Выскочившую следом русскую пехоту в упор положил пулеметчик, и тут же по нему проехал третий танк.
С моста, в клубах дыма, показался приземистый немецкий панцер; наводчик выкрикнул:
– Двойка! Бронебойный, я его сейчас! – но немец успел раньше и пропорол башню короткой очередью, танк "профессора" Гришки Солидзе запнулся, встал и вспыхнул. Самохов попал "двойке" в лоб. Снаряд пришел сбоку под углом и потому отрикошетил.
Немец пересек мост и тут же рванул вправо, за вербу и за хату. Когда Петр, мехвод первой машины, попробовал за ним угнаться, его танк позорнейшим образом разулся: это слабое место подвески у "двадцать шестых" тянулось еще от прототипа, от английского "виккерса", поворачивать лучше без рывков. Но как тут без рывков, когда вон по мосту еще панцеры стадом!
Самохов первым сообразил, что дело дрянь, только флажки его в дыму никто не увидел. У немцев на каждой "двойке" рация – ну, хотя бы приемники есть у всех. И отдельный человек, чтобы с ней работать. В Красной Армии командир танка сам себе радист, заряжающий, да еще и командир взвода, вынужденный думать за четверых подчиненных.
– Назад, за домик!
Мехвод Самохова отработал четко, а последний танк второго взвода сигнала не увидел, или не разобрал в дыму. Он так и выскочил на берег, прямо перед летящим по мосту панцером. Выскочил удачно, в упор зажег немца прямо на полотне и опять закупорил переправу – но другие танки в несколько стволов изрешетили "двадцать шестого", и снова, черт возьми, никто выпрыгнуть не успел!
Самохов стал за домом, поворачивая башню направо, выцеливая ту, первой проскочившую на берег, "двойку". Вокруг него пехота дралась с пехотой, а танкисты Петра прямо посреди рукопашной натягивали слетевшую гусеницу и почти уже справились, когда длинный немец-пулеметчик, видимо, застигнутый при смене ствола и потому не снявший асбестовой рукавицы, подтянулся за горячую еще пушку и бросил в открытый люк гранату. Повис на руках, но соскочить не успел, Петр вдолбил ему поперек хребта тем самым ломиком, что натягивал гусеницу:
– Ах ты ж паскуда!
Немец с нечленораздельным воем сложился; последнее, что он видел – на чисто-синем небе оливково-зеленый край башни русского танка. Красная полоса – номер взвода в роте, и белая прерывистая полоса – номер танка во взводе; вот читал же он в руководстве, что значат цвета…
Немец упал, темная кровь его потекла в угольно-черную тень рыжего кирпича, и там сделалась незаметна. Взорвалась граната, а за ней сразу и боеукладка, истребившая вокруг все живое на двадцать шагов. Башня подскочила, но не перевернулась, просто съехала вперед и уткнулась в землю стволом.
Самохов увидел, наконец, ту заговоренную "двойку" и на этот раз попал, как надо, точно в крестик, нарисованный сбоку под башней. Немецкий танк встал, резко дернулся на катках вперед, а потом лопнул изнутри золотистым воздушным шариком.
– Назад, – прохрипел Самохов, – назад, к Вацлавину. Задом уходи.
После чего выстрелил в небо красную ракету.
Красную ракету в Млынуве увидели тоже, ротный попытался вызвать Самохова по рации – но тот без антенны ничего не слышал. По плотине уже не пригибаясь бежали немцы, на майдане все реже стреляли "мосинки" и все резче, ближе тарахтел "эмгач". Лейтенант Ивашковский понял, что Самохов беспокоился не зря, и приказал своим прикрывать отход пехоты.
Но отход в военном деле самый сложный маневр, и делать его с врагом на плечах невозможно. Увидев красные ракеты, пехота попросту побежала.
Танки Семенова с Ефремовым стояли на окраине и простреливали майдан почти полчаса, не давая немцам окончательно укатать стрелковый полк. Затем от элеватора подъехали панцеры, Ефремов успел разуть одного, тот повернулся бортом, получил в крест и вспыхнул. Зато второй развалил машину Семенова длинной очередью с двадцати шагов, а выпрыгнувших танкистов перебил пулеметчик с купола церкви. Разбив немецкий танк, Ефремов и пулеметчику влепил напоследок, но потом все же ушел, не дожидаясь, пока новые панцеры отрежут его на окраине Млынува.
Солнце садилось, и только темнота спасла роту Ивашковского от полного истребления. Пехота семьсот шестьдесят седьмого под немецкими пулеметами бежала к Вацлавину. Там ее на сон грядущий приласкали еще и пузатые двухмоторные "хейнкели": с кампфгруппой прибыл авианаводчик и указал точно, где на самом деле ночуют русские. А сорок шестого ИАП немцы теперь не опасались.
Вечером двадцать пятого положение оставалось как и утром. У немцев снова Млынув и Муравица, только в Кружках уже построено предмостное укрепление, да и соотношение три к одному теперь в пользу фашистов.
У лейтенанта Ивашковского осталось пять машин: его собственная, потом две резервных, из второго взвода Самохов, из первого Ефремов.
Приказ тоже никуда не делся: освободить Млынув. Танкисты и пехотный капитан Власенко, принявший командование остатками полка, сошлись в крайней хате Вацлавина, осветили карту фонариком.
– Местные, кстати, где? Темное село, аж по спине мороз.
– Кто ушел к родичам, кто просто свет не жжет, боится.
– Правильно, что не жжет. Ну что, как выполним приказ?
