не имею к тебе претензий. Всё останется между нами.
— Но утром…
— Считай, что всё случилось по обоюдному согласию.
Валерий молчал, обескураженный.
— Тебе понравилось, что ли? — его контуры приблизились ко мне.
Почему он не включает свет? Во что играет? Не все ли равно? Я не играю ни во что, надоело. Я просто есть.
— Нет. Это было ужасно, — ответила я. — Не в этом дело.
— А в чем? Хотя… я понял.
«Вряд ли», — подумала я, глядя на его контур напротив меня, совсем рядом.
— Включи, пожалуйста, свет. Устала от темноты, — попросила я.
— В смысле?
Золотистый контур его головы взметнулся в сторону окна.
— Я имею в виду, если можно, включи электричество или открой ролл-ставни. Какой сейчас час?
Валерий подался вперед. Его пальцы вцепились во что-то, наверное, в задник кровати.
— Посмотри на часы на стене. Они перед тобой.
— Я посмотрю, когда включишь свет. Слишком темно.
На меня полилось его сосредоточенное, тревожное внимание.
— Здесь светло, — выдавил он. — И за окном тоже. Сейчас только двенадцать.
Я вздохнула.
— Если тебе угодно шутить, пожалуйста. Делай, что хочешь.
Его контуры приблизились ко мне, стали ярче и исчезли.
— Я не шучу…
Темнота перед глазами окрасилась световыми пятнами, я ощутила его запах, услышала, как он дышит. Волнение запульсировало в висках, я обернулась в одну сторону, потом в другую в поисках его контура.
«Что он задумал?»
Мышцы сжались от страха, волна дрожи пробежала по спине.
«Я принимаю всё, — твердила себе, чтобы не забыть, — я принимаю».
— Где ты? — спросила я, стараясь скрыть тревогу в голосе.
— Прямо перед тобой, — совсем близко послышался сдавленный голос.
Что-то яркое промелькнуло, и я почувствовала прикосновение его пальца к кончику моего носа. От неожиданности я отдернулась. Его руки схватили мои плечи и резко потянули вперед, в яркое желтое пятно, средоточие тепла и его запаха. Он отпустил меня через секунду, прислонив спиной к подушке у изголовья кровати. Теперь уже аккуратно, словно хрустальную статуэтку. Послышался шорох, шум движения и тяжелый вздох. Повернув на звуки голову, я увидела снова его контуры.
— Ты не видишь, — хрипло сказал Валерий. Не зная, куда деть руки, он развернулся, прошагал к окну и обратно. Затем опустился на кровать рядом и проговорил почти умоляюще — так, словно кто-то держал его за горло, пропуская вздохи через один: — Я же не… Разве так бывает… Ты хоть что-нибудь видишь?! Хоть что-нибудь?…
И я поняла: он не играл. Он был испуган до того, что готов был бежать от меня, сломя голову. Пусть я не видела его лица, я знала, что Валерий смотрел на меня, не отрываясь. Как на воплощение своих кошмаров.
— Контуры… только твои контуры… — прошептала я.
Я ослепла! — молнией рвануло в голове осознание, пугая до чертиков. Закрыв лицо руками, я заплакала. Валерий неловко тронул меня за предплечье, не зная, что делать, и отпустил тут же, словно устыдившись прикосновения.
— Я принимаю всё, Вселенная, принимаю… — не обращая на него внимание, бормотала я, как молитву — чтобы не забыть, чтобы не забиться в истерике от ужаса.
Готовясь к смерти и унижениям, я забыла о том, как люблю свет, и его у меня забрали… Красным всполохом взвилось в темноте возмущение, но тут же погасло — и это испытание надо пройти, нельзя роптать, — понимала я, — я пообещала принимать всё, и это тоже придется… Надо! Я должна! Возможно, так и выходят из игры? И, значит, я согласна на темноту. Я принимаю и ее.
Я вытерла глаза тыльной стороной ладоней и, повернув голову к Валерию, попыталась улыбнуться:
— Ну вот, какой теперь из меня свидетель?
Его дыхание стало прерывистым. Он поднялся. В напряженной пустоте пауза длилась чересчур долго.
— Я найду врача, — бросил он, наконец, и выбежал, спасаясь от меня и от того, что наделал, будто от этого можно было убежать. Даже дверь за собой не закрыл, бедняга…
И наступил конец света, в буквальном смысле. Темнота… Пугающая, объемная, растворившая в себе целый мир, осязаемая, как ужас. Но стоило с ней согласиться, и она перестала быть страшной. Почти сразу. Хотя сложно было отделаться от ощущения, что она — продолжение чьих-то «воспитательных мер». Оставаясь в смутном неверии, я осторожно встала с кровати и пошла туда, где исчез светящийся контур Валерия.
