ленная и малоинтересная. Возникли новые лица – девушка с оскорблённым лицом, вернее, с лицом, побледневшим от неведомых оскорблений. Девочки с острыми лицами. Неразличимые лица своры противноголосых мальчиков, аскетичное лицо молодого сумасшедшего, похожего на левита.
Как-то, приехав к отцу Луке во Владимир, я возвращался обратно кружным путём через Муром.
Словарь областных и старинных слов в приложении к книге «Илья Муромец» предварил это путешествие странной мантрой: «Кабы даёт Добрынюшке потяпышу, а прибавил бы Добрыни по алабышу».
Илья Муромец был странен. Про него писали Буслаев и Веселовский, Миллер и Пропп, Пушкин зачем-то сделал его дьяческим сыном. День его был – 19 декабря. Он возглавляет всех русских богатырей, что, будто пограничники, встали на васнецовской картине. Его подвиги нумерованы, как подвиги Геракла, причём всегда кровожадны и многосмертны. Вот он орёт в чистом поле неведомому противнику: «Дам тебе поушину, будет в спине отдушина; дам в висок – посыплется песок!», а потом вваливается в избу: «Ты бы, старушка, не училась много богатыря спрашивать – училась бы кормить да поить, на постелю спать уложить». Он страшен и брутален, помесь Гаргантюа и Пантагрюэля, татарина и его лошади.
Мне очень нравилась история про освобождение Константинополя от Идолища поганого, где всё сказочно, а в итоге Илья Муромец допивает за каликами своё же пиво. Теперь он лёг навсегда в Антониевой пещере Киево-Печерской лавры. В его теле ковырялись археологи и, не разгадав ничего, только добавили туману.
Оттого я заехал в Карачарово. Так вот, на узкой улочке стоял кривоватый дом с мемориальной доской. К нам вышел пузатый и весёлый хозяин. Хозяин сокрушался, что, когда делали газовое отопление, сломали печь. Он решил сложить её заново, видимо, чтобы лежать по завету предков.
Была у хозяина мечта – сидеть на печи и принимать от туристов живительную воду. Это толстый человек, весёлый и жизнерадостный. Работал он где-то на ненужной работе и больше любил попариться. Баньку, кстати, что стояла через дорогу, ближе к Клязьме, сложил сам. Была у него своя правда.
Потом он показал фотографию предков. Старик с котом сурово смотрел в объектив. На старике была фуражка с высоким околышем. Старуха печально глядела в сторону.
Эти старики были похожи на немецких крестьян, которых я видел на фотографиях Августа Зандера. Был такой кёльнский фотограф – на его фотографиях крестьяне стояли во фраках на борозде, в тех фраках, которые они надевали только на свадьбы и похороны. Этих крестьян и их фраков уже нет, их всех смело время, они легли в свои пашни под английскими бомбами, их, переодетых в лягушачью форму, вморозило в подмосковную землю. А вот взгляд у них был такой же, как у муромских старика и старухи.
Мы говорили об исторической личности, то есть о том, что, судя по костям, Илья Муромец действительно долго болел в детстве – что-то с позвоночником у него было. Но вот предсказание калик о том, что он не умрёт в бою, не сбылось. Сунули ему в грудь какое-то боевое железо. И стал он героем двух стран: одной – независимой, а другой – незалежной.
Причём никто не знал, где настоящий Илья Муромец, где придуманный, где он из былины, а где – с лубка. Приходилось признать, что все настоящие. На выезде из города стоял бронепоезд «Илья Муромец», вернее, какая-то его часть. И было известно, что местный народ, разъезжавший на нём, намолотил немало басурман. И даже спалил один такой же германский бронепоезд. Так они стали сочетаться по-новому – Илья Муромец и огнедышащий дракон, современное чудо-юдо.
Впрочем, в воздухе носилось предчувствие беды – и правда, скоро отца Луку выслали из России.
Вернее, не впустили обратно после побывки в итальянском доме. Поговаривали, что кто-то боялся, что отца Луку назначат епископом огромной территории к северо-востоку от столицы.
Но я думаю, всё было проще. Лука раздавал лекарства для больных гемофилией. Я видел много этих печальных людей и много разговаривал с ними. В указанные дни они выстраивались в очередь к миссии. Некоторые приезжали из ближних городов, а кто-то – из дальних, за Окой. Отец Лука раздавал лекарства бесплатно – отец его был крупным фармацевтом. Но наверняка было много людей, не в пример весёлых, которым эта бесплатная раздача не нравилась.
Но тогда ещё всё было по-старому.
И молодёжь была интересна моему приятелю, – он познакомился с какой-то новой несовершеннолетней прихожанкой, начал, по своему обыкновению, с ней толкаться и возиться. Но та, однако, оказалась боевой и в результате возни поцарапала его и покусала, а удовлетворения не обеспечила. Однако спустя некоторое время, когда мы снова попали в ту же местность, оказалось, что какой-то яд попал в кровь прихожанки и она воспылала любовью к пришельцу – со всей силой несовершеннолетних чувств. Она пригласила нас на дачу, и оказалось, что там уже накрыт стол, суетится мать с бабушкой. Отец, в милицейском кителе, вышел знакомиться и радостно сообщил, что в доме двадцать стволов нарезного оружия.
Сейчас, думал я, сейчас родители выбегут из комнаты и благословят моего приятеля с боевитой прихожанкой, как в чеховском рассказе – портретом писателя Лажечникова. Оказалось, кстати, что милицейский человек держал в доме дюжину ружей.
С приятелем моим, впрочем, всё обошлось – ему только подарили козлиную шкуру. Хотя, может, это был намёк.
Моё же дело было писать, но я писал почему-то о прошлом путешествии, долгом и странном, – в тысячах километров от заснеженных домиков на окраине областного города, в горах райского полуострова.
Мы съездили к одной местной церкви, которую я чрезвычайно любил. Был я там много – страшно подумать сколько – лет назад. Приятель мой посадил к себе в машину другую прихожанку отца Луки, негритянку из Анголы, и плотоядно смотрел на неё, вместо того чтобы смотреть на дорогу. Однако негритянка оказалась многодетной супругой какого-то пуэрториканца. География сошла с ума – африканка жила посредине России, пуэрториканец – в Америке, а я трясся в чужом джипе по ледяному полю.
Негритянка прыгала на переднем сиденье, взмахивая ворохом своих тонкоплетёных косичек.
Я же был похож на попа в вертепе. Точнее – на попа в борделе, всклокоченного и хмурого попа. Товарищ мой купил кассету с духовными песнопениями и гонял её в своём джипе, открутив громкость на полную. Суровое пение неслось над белой дорогой.
Старушки по пути, увидев в машине негритянку и хмурого длинноволосого мужика с бородой, крестились.
Церковь, как и положено, стояла на своём месте, и вела к ней узкая расчищенная дорога. Я шёл по этой дороге в прежней жизни, и не поймёшь, как именно я изменился. Изменилось все и всё – тогда, между прочим, я думал, что церковь стоит на острове. Была зима, и я шёл долгой дорогой в снегу. Не изменилась лишь книга по архитектуре этого княжества, что я брал с собой в дорогу тогда и взял с собой теперь.
Только обились её края и стали вылетать прочь мелованные толстые листы.
Караульная старушка открыла нам храм, где уже несколько лет возобновились нерегулярные службы. Батюшка у них был свой и жил рядом, кажется при монастыре. Было снежно и туманно, внутри церкви пар рвался из ртов, сходство с внутренностью морозильника усиливали белые каменные стены, покрытые инеем. Я поставил одну свечку за упокой и ещё две – за здравие.
Но уже попискивала от холода толстая негритянка, и надо было ехать дальше.
И вот я снова сидел с ними, растерявшими своё католичество.
Время снова щёлкнуло, в дверь постучали, и меня позвали к соседям в гости, в одну из одинаковых, как близнецы, комнат – комнат без истории.
Оказалась рядом со мной черноволосая женщина, поющая джаз. Она была низенькая, быстрая в движениях, со своей историей – филфак, сандинисты, отец – искусствовед или архитектор, невнятная работа, лет тридцать, сигарета и коньяк, время проходит, подруги замужем, разговор о знакомых и полузнакомых: я знаю его уже десять лет и он всё такой же пубертатный мальчик – незатейливый кадрёж и суетливое перепихивание. А итальянки слушают этого мальчика, и вот оказывается, что они живут рядом. Марсия, привет; Сабрина, чао, и телефоны уже записаны, и забиты стрелки на воскресенье и следующую субботу, пропеты «Катюша» и «Вернись в Сорренто».
Только один из гостей, которого я знал лет десять назад, был с пустым рукавом – он потерял руку при обстреле Кабульского аэропорта. Он потерял руку, именно потерял, а не оставил, не положил и не забыл.
Весёлый это был человек.
Глядя на него, я думал, что вот эпитет заменяет имя. Особый вид прилагательного, указывающий на отсутствие детали, заменяет подробное описание человека. Безрукий – потерявший руку, безногий – потерявший ногу, безумный – потерявший рассудок, лысый – потерявший волосы, все они есть среди моих знакомцев, все они сидят рядком и требуют описания. От них не остаётся имён, как и от тех бесчисленных мужчин и женщин, которых я когда-то видел, – только свойство.
А впрочем, всё так же кулинарствовал мой приятель, всё так же терзал гитару хозяин, и так же, ближе к полуночи, сгустился из наполненного сигаретным дымом воздуха Зигмунд Фрейд.
Сначала говорили об экономике и о Deutsche Bank, говорили о льготной ставке развития.
Потом компания начала обсуждать, как бы ей, компании, сходить в баню и там всласть налюбить своих подружек. Молодые люди, залитые водкой, спорили о том критерии, по которому нужно приглашать в баню мужчин, – по количеству и качеству женщин, которых они приведут с собой.
Часы остановились, и я чувствовал себя участником разговора, тянувшегося уже много лет.
Однажды сам Гусев, в другом месте и в другое время, сказал мне об этом вполголоса, отвернувшись от стола.
– Меняются люди, проходят годы, распадаются государства, но разговор остаётся одним и тем же. И вот сейчас, слушай, кто-нибудь вспомнит о недорогом алжирском вине… Даже если этот вспоминатель исчезнет, место его неминуемо займёт другой, и призрак алжирского вина вновь явится собеседникам.