– Не пришлось бы дуру из реки вылавливать, – сердито сказала она. – О Марфутке с Николкой тоже ничего не слышно?
– Сгинули, матушка. Может, за барышней гоняются? Николка простоват, но честный.
– Игнатьич, я знаю, ты бессонницей маешься. Посиди, сделай милость, у внучкиной комнаты, погляди – может, она куда пошлет Дашку, может, сама побежит?
– Исполню, княгиня-матушка.
Княгиня похлопала старого лакея по плечу. Между ними установилось особое доверие, княгиня знала – коли что, Игнатьич сам примет разумное решение. В пору, когда князь Чернецкий был еще жив, от Игнатьича в хозяйстве было куда больше проку, чем от безалаберного и блудливого князюшки.
После ужина, когда она уж собралась вычитывать вечернее правило, Агафья доложила:
– К вашей милости Фроська просится, на ней лица нет.
– Давай ее сюда.
Фроська и впрямь была смертельно перепугана, тяжело дышала, чуть ли не язык на плечо вывалила. И на колени она не опустилась, а тяжело грохнулась, как будто сил стоять уже не осталось.
– Ты что же, от самого Острова бежала? – удивилась княгиня.
– Барыня-матушка, беда! Там такое было, такое было!.. Лошади сами вернулись, где егеря, где Фролка с Ерошкой – никто не знает! А меня ж с ними видывали! А прибежал Матюшкин конь – седло в кровище, поводья в кровище! Граф людей разослал – искать! Княгиня-матушка, спрячьте меня! На меня ведь подумают! Скажут – заманила! Спрячьте, Христа ради!
Глава 13
Братья Орловы сидели в беседке, младший – в алом шлафроке с отворотами из золотистого атласа и огромных пантуфлях, старший – в полосатом турецком халате и в турецких же вышитых остроносых туфлях. Этот наряд он привез с войны – когда бился с турецким флотом на Средиземном море и одержал в Чесменской бухте столь внушительную победу, что волей государыни получил к фамилии добавление «Чесменский». Братья грелись на солнышке, попивали хорошее вино и принимали донесения.
– Вот что, – сказал граф, – нужно всех соседей оповестить. Может, к кому-то наши лошади забежали. Глядишь, на след егерей и конюхов нападем.
– И то, – согласился Григорий. – У коней на мордах не написано, что они твои. Может, какой любезный соседушка решил их присвоить. Зови секретаря, диктуй письма.
– Василий, кликни конюших, пусть скажут приметы пропавших коней! И пусть конюшата лошадей седлают, сразу же их и отправим.
Лошади, на которых ездили егеря и конюхи, были не столь высокого происхождения, чтобы в племенных книгах числиться. Как оно обычно бывает во время войны, домой приводили трофейных коней, выбранных за хорошие стати, а кто были их бабки с дедами, спросить некого. Потому описание пропажи пришлось сочинять. Под егерями были карий дончак Алибей (если верить его зубам – лет семи от роду) и Гнедаш, тоже явно донского происхождения, который прибежал сам. Поддужным взяли, как выяснилось, Сибирку (имя вороному дали за сходство с конюшенным котом Сибиркой; конюшня без мышеловов не живет, и леший бы с ним, с уворованным овсом, – мыши могут перепугать породистых коней, а те, не приведи Господь, станут биться и метаться, что-нибудь себе повредят). У коня была точно такая же белая проточина на морде, как у кота.
Письма секретари переписали, граф приложил к восковым печатям свой перстень с гербом – столь мелко вырезанный, что на оттиске можно разобрать только двух рыцарей-щитодержателей. Но соседям этого было довольно.
– Скверная история, но хоть тем утешаюсь, что Сметанный цел, – сказал граф, разослав гонцов. – Кони, я чай, сыщутся. По тому, откуда их приведут, может, хоть что-то поймем.
– Славно было бы, когда бы конюхи с егерями нашлись, – напомнил Григорий.
– Матюшки, поди, уже на свете нет… Насчет остальных – будем надеяться, что живы.
– Но, коли живы, отчего не возвращаются?
– Это мы лишь потом узнаем. Может, когда та женщина заговорит. Я послал в Москву за лекарем, заодно отправил письмо Архарову. Плесни-ка мне того, португальского… Я к ней заходил. Порой приходит в чувство, что-то лепечет, что – не понять. Кабошкин-то ее перевязал и корпии в обе раны натолкал…
– Обе?
– Пуля прошла навылет, совсем плечо разворотила. Так Кабошкин прямо сказал – вряд ли выживет. А он на покойников нагляделся. Может, московский лекарь поумнее окажется. Я чай, его, коли сегодня еще не доставили, так завтра к обеду привезут.
Прошло менее суток после странного исчезновения и возвращения Сметанного, а коли совсем точно – почти шестнадцать часов.
– Что ж там такое было? – спросил Гришка. – Один Сметанный знает – да не скажет.
– И Гнедаш.
– Нет, братец, Гнедаш всего не видел, а Сметанный видел. Ты заметь – Гнедаш не так перепугался. Ведь как жеребца проезжали? Впереди – Сметанный и конюх в дрожках, справа от него на поддужной – второй конюх, а егеря – сзади, саженях в трех, не меньше. То, на что налетел Сметанный, его испугало, опять же – пальба. А Гнедаш, может, только пальбу слыхал, наездника потерял, развернулся и – в намет…
– Сам развернулся?