– Хреново. Их теперь там до черта, нас еще на поле спалят, не доедем.
– Теперь у них и танки есть. – Ефремов утерся оставленными хозяевами рушником, посмотрел на грязные полосы, и застыдился. – Не меньше десятка. Я так думаю, весь батальон, четыре роты по шестнадцать.
– Легкие, – зевнул пехотинец, – мелочь.
– Мелочь-то мелочь, – пробурчал Ефремов, – а только чем наш "головастик" лучше?
Власенко тоже зевнул и потер подбородок:
– У вас пушка сорок пять, у них только двадцать миллиметров.
– Зато у них автомат, поливает, как пожарные из шланга, – вмешался Самохов. – Целиться не нужно, просто трассу подводишь, и все. А с пробиваемостью все у них, паскуд, хорошо. Да и что там пробивать у нас? Пятнадцать миллиметров? Это даже винтовка с бронебойной пулей берет, если на сто метров подставишься.
– Так и у них по книге броня семнадцать миллиметров, невеликое преимущество.
– То по справочнику. А я через прицел смотрел на своего спаленного, у него знаешь, что? На лобовую деталь еще бронеплита наварена, сбоку очень хорошо видно. Толщина примерно в палец.
– Выходит, суммарно миллиметров сорок, – Ивашковский покрутил головой. – Вот почему твой первый на рикошет ушел. Даже такую мелочь, получается, надо в борт выцеливать, а он шустрый. Петя вон, разулся на повороте.
– И люк у каждого свой, – прибавил Колесников. – А у нас, как ни выпрыгивай, все равно казенник цепляешь, хоть боком, хоть ногой.
– У него четыре смотровых прибора, у меня один, – закончил Ивашковский. – А про немецкие стеклышки не мне вам рассказывать, видимость в полтора раза дальше нашей. Итог такой: пока я эту плоскую жабу замечу, он меня десять раз прострелит. У него в обойме автопушки как раз патронов столько.
– Ну, – проворчал пехотный капитан, – понял я вашу печаль. Но так-то нам самим легче держать их за речкой, за болотистой поймой, чем тут стоять в чистом поле. Завтра же опять с утра налетят.
– Так у нас, получается, и выбора нет, – Ивашковский снова душераздирающе зевнул.
Лейтенанты переглянулись.
– А давай, – единственный среди них капитан хлопнул по столу. – Так хоть какая-то надежда.
– Снарядов у меня пока что хватает, – сказал Ивашковский. – Топлива мало, но на завтра наскребем, если не до Киева гнаться. Сольем вон, с подбитых, кто не сгорел напрочь.
Пехотный капитан поднял руку с часами:
– На моих двадцать три ровно. Когда начнем?
– В четыре ноль шесть, чтобы не круглое число.
– Принято, в четыре ноль шесть.
В четыре ноль шесть, без криков "ура", без выстрелов, без артподготовки – все равно нечем – русская пехота, отлично понимая, что днем в чистом поле немцы раздавят, под утренним густым туманом подошла к Млынуву, Кружкам и Муравице, где и взяла фашистов на штык.
Теперь немцы уже выставили часовых, отрыли окопчики – но ночевать от речной сырости все равно разошлись по уцелевшим хатам, жители которых спасались кто в погребах, кто в бегстве. В домах большую часть немцев и забили: где штыками, а где часовые успели поднять шум, там гранатами.
Кружки взять не вышло, мост охраняли бдительно. Началась пальба, и группам пришлось залечь под осветительными ракетами, а потом отползать под пулеметами, что мало у кого получилось. Танки несколько пулеметов накрыли по вспышкам, но танкам ответили с дальнего берега сразу гаубицы, и артиллерийская дуэль заглохла, не успев начаться.
После жуткой ночной резни Млынув с трижды проклятым элеватором и мукомольным заводом, с майданом, церковью, плотиной и парой мельниц на ней, а еще ту же Муравицу – красноармейцы, на удивление самим себе, взяли. Немцы просто не ждали ничего подобного от разбитого и только что вышвырнутого за околицу противника, поэтому с большим трудом удержали только переправу. Теперь не только разведбат одиннадцатой танковой, теперь уже и кампфгруппа тринадцатой на собственной шкуре поняла, что тут совсем, совершенно не Франция.
Впрочем, наутро от Луцка пришла вся тринадцатая танковая, и кое-кто из двести девяносто восьмой и сто одиннадцатой пехотных дивизий. А что камрадов на том берегу побили, так на войне и не такое случается.
Наутро немцы нажали со всей силой орднунга, после обстрела и бомбежки, превративши в щебенку северный кусок Млынува от элеватора до самого майдана. И снова выбили остатки семьсот шестьдесят седьмого полка, но теперь уже гнали до самого перекрестка, километров шесть. Прикрывая пехоту, сгорел Ефремов. Самохов успел выскочить из подбитой машины, его срезал пулеметчик. От сводной роты сохранилось три обездвиженых Т-26 – за руинами гаража МТС, в тени костела и за насыпью дороги у перекрестка. Жизни им оставалось не больше часа, пока немцы увлеченно гнали пехоту до опушки.
Гнали бы и дальше, но из леса выкатились танки семьдесят девятого полка, и уже не Т-26 с противопульной броней. Две "тридцатьчетверки" вышли королевами. Встали на горке, никого не опасаясь; трассеры немецких автопушек только царапали на них краску. Резкие, звонкие удары русских трехдюймовок – сразу два факела, потом еще и еще; легонькие немецкие "двойки" чуть ли не переворачивались от попаданий.