ил с работы, мне казалось, что вот сейчас он достанет из кармана пригоршню трофейных зубов – показать-похвастаться.
Мы пошли на вечер русского романса к нашей знакомой певице. Стоматолог мрачно сказал, что надо прийти попозже.
– Иначе мне все будут показывать свои зубы, – объяснил он.
Мы посмеялись и опоздали просто так. Но на следующий день, отправившись за водкой, мы встретили местного жителя, который дёрнул стоматолога за рукав. Они отошли в сторону. Местный житель открыл рот. Ветром несло колючий снег, снежинки залетали в открытую пасть.
– Ладно, заходи завтра, – сказал стоматолог устало.
Список достопримечательностей был короток. Два собора, постарше – Никольский собор, побольше – Успенский, больница и Опочининская библиотека.
Сторонний путешественник вряд ли забредёт на Опочининские чтения, послушает что-нибудь об иконописи или экологии Волги или же дождётся очередных Кассиановских чтений в честь святого Кассиана Учемского. Пока мы лежали на волжских откосах, сторонние путешественники с копчёной рыбой наперевес штурмовали Музей русской водки. Алкогольный человек Пётр Арсеньевич Смирнов родился в Мышкинском уезде. Водки там не было, зато была тьма водочных бутылок – обычных и каплеобразных, лежащих на боку, бутылок маленьких и больших, чекушек и мерзавчиков, среди которых высились генералами мутные четверти из пыльного стекла. В соседнем музее странники разглядывали чудеса машинного века – старенькие, но ещё самодвижущиеся грузовики, зенитное орудие, из которого стреляли тут по прорвавшимся немецким самолётам, и на совсем уж уникальное механическое колёсное изделие – не то паровоз, не то паровой автомобиль, железная бочка с тонкой самоварной трубой. Чем-то он похож на стефенсоновскую «Ракету». Это было воплощённое русскими мастерами чудо-юдо-локомобиль.
Вечером мы ходили в ресторан. Кассовый аппарат там был похож на машину времени: один поворот ручки – и ты получал салат за символическую советскую цену. Начинала звучать с магнитофонной плёнки Пугачёва, и замечали мы извечную примету всех ресторанов, что были когда-то, – чеканку с круглогрудыми девами.
И рука тянулась к реликтовому портвейну «Три топора» за номером 777.
По ночам в одном из храмов шли последние дискотеки – здания собирались возвратить Церкви. А тогда жаркой ночью пригожие девки толпились перед входом в разорённый храм. Все они были, как в униформу, одеты в вечерние платья с блёстками. Выгодным кавалером был рабочий с трубопровода. Неподалёку была газокомпрессорная станция, дававшая, в отличие от летнего приработка, стабильный доход работникам.
Уйдёт по реке теплоход, погрузится на паром Паромсона автомобилист, уедет человек, а предприимчивый город останется. И кажется, что под гладью воды, где есть ещё след от домов и церквей, живёт другой город. Забулькает вода, поднимется мышкинский Китеж, знай себе катай в кулаке рубли, как мальчик Нильс в ожидании шальных покупок.
С другой частью Севера, настоящей его частью, я познакомился давно, когда плыл по его долгой воде вместе с давним своим другом. Наш офицерский отпуск длился сорок пять суток – «не считая дороги», как милостиво прибавляли уставы. Мы купили брезентовую байдарку с резиновым днищем. Лодочка наша была старая, трухлявая, заплатанная и напоминала только что поднятый со дна авианосец.
Друг мой начал её клеить, и вот мы купили билеты до Череповца.
Нужно было ехать до Белозера, начального пункта нашего путешествия, на автобусе.
Ожидая грязный междугородний ЛАЗ, такой же, что вёз меня теперь по Среднему Северу, я пошёл прогуляться по Череповцу. Было видно, что здесь тесно от заводов. Гарь, запах выделанного железа и химии неслась над водой.
Я ходил и думал о том, что вот в этом городе отбывал ссылку брат моего деда. Но я не знал точного места, где он жил в этом изгнании – сначала вынужденном, а потом добровольном. Целые моря воды утекли с тех пор, разлилось и Рыбинское водохранилище, на берегу которого я стоял.