– Ну да! Кабы твой Матюшка был невредим, он бы коня вперед послал – Сметанного спасать. Он был ранен, слетел с седла, еще за повод хватался, но Гнедаш испугался и убежал. Но не слишком испугался – он же пальбу на охотах слыхал, она ему не в новинку. Вот Сметанного страх как жаль – натерпелся…
– Жалко.
Братья помолчали. Старший громко вздохнул. Младший налил себе еще вина.
К беседке подошел Василий, поклонился и поднялся по ступенькам – вроде бы забрать три пустые бутылки. Встретившись взглядами с графом, еле заметно кивнул, и граф ему тем же ответил. После ухода Василия он несколько повеселел – хоть одно дело удалось как-то уладить, почти удалось, но Господь милостив и дурного не допустит…
И в тот самый миг спокойное и меланхолическое сидение в беседке кончилось. Издалека донеслись крики, граф вскочил и увидел бегущего к нему Василия.
– Ваше сиятельство, там изловили кого-то! Норовили во дворец забраться! Вот – ведут!
– Во дворец – еще полбеды, лишь бы не в конюшню, – мрачно пошутил граф.
– Алехан, они не воры, – разглядев, кого тащит возбужденная дворня, сказал младший братец.
Перед беседкой поставили пару – высокого красивого парня и малорослую щуплую девку. Парень был – подлинно русский детинушка, кровь с молоком, а девка скорее смахивала на тех глазастых цыганок, что граф выписал из Валахии: чтобы слушать горячие цыганские песни и смотреть на пляски, он велел привезти целый табор и для начала поселил его в одном из своих имений на Ярославской дороге.
Одеты эти двое были просто, но их рубахи, штаны парня, девкин сарафан без слов сообщили: не крестьяне, чьи-то дворовые, которых хозяин на черную работу не ставит, а велит ходить чистенько.
– Чьи таковы? – строго спросил граф.
Пленники переглянулись и не ответили.
– Кто вас прислал? Чего вам тут надобно?
Парень открыл было рот, но девка дернула его за руку.
– Кто-нибудь этих двух видывал, знает? – спросил граф у дворовых, что изловили парочку уже в дворцовых сенях. – Не с луны же они свалились! Баб позовите, может, они вспомнят.
В островском жилище графа баб и девок было довольно: поломойки, судомойки, прачки для грубого и тонкого белья, горничные при комнатах для гостей, швеи – чтобы каждый чехол на кресло из Москвы не возить, да еще девчонки на побегушках. Граф распорядился отвести пленников на задний двор, чтобы показать всей дворцовой челяди, а потом поманил пальцем Василия.
– Ты вот что – сделай так, чтобы они сбежали, но приставь к ним шустрых парней, чтобы из виду их не выпускать. Поглядим, куда побегут.
Младший братец расхохотался.
– Я, помнится, дал охотникам на выучку этого, как его… Митьку, что ли? И с младшим братом… Вот этих двух можно – они уже при охоте скоро год, знают, как зверя скрадывать, и бегать горазды. Ступай, голубчик, – граф отослал лакея. – Дел гора, а у меня одно на уме – Сметанный! Докопаюсь, кто все это устроил, ему небо с овчинку покажется!
– Смотри, кто бежит, – младший показал на дорожку, что огибала большие клумбы на склоне, где трудились подручные садовника, высаживая рассаду не просто так, а чтобы цветы образовали огромные вензеля графа Орлова. По дорожке, задыхаясь, быстро поднимались две женщины, одна постарше, другая помоложе.
– Федоровна, что стряслось? – крикнул граф пожилой, родной младшей сестрице лакея Василия, что, командуя целым отрядом комнатных девок, заведовала порядком в уборной комнате, где в шкафах висели бесчисленные кафтаны и камзолы со штанами, и следила за исподним Алехана Орлова.
– Батюшка наш, Ерошка Лыков вернулся, а эта дуреха удержать не сумела!
– Да кто ж это?!
– Батюшка, барин, прости дуру! – с таким заполошным криком та, что помоложе, рванулась вверх и упала на колени перед ступеньками, ведущими в беседку. Тогда только граф вгляделся в ее запрокинутое лицо и узнал жену своего любимца, конюха Степана.
– Не вопи, говори внятно! – велел он, но женщина разрыдалась.
– И точно дура… Дай, барин, отдышусь… – сказала Федоровна. – Ерошка-то хитер! Твоя милость велела Степке строиться у околицы, землю отвела, лесу дала на весь дом и двор, и он, Ерошка, там Парашку подстерег! Знал, что она туда ходит глядеть, как ставят хлев и сарай, как кроют крышу. Степка-то живмя живет на конюшне при Сметанушке, а хозяйство – на бабе. Она с детишками туда пошла, да не дошла – перехватил…
– И что сказал?
– То-то и оно, что сам ничего не сказал, а лишь выспрашивал – где Сметанушка, да что в Острове делается, да жива ли та баба, что в дрожках лежала. А наша дуреха ему все, как на духу! Нет чтоб удержать – я-де схожу, разведаю, жди, соколик! А она тут же все разболтала! И он – деру! Тогда лишь опомнилась – и ко мне…
– К тебе-то зачем?
– Так мы с ее матерью покойной – кумушки, я ее братца крестила, к кому ж еще? – удивилась Федоровна. – Она же знает, что я при твоей милости, а ты дуру столько лет бы терпеть не стал. А я ей: беги скорее к его графской милости, падай в ноги!