Так я размышлял, доедая баночку варенья, оставленную в моём доме одной несчастной девушкой. Баночка была маленькая, и девушка была маленькая, и щемило мне сердце, когда я смотрел на эту баночку – вспоминая, как баночка эта осталась на моём столе, огромном и пустом, и как увидел я сиротливое варенье, несчастный и несчастливый дар. Горечь отъезда снова подступала ко мне, и, как всегда, одиночество следовало за мной.
И всё же мне было интересно, я таки не наездился.
Города были тихи и серы.
Тихи и пусты были офисы, люди по привычке не ходили на работу днём, сидели по домам и пили чай, хотя жары ещё не было.
Начальства не было, у начальства всегда свои дела. Иногда я хамил этому новому начальству, сидевшему в своих кабинетах под неразборчиво цветными флагами, но в меру, так чтобы оно, начальство, считало меня за своего.
А иногда новых хозяев было невозможно найти. Эти люди получили своё и вернулись в нормальное безмятежное состояние – такое же, как и у меня.
Я бродил по пустым коридорам бывших институтов.
Как-то в одном из таких пустых зданий я долго пил чёрный чай, сидя под огромной геологической картой Советского Союза, а потом, блуждая, зашёл в огромное крыло исчезнувшего как учреждение института, где теперь разместился нефтяной концерн.
Одна из дверей была открыта, и за ней тонко пищал осциллограф, виднелись стеллажи с колбами и аппаратурой.
В разных концах комнаты сидели две русские женщины в белых халатах, и одна говорила другой:
– Лида, как у тебя с сероводородом?
– С сероводородом у меня отлично, теперь у меня всё хорошо, а вот пошла ли у тебя вода, Маша? Как у тебя с водой?
Линолеум скрипнул у меня под ногой, и женщины испуганно обернулись к двери. Однако я уже шёл дальше по коридору – чтобы снова безнадёжно искать начальство.
Возвращаясь, я писал отчёт и клал его на равнодушно-чистый стол начальника – уже своего.
В поездах нового времени я обнаружил, что возникла особая общность людей, которых я узнавал по глазам. Глаза эти были тоскливы и выцвели от ненависти. Их обладатели, подобно моему Редису, раньше чувствовали себя солью земли, а теперь стали её пылью. И достаточно было, заглянув в эти выцветшие глаза, произнести негромко и доверительно, как пароль: «Продали Россию, суки…», и ты уже становился принят в круг, злобное братство навсегда, ты становился своим, за тебя ручались и тебе наливали нескончаемо и были готовы передавать от одного к другому. Я боялся этой злобной неотвязной любви, но она жила в людях с выцветшими глазами помимо меня, как и ненависть.
Музыка их была похожа на бессильный скрежет.
Но мы жили в одной стране, родились в ней, и у нас было одно прошлое.
Как-то я ехал от Бреста в международном вагоне с совершенно разными людьми – сначала был в вагоне один, а потом, в Москве, еле протиснулся к выходу. Была там интересная, чрезвычайно длинноногая девушка, которая ездила по разным европейским странам, работая в шоу. По сути, она работала в клубах, занимаясь консумацией, под которой тогда понималось простое раскручивание клиентов на алкоголь.
Клиенты заказывали напитки, которые нужно было пить, с напитков шёл процент девушкам, а за этот процент нужно было пить и пить, да ещё поддерживать разговор. Давно, не в этот раз, меня спросили, почему нельзя было тайком от клиента делать напитки для девушек безалкогольными. Да и я раньше спрашивал о том же – правда, в другой стране. Это оказалось неудобно, и сразу по многим причинам. Проще было менять девушек.
Итак, она рассказывала об этих заказанных дринках, о том, что был у неё постоянный клиент, который называл её «доченькой», а дринки уже сделали её кожу шероховатой, и курила она нервно, и всё это было невесело.
– У меня уже восьмой контракт, – говорила длинноногая, растягивая слова и встряхивая своими каштановыми волосами. Теперь она собиралась отойти от дел.
И действительно, её лицо уже имело отпечаток удара по печени, что нанесла её работа.
Она рассказывала про то, как девочки работали «на ауте». Аутная система, объясняла мне она, – это то, когда девочка выходит с клиентом заниматься сексом вне клуба. Всё это тогда было мне внове, и я слушал её внимательно, запоминая детали.
Между тем в Белоруссии у неё было двое детей – восьми и пяти лет. Я видел сверху, из вагонного окна, как муж встречает её, тащит куда-то мешки. Муж был очень молодой и очень худой.
И как-то ехал со мной тупица-художник. Это был угрюмый тип арбатского художника, рисовальщика, но вырвавшегося в Европу и выстроившего на этом какую-то целую идеологию. И взгляды на искусство у него были такие же угрюмые, как и на жизнь, – помесь Глазунова и Шилова. Причём он был бывшим капитаном третьего ранга.
Я ещё раньше как-то ехал с другим моряком, полной противоположностью этого, – человек тот прослужил тридцать два года на флоте, хотя хотел он попасть в лётчики. Но попал он на флот, в училище. Вместо первого курса их заставили служить матросами на крейсере – да училища и вовсе не было, была пока просто воинская часть, что готовила специалистов по ядерным реакторам на подводных лодках. И вот он стал подводником, а потом преподавателем в военно-морском училище, начальником кафедры. Уйдя капитаном первого ранга в отставку, он основал фирму по подводным работам. В речи этого моряка была свободная сила и уверенность.
Был он мой тёзка – и это чем-то меня радовало.
А в этих поездах выслушал ещё сотни историй и узнал сотни жизней, прежде чем повернуться лицом к стенке и уснуть.
И вот качалось напротив меня размытое лицо попутчика, и лилась история:
– Знаете, что самая кровопролитная война последнего времени началась из-за жирной утки?
Это было давно, в Китае. С конца июня 1937 года японские войска численностью несколько сот, размещённые у западного конца моста Лугоцяо, проводили учения, в то время как силы Гоминьдана, расквартированные в городе-крепости Ваньпин, внимательно за ними наблюдали. На рассвете седьмого июля японская армия отправила силам Гоминьдана телефонограмму, в которой сообщала, что японский солдат пропал без вести и, предположительно, взят в заложники и содержится в Ваньпине. Армия требовала разрешения войти в город на поиски солдата.
Маховик войны раскрутился, и погибли миллионы китайцев. А солдат был вскоре обнаружен, никакого вреда ему не было причинено. Он объелся жирной утки, покинул пост и всю ночь гадил в кустах.
Неожиданно я встретился с Гусевым и так же неожиданно снова очутился в его доме в Трёхпрудном переулке.
Гремели тарелки, брякали вилки, лопотали что-то бессмысленное итальянские девушки.
Девушки были из католической миссии. Они несли в Россию римский обряд, и следствием этого подвижничества был стоящий на столе «Чинзано». Удивило меня иное обстоятельство – за полгода со времени моего последнего визита в Трёхпрудный ничего не изменилось в той квартире.
История с итальянцами была похожа на историю с работницей тульского самоварного завода, которую провожают на пенсию. Ей дарят самовар.
– Ох, спасибо, – говорит она со сцены. – А то, грешным делом, вынесу с завода деталей, соберу дома – то автомат получится, то пулемёт.
Дело в том, что в Москве были в те времена две крупные общины католиков – итальянцы и поляки. Эти названия условны и указывают на странные сплетения судеб, ворох прочитанных книг, географию поездок и адреса друзей, а не на национальность. Мне логичнее было бы быть знакомым с поляками, но судьба не выбирает. Про других католиков я не слышал – но это не значит, что их нет.
Видел я итальянцев, собственно, даже не итальянцев, а католиков, что собрали вокруг себя итальянские миссионеры. Видел я их зимой в пансионатах и летом – в таких же пансионатах. Итальянцев было мало, впрочем были бельгийцы, американцы, перуанка и несколько настоящих африканских негров. А надо сказать, что настоящих африканцев я любил, не тех, что развращены войной, а этих – простых и понятных нам работников.
Были там итальянские монахи, и бегала взад-вперёд визгливая польская женщина. На родине она жила в каком-то маленьком городе на совершенно польской реке Нил. Эта женщина звала всех к себе в гости, но я не знал ни одного человека, который посетил бы берега польского Нила. Как, кстати, не знал ни одного человека, который бы получил от неё обратно данные в долг деньги. Я был единственным непострадавшим – оттого, что был небогат и денег не давал.
Она подставляла под удар, перепродавала слова и обещания множества людей. Эта стремительная комбинация перепродаж и подставок не нова, о ней не стоило бы говорить. Говорить стоит о другой, действительно уникальной черте этой женщины.
Полька говорила со скоростью печатного парадного шага – сто двадцать слов в минуту. Её речь с интонацией швейной машинки, с плавающими ударениями интернационального происхождения – вот что действительно встретишь редко.
Появлялась там и другая, но – итальянская женщина с русским мужем. Человек этот был с лёгким налётом бандитской уверенности в жизни.
Остальные представляли все республики бывшего СССР.
Начальник и основоположник этого дела отец Лука был священником, единственным настоящим священником среди руководителей общины.
Отец Лука в Россию приезжал ещё давным-давно и распространял тогда «Посев» и «Грани». Названия парные, как близнецы-братья, без особого значения для современного уха. Собирал он стихи каких-то католических диссидентов.
Потом к нему на московские собрания начали ходить разные люди. Как мудрый пастырь, Лука собирал вокруг себя людей не фанатично религиозных, а просто интересных. Разница в покупательной стоимости рубля и доллара была тогда разительной. Лука мог кормить своих заблудших и блудящих овец, среди которых оказались даже удивлённые жизнью сатанисты, впрочем раскаявшиеся.
Ввезённый в Россию самовар мгновенно превращался в пулемёт.
А пока собрания превращались в камлания. В них, как в поданных к столу обычных пельменях, щедро политых уксусом, главной приправой была эссенция популизма. Это вообще было общей чертой всей миссионерской деятельности того времени. И это, надо сказать, приносило успех. Община разрасталась, проповеди удавались, количество новообращённых росло. Внутри общины, и это понятно, рождались дети. Их тоже крестили, и дело шло.