Автобус тяжело вздохнул и вывалил нас на пыльную улицу. Поднатужившись, мы вытащили рюкзаки из ещё более, чем улица, пыльного багажного ящика. Тележка с лодочкой поскрипывала по грязным улицам Белозерска.
Город был чуть не древнейший на Севере. При этом он кочевал с одного озёрного берега на другой, перемещался в сторону. На Каменном мосту через сухой, с нежно-зелёной травой ров у Покровского собора висели белые простыни со старинными буквицами – там была какая-то путаница с поздравлениями с неровной годовщиной основания, с датой, уходившей в Новый Завет. Мимо по улице бежала блохастая собака и чесалась на бегу.
Было пусто, шумел ветер.
Уединённость сохранила культуру, и теперь она кажется необычной по сравнению с духом Смоленщины или Московии.
Много лет спустя я чуть не остался ночью на острове, что отделяет канал от Белого озера. Шлюзовой мост отвели, и если бы не добрые рыбаки, то жечь бы мне костры до рассвета. А тогда мы отшвартовались и тихо пошли древним судоходным каналом на восток и юг.
Особый, щемящий тон был в нашем путешествии, мы наверняка знали, что эти места предназначены для начала разворота северных рек на южные хлопковые поля. Именно здесь что-то должно было повернуться в природе, и никаких сомнений в неотвратимости преобразований у нас не было. Вряд ли осознанная скорбь об этом присутствовала у нас на сердце, но вспоминали мы об этом часто. Мы будто прощались с Шексной, с её рукотворными морями, уже подтопившими свои берега.
Наша лодка вплывала в наполненную водой церковь. С потолка срывались тяжёлые капли, а стены щетинились арматурой. Закат освещал внутренности храма, но они пугали нас. Мы торопились выбраться оттуда, чтобы стать на ночлег.
Утренняя Шексна была покрыта туманом, и из него беззвучно выплывали чёрные борта кораблей. Потом откуда-то сверху раздавался протяжный гудок, и снова всё исчезало в прохладном молоке.
Расходящиеся волны подкидывали лодку. Однажды мы успели лишь развернуть байдарку носом к медленно движущейся, просверкивающей на солнце водяной стене.
Волна была выше нас, сидящих на воде. Но вот, ударив нам в лицо, она расходилась на мелководье, обнажала целое поле стволов, будто спиленных аккуратно, вровень с водой, – остатки давнего леса.
Как-то лодочка села на один из таких пней, вот другой прошёл по её днищу, срывая заплатки, но чиниться было негде, и мы двигались дальше, весла прогибались, на запястья стекали ручейки серого алюминиевого абразива. Это была мокрая пыль от крутящихся в руках вёсельных сочленений.
Мимо нас проходил Горицкий монастырь, что стоял на высоком холме, мы, внезапно для самих себя, пересекли реку перед носом у огромного сухогруза и долго потом бились о валуны противоположного берега, слушая невнятно-злобный крик мегафона с капитанского мостика.
Протащив лодку по мокрому деревянному жёлобу, заросшему ивняком, мы попали в канал Северо-Двинской системы, иначе называемой Екатерининской. Мы миновали все шлюзы, но у одного, разговорившись с двумя старухами-хозяйками, которым помогли убрать сено с откоса, шлюзовались персонально. Друг мой опускался в чёрную яму бревенчатого шлюза, табаня вёслами.
Всё было по-домашнему. На краю шлюза бегала сумасшедшая курица, а из домика тянуло жареной картошкой.
Однажды издалека мы услышали страшный скрежет. Им был полон воздух, но ничто не указывало на его источник. Я втягивал голову в плечи, хотя бы для того, чтобы мой друг, сидящий выше, мог разглядеть что-нибудь. Но река всё петляла и петляла, пока наконец не открыла нам землечерпалку, похожую сразу на двух чудовищ, схватившихся в смертельной схватке. Она что-то перемалывала в своих недрах, скрежетала транспортёром, вздрагивала, плевалась грязной водой, и всё же – медленно удалялась за нашу корму. Так и стих её голос.
Мы кружили в узкой протоке канала и внезапно я, сидящий на носу, увидел мальчишек в синих шортах и пилотках, копошