Произошло это так молниеносно, что Лёня сначала ничего не понял, и так и стоял, взявшись одной рукой за вагонный поручень, а другой прижимая к себе пакет.
Вагон стоял недалеко, шагах в двадцати, и ему были видны пилотка, малиновые погоны и даже огромные уши ближнего солдата. Из кабины грузовика медленно вылез офицер и пошёл к другому, показавшемуся в дверях вагона. Бумаги в его руках заворачивались на ветру. Всё происходило тихо, серо, как-то буднично. Наконец офицер вернулся, дверь грузовика открыли, и офицер что-то негромко сказал, заглянув в бумаги. На пороге появился маленький человечек в болоньевой куртке, спрыгнул вниз, как это делали десять минут назад лёнины попутчики, и, спотыкаясь о рельсы, пошёл к вагону.
Когда он забрался туда, поскользнувшись на подножке, из кузова вылез следующий. Система охраны была продумана великолепно. Руки солдат лежали на автоматах, и их косо срезанные стволы внимательно прослеживали перемещение людей внутри живого коридора. Да и куда здесь убежишь, всё вокруг открыто.
В двери кузова возник высокий, наголо стриженый парень в зелёном армейском ватнике. Он подогнул под себя одну ногу, опустил другую и обвёл окружающее пространство взглядом, встретившись глазами с Лёней. Столько было в этом взгляде тоски, столько ненависти к людям с автоматами наизготовку, ко всему миру и к нему, Лёне, к его роскошному белому свитеру и зачарованной физиономии! Лёню как ударило.
Вдруг обложные тучи чуть распахнулись, и из них выглянул маленький чахоточный лучик солнца, весь какой-то недоделанный, неуместный в этом промозглом утре, вообще в этой северной погоде. Парень поднял голову вверх, и, это заметил Лёня, туда же посмотрел ближний охранник.
Тут произошло невероятное. Распрямив поджатую под себя ногу, парень в армейском ватнике оттолкнулся от подножки и в полёте сбил с ног охранника. Грамотно управляя своим, чувствовалось, тренированным телом, он приземлился и бросился бежать.
«Куда?!.» — с ужасом подумал Лёня.
Бежать было некуда.
Но зелёный ватник прыгал по шпалам, отрицая охрану, грузовики, весь мир и северную погоду. Это было нарушением всех законов природы, чем-то совершенно нереальным, и Лёня оторопело глядел ему вслед. Внезапно границы предметов сместились, и вот Лёня сам, продолжая стоять у вагона, уже бежал под дулами автоматов. Время остановилось. Ватник медленно, мучительно медленно перемещался между путей, освещённый бледно-жёлтым светом.
И тут, как необходимая составляющая, как спасительница постоянства и гармонии мира, в тишину ворвалась автоматная очередь.
Парень сделал ещё два шага, но спина его уже заваливалась назад, руки взмахнули, и он рухнул. Не попасть было невозможно.
Солдаты остались на своих местах. Офицер с кем-то медленно пошёл к телу. Бумаги загибались в его отставленной руке. Тучи стянулись, и солнечный луч исчез.
А Лёня почувствовал рывок поезда и машинально поднялся на подножку. Набирали ход — надо было нагонять.
Когда лил дождь(Сидоров)
Автобус останавливается. Пассажиры толпятся в проходе. Непонятно, почему они толпятся. Ведь всё, приехали. Не то дело — в Грузии. В тихой, мирной Грузии, где тепло и сытно. А в России сейчас голодно. Там никто не спрашивает, например: «Вы на следующей сойдёте?» Там идут по салону и прощаются с попутчиками, как с родными перед долгой разлукой.
Автобус стоит, все прощаются.
Хорошо. В Грузии хорошо. Я оттуда приехал.
Ещё хорошо дома.
Поэтому-то я и приехал оттуда.
Пассажиров, впрочем, можно понять. Всем им хочется поскорее вбежать в квартиру, бросить поклажу и устремиться. Ну, скажем, в ванную, где хорошо. Греешься, тыкаешься носом в колени, поднимая волну. Я по общежитиям жил, а там всё душ. Особенно не погреешься.
Я достаю рюкзак и иду по пустому автобусу. Когда я спрыгиваю с подножки, площадь уже пуста. Все люди уже вбежали, прячась от дождя, в метро, с проклятиями стукаясь о стеклянные двери.
Я подхожу к телефонной будке.
Дождь льёт как из ведра, а в будке сухо.
Многие знают это свойство телефонных будок и пользуются им. Иногда даже трудно звонить. Приходится выковыривать оттуда беззонтичных граждан и любителей целоваться. Целоваться на людях — это непорядок. Но я всё понимаю, не такой уж я тупой. Я любой телефон починить могу.
И вот теперь я очень аккуратно набираю номер.
— Добрый день, — говорю я.
Она меня узнаёт.
— Я бы тебя очень хотел увидеть, — опять говорю я.
И дальше молчу. Ещё бы! Чего тут сказать. Я бы столько всего сказал. Но лучше это приберечь.
— А что, если прямо сейчас? — снова говорю я и снова молчу. Я вовсе не такой тупой, просто — что тут говорить. А вот некоторые думают, что я тупой. Нет, не тупой.
— А что привезти? — спрашиваю, потому что догадливый и знаю — нужно что-нибудь привезти.
Тут уже она задумывается и наконец говорит:
— Ну-у, купи молока… Пакета два.
По дороге я покупаю молоко. Немного болит голова, наверное — от дождя. С детства у меня болит голова. Мальчишки часто говорили, что меня мама уронила на пол. А меня никто на пол не ронял. Просто я медленно думаю, и у меня часто болит голова. Вот в Грузии она у меня почти не болела. Московский воздух сегодня состоит из воды и пыли. «С неба капает вода, кап-кап…» — напеваю я.
Кассирша тупо смотрит на меня и роняет металлический рубль сдачи на дно своей клетки. Железный Ленин на этом рубле взмахивает руками и падает вниз. Рыча, кассирша скрывается из глаз и ворочается там, в глубине, пока я, не оборачиваясь, выхожу из магазина.
Конечно, три пакета гораздо лучше, чем два. Много — не мало. Одно дело — привезти человеку два пакета молока, а другое, совсем другое — три. По-моему, это должно расположить всякого. Ты просил два, а тебе три принесли. Ясное дело.
Я всё понимаю, оттого еду и нянчу молоко на коленях в полупустом метро.
Хорошо, когда есть куда ехать.
Первый раз с такой радостью я возвращаюсь домой.
Вернулся, и меня ждут.
Я её уже два года знаю. Мы учились в одном институте и познакомились на картошке. Учились, учились, а перед выпуском и познакомились. Я хорошо картошку собирал, а она не очень — потому что не умеет она картошку собирать.
Она просто замечательная. И в институте у нас её многие знали, даже на других факультетах. Там, когда я про неё рассказывал, все сразу вспоминали: «A-а, она…» Вот она какая.
Тогда я всё боялся подойти. Около неё всё время крутилась уйма народа. Суетились, бренчали на гитаре. На гитаре я играть не умею, руки у меня хорошие, но на гитаре — нет. Я пробовал.
Поэтому стал письма писать. Ну что ещё делать? Говорю-то я плохо.
Писал, писал… Вот мы и стали созваниваться. По телефону — главное человека выслушать, я так понимаю.
Потом долго не виделись, но… Для себя я уже всё решил, но уговаривал себя: «Не мучайся, ей всё равно на тебя наплевать. Кому ты нужен с твоим общежитием и сорока рублями стипендии?..»
А сам вижу — не получается себя уговаривать.
И вдруг получаю письмо от неё. Представляете?
Ей грустно, плохо. Кто-то из нашего института ей насолил. Я чуть из дома сразу не выбежал. Спасать её чуть не побежал. Но потом остановился, потому что я основательный и всё тщательно обдумываю.
Значит, я ей нужен. Думаю — вот счастье-то какое.
Я — да ей понадобился. Но тут — бац! Я-то уже год на очень секретном заводе работаю. И вот меня посылают в командировку в Грузию. Антенны устанавливать.
Мы с ней висим на телефоне днями. Я совсем не тупой, понимаю что к чему и что нужно говорить. Да и говорить ничего не нужно. Нужно помолчать, и никто не скажет, что ты дурак.
Я всю неделю просидел как на иголках. Страшные вещи думал. Пусть, думал, ей будет всё ещё грустно. Пусть она всё так же сидит с сигаретой у окна, а тут приеду я, и сразу всё пойдёт по-другому. Ну чего ещё говорить? Конечно, я хочу её видеть.
Молоко на коленях у меня совсем согрелось. Вот и приехал. Нашёл подъезд. Долго мучаю кнопку у лифта. Наконец сообразил, что он передо мной. Только света в нём нет. Крак! — дверь отворилась, и я вверх поплыл, между этажами смотрю на всякую лифтовую внутренность — провода да механизмы. Приехал.
Дунул на палец, позвонил. Тут же дверь открывается, и я впадаю в прихожую. Ух ты, а там куча людей!
Ну, вроде нет, они все убегают.
«Хорошо! — это я про себя думаю, — объясняться в любви при таком стечении народа неловко».
— А я тебе молоко принёс! — радостно кричу я. Но никто меня не слушает, все завязывают ботинки, бьют друг друга рукавами по лицам и шапки надевают.
Ну и Бог с ними. Лучше я на кухню пойду. Молоко выкладывать.
Сижу на кухне. Вдруг что-то как забулькает!
Это аквариум. Стал я в аквариум смотреть, а там одна большая рыбка гоняется за маленькой. Съесть хочет.
Я на них смотрю, а сам сочиняю, что я ей расскажу, когда все гости разбредутся.
Расскажу я ей, как ругался с начальством, но не испугался страшных последствий. Просто у меня руки золотые. Это даже начальство так говорит. Звёзд с неба, дескать, хватать не будет, но руки — золотые. Вот я и убежал. Оттого, что меня могли оставить на второй срок. А я всё время сидел как на иголках — хотел пораньше приехать. Сидел, но всё же работал. Паял да соединял хитрые проводочки. Так что вовсе я не тупой, просто говорю мало. Вот и сейчас — не хочу болтать с гостями. Сижу на кухне, гости уходят, но как-то медленно.
Жду и наконец вылезаю в прихожую. И вижу там только двоих — её и моего бывшего однокурсника.
— Ба! — кричу я. — И ты здесь!
И вдруг понимаю, что что-то не так. Мой однокурсник обнимает её за плечи и о чём-то шепчет ей в ухо. Или на ухо. Я не знаю, как говорить правильно. Вообще, я плохо говорю, хотя вовсе не тупой. Но тут что-то непонятное — он её обнимает, а она его слушает. Они поднимают головы. Она говорит, смущённо улыбаясь:
— Мы, видишь ли, решили пожениться.