Темнота была неудобной. Только оставшись без света, понимаешь, как много он дает. Так, наверное, всегда — всё используешь, как должное, пока не лишишься. Без света мир сужается до контуров, до расстояния вытянутой руки и звуков. Говорят, слепые слышат лучше… Я пока нет. Слепая… — язык не поворачивался так назвать себя, мышцы снова напряглись, будто готовясь отразить удар извне. Но фраза «я принимаю» лишила меня еще одного приступа истерики. Она уместна, но не в моем случае. Главное, — закончить игру тысячелетий, к черту ее! Надоела! Я сосредоточусь на этом.
Всё-таки ударившись плечом об угол шкафа, я выставила руки и направилась во мрак. Не больно наткнулась лбом о торец открытой двери и оказалась за пределами комнаты.
Наверное, Валерию тяжелее: не зная закономерности, считать, что тронулся умом и поддался «голодным демонам» в первый раз. А сколько жизней мы кормили, этих ненасытных гадов, питающихся низменными страстями, — претов, как их называют буддисты? Раньше упоминания о них я считала мифологией, выдумками древних, теперь, когда я столкнулась с ними лицом к лицу, я знаю, что они реальны.
Живут, как вирус, в каждом из нас и ждут, когда мы затемнимся, чтобы выпустить их наружу и накормить до отвала. Но я больше не стану. Осознанно отказываюсь!
А Валерий? У него свой выбор. Интересно, все ли он помнит об этой ночи? Он был так пьян… Но теперь даже издалека я чувствовала след его вины — он тлел, словно искры от костра на сухой земле; чуть дунь, прикрыв ладонью, и разгорится, обожжет больно.
Говорят, чувство вины — хороший крючок, на него подсаживают и получают над человеком власть. Мне не нужна была власть над Валерием, мне бы только освободиться самой…
Повернув направо, я медленно пошла по коридору, утопая босыми ступнями в мягком ворсе ковровой дорожки. Сделала десять шагов, еще десять. Где-то здесь, наверное, располагалась центральная лестница и лифт. Я повернулась в ту сторону, где, по памяти, должны были начинаться ступени. Увы, тут тоже было темно, только похожие на гигантские одуванчики световые шары летали ниэе. То тут, то там вспыхивали светляками искорки, всполохи, пунктирные линии. Темнота не была мертвой, в ней что-то жило, двигалось по еще непонятным мне законам. И, если бы не твердь под ногами, можно было подумать, что я парю в центре черной грозовой тучи. Это пугало и завораживало. Послышался тихий шелест раскрывающихся дверей лифта, и, обернувшись, я увидела желтый приземистый контур.
— Варенька! Мне Валера рассказал, что ваше состояние драматически ухудшилось. Это правда? Я опасался, опасался, что так будет, я предупреждал… — суетливо начал пришедший голосом доктора. Его контур был кругл, размыт и лишен привычной бородки. И вдруг он осекся и испуганно спросил: — Откуда у вас синяки на запястьях? А на щиколотках?
Ответить мне не дали внезапно выскочившие из темноты Валера и Сергей. Я безошибочно определила их контуры, и что-то еще, пока неуловимое, похожее на запах, который не распознать ни одним органом чувств.
Интересно, а вдруг всё это тоже галлюцинация? Как Женька говорит: «Круто вштырило» — не в моем духе, конечно, зато из песни слова не выкинешь.
— Варвара, мы едем. Сейчас пройдешь полную диагностику в офтальмологической клинике. Лена, мой секретарь, записала нас на три, надо торопиться, — выдернул меня из размышлений Валерий. Его напряжение было не только в голосе, но и в воздухе вокруг — оно потрескивало теми самыми красными искрами тлеющих углей. Это было ново, я засмотрелась, а Валерий продолжил: — Сергей поможет тебе одеться. Без лишних разговоров. И, Георгий Петрович, не беспокойте Варвару расспросами. Пожалуйста.
— А полиция? Шиманский? — спросил Сергей.
— Обследование проведут инкогнито, её имя не всплывёт, — ответил Черкасов. — Что ни говори, а деньги делают всё, — и повернулся ко мне: — В Майбахе Сергея тебя никто не будет искать. Имей в виду.
— Почему инкогнито? Почему искать? — робко спросил Георгий Петрович, но его вопрос так и повис в темноте, закачался на сквозняке мерцающим мыльным пузырем, готовым лопнуть. Меня повели обратно в комнату, и, обернувшись, я заметила, что пузырь увеличился, а его упругие стенки заколебались еще сильнее. Возможно, доктор о чем-то догадался? Испугался? Наверняка. Ведь он до сих пор боялся позора больше всего на свете.