Тихо сложив одежду на тумбочку, он забрался под одеяло, отчаянно заскрипев сеткой, и вытянулся. В этот момент он внезапно вспомнил всё то, о чём хотел забыть, это представилось чётко, голова работала ясно, будто и не устал он от этого дня, доверху набитого ходьбой и разъездами. Он даже скрипнул зубами. Как всегда, когда он вспоминал свои неудачи, что-то стыдное, ему захотелось тихонько повыть, но для него всё это было давно, уже год назад, и подступило сейчас, в гостиничном номере, где он жил, как взрослый.
Они лежали в мокром лесу. Вокруг палатки, среди ночных шорохов, огромные капли срывались с веток и гулко ударялись в набухшую водой землю. Ночь была светлая, ветер разогнал облака, к тому же они забрались порядком на север. Рядом с палаткой, через узкую гряду камней, стояла другая, за ней — камыши, осока, мёртвая трава и клубящееся в предрассветном тумане озеро — начало пути к океану. Дождь, несколько раз начинавшийся за ночь, да так и не начавшийся, соединял пропитанное водой небо и землю в тех озёрных краях.
Палатка вымокла насквозь, и лежавшие в ней ощущали не только сырость спальников, но и ручейки, вытекающие из углов. В центр, в середину, они положили девочку, а сами устроились по краям, стараясь не прижиматься к сочащимся водой стенкам. Он лежал слева с открытыми глазами, радуясь этой погоде, хмурому небу, потому что девочка была сейчас близко к нему, и он чувствовал на своём лице её ровное дыхание и запах волос.
Он лежал тогда с открытыми глазами и вспоминал то, как они в два дня, сразу после выпускного вечера, сорвались из Москвы, приехали сюда, как мгновенно по их приезде сменилась погода, пошли дожди и похолодало. О том, как ругались с вечера их одноклассники, спящие в соседней палатке.
И ещё он думал об этой девочке, что пришла к ним в школу в восьмом классе, среди четверти, и сразу обратила на себя внимание. Он боялся на неё взглянуть, не то что подойти, а вот она — рядом. Теперь рядом. Он специально застыл в неудобной позе, чтобы, повернувшись во сне, девушка легла головой на его руку. Дождь забарабанил по мокрому брезенту. Девочка открыла глаза и посмотрела на него. Потом сама легла ближе и положила его руку себе на плечи.
— Ну, — спросила она серьёзно, — жив?
— Что ты, — непослушными губами ответил он.
Было неудобно, и она повернулась, он одной рукой обнял её, а другой скользнул под спальник, почувствовав узкую спину и тонкую ложбинку позвоночника.
— А ты парень шустрый, — с некоторым удивлением, как бы про себя, сказала она.
— А ты что думала, — ответил он, только чтобы ответить.
Их одноклассник всхрапнул и перевернулся на другой бок. Третий был лишний. Но внезапно он понял, что то, что происходит сейчас между ними — не начало, а пауза перед сном — всё, что даровано ему судьбой, и чуть не застонал от безответности. Ещё ощущая её тонкие запястья под ладонями, он понял, что детство кончилось, и всё теперь будет по-другому, а так хотелось обратно, под его, детства, спасительную защиту.
Там он видел её в последний раз. Было… И оттого, что это всё — было, совершилось, прошло и совершено, стало немного не по себе. Огромный мир всасывал его, поглощал, и хотелось остановить это движение. У него не было желания жить в этом страшном взрослом мире, но он надвигался неотвратимо, вползал в открытое окно, наполняя огромную комнату. Этот приход отмечал шорох маленьких часиков под щекой. Часы шуршали, скреблись, будто предупреждая об опасности.
«Вот я нашёл всё то, что потерял, и найденное было ещё лучше, чем я мог ожидать…» «И найденное было лучше, чем… Было ещё лучше, чем… Было ещё лучше, чем я мог ожидать», — бессмысленно повторял он про себя. Вспомнился почему-то один из московских друзей, его длинное лицо и печальный голос: «Не стоит думать, что страдания улучшают человека, нет. Мы становимся мудрее, может быть, но для того, чтобы стать добрее, нужно совсем другое. Хотя страдание и сострадание…» «Да, от себя никуда не денешься», — подумал он.
И он заплакал оттого, что понял, как он мал, как ничтожно его тельце, и ещё оттого, что нет у него ничего в жизни.
И ещё оттого, что не хотелось расти.
Но мысли уже спасительно мешались, откуда-то выплыли собака Тузик, яблоки и сонная корова…
Спал он вволю, но проснулся рано, бодрым и свежим. Начинался новый день.
Он вышел из гостиницы — стоял туман, особенно густой над рекой, где уже торчали сонными столбиками рыбаки. Люди сгущались из прохладных туманных облаков и пробирались по делам.
Смешной пароходик, похожий на водоплавающий автобус, залезающий на берег носом, отходил через час. Он сбегал в гостиницу за вещами, и, морщась, сбрил три волосинки с подбородка. Вернувшись к причалу, он наконец стал ожидать то, что называлось «пассажирское судно». День только начинался, и он знал, что многое успеет сегодня увидеть.
Путь далёк лежит
Андрюше
«А время тянется, и приедем нескоро. И тут ещё беда с этой кружкой, когда вагон мотало на стрелках. Пошёл за кипятком, называется», — повторял про себя Лёня, прижимая к груди уже перебинтованную и залитую мазью обожжённую руку.
За окном неслась канитель из кустов и заборов, высокая труба на горизонте, в центре долины, стояла — нет, торчала — неподвижно. Лёня разглядывал её и матерился тихо и неумело, неслышно для тех, кто сидел внизу, под его полкой.
А там собрались все. Оленька да Леночка, Вовка да Бантыш. Огромный Бантыш, сдвинув звенящие ложечками стаканы, вычерчивал преферансную топографию. Ленка сидела в углу и, прижав подбородок к коленям, о чём-то сосредоточенно думала. Другой его однокурсник устроился прямо под Лёней и пел под гитару что-то о замерзающем ямщике.
«Играть он не умеет, это ясно, — думал про себя Лёня, — но ведь впечатление какое — вот-вот начнёт. Сейчас аккорд, запел и вот начнёт. Но мы-то знаем, что ничего не будет. Едем и едем…»
Проводницу они не видели с утра, когда Вовка напугал её своим лихим приплюснутым котелком, в который слил весь кипяток. С тех пор они обладали монополией на распределение чая.
«Как глупо… И вот теперь мучайся, ещё кожа сходить будет».
Вагон снова замотало, он стал реже вздрагивать на стыках — станция. Тут же вокруг них столпились, загомонили, задышали нетерпеливо.
— А бабы в очереди, ругаясь, толкали друг друга кошёлками, — задумчиво сказал Бантыш.
Наконец начали толкаться уже те, кто входил в вагон.
— Будем пирожки с кошатиной покупать? — спросила Ленка. Напротив них, выбрав боковое место, остановился высокий парень. Он сел, небрежно бросил тощий вещмешок по одну сторону откидного столика, а сам сел по другую. От нечего делать Лёня стал изучать его согнутую под опущенной полкой спину.
«Вот откуда люди берут такую форму? Карманчиков-то сколько… карманчиков. Вот парень толстый, можно сказать упитанный. Откуда же он её взял? Наверное, мне ровесник».
Стемнело. Поезд прогрохотал в тоннеле и снова выбрался на равнину. Зажёгся жидкий чайный свет. Он зажёгся почему-то во всём вагоне, кроме их купе. Бантыш уже давно залез на верхнюю полку и сразу же заснул, свешивая сверху то руку, то ногу, так что Ленка всё время заправляла их обратно.
— Ну-ну, — говорил кто-то. Разговор перешёл на военные дела. Послышался громкий Вовкин голос:
— Вот недавно, когда я ещё ездил в Киев, как раз во время Чернобыля, счастливо вернулся, избежав вокзальной паники, и сразу же, конечно, начал делиться впечатлениями. Прямо в секретном корпусе. Майор Коняев, знаменитый майор Коняев, представившийся нам в первое занятие: «Моя фамилия майор Коняев Юрий Иванович», услышав обрывки нашего разговора, решил внести в него свой вклад:
— Эх, — сказал майор, бережно погладив лысину. — Вот, говорят, радивация, радивация… А я на флоте служил и могу ответственно сказать, что наши подводники по три года сидят на атомных подводных лодках, а их жёны на берегу рожают здоровых детей…
Вот ведь как…
Лёня слушал негромкие дорожные разговоры и размышлял о том, что только так вот, в вагоне, и можно говорить. «Свойство у нас такое, национальное. Эх, исторически новая общность — советский народ, — ни к селу ни к городу подумал он. — Сейчас Сёма начнёт жаловаться на свою страшную секретность, которая помешала ему выехать за границу, а Вовка — рассказывать про свою военную кафедру. Он у нас такой бравый, отличник. И почему-то, чтобы понравиться Ленке, всё время плетёт героические истории. Я не удивлюсь, что другим девушкам он про свою боевую молодость такое рассказывает. Нет, наверное у нас какой-то комплекс неполноценности. Незащищённость в этом, что ли… Наверное, у нас страна комплексов — люди с нормированным рабочим днём испытывают комплекс по отношению к людям свободных профессий. Люди без видака испытывают комплекс неполноценности по отношению к тем, у кого он есть, горные туристы — к альпинистам… Неслужившие здоровые и сильные ребята чувствуют себя инвалидами рядом с теми, кто, отслужив своё, вернулся. Не все, конечно. А ведь какой аргумент в споре, как удар в поддых — спросить: „А ты служил?“ Все же мы люди, все одинаковы, все непохожие, но у всех своё знание, и ни у кого — лучшее. А осенью мне — в армию, заберут — и прощай институт».
Тут он вдруг заметил, что в купе стало светлее. Странный свет мерцал внизу.
— Ой, мальчики, смотрите какая штука! — защебетала Ольга внизу. Сидящий напротив, надев на лоб самодельный фонарь, читал какую-то книгу.
— Чего вы так шумите, — наконец подал голос парень. — Вы же спелеологи, судя по виду? Нет? Что, вы разве такого не видели?
Сёме явно польстило, что его причислили к спелеологам, но он виду не подал.
— Да нет, — важно сказал он. — Просто так, в горы мотаемся. Между парами. To-есть, между лекциями. И путь наш далёк лежит.
— Ага, — понимающе сказал парень.
— В своё время у нас даже анекдот ходил про одного мальчика, который просил предупредить его телеграммой, чтобы не попасться. Знаете, что он получил? «Срочно выезжай. Война в пятницу, коммунизм в субботу». Большой скандал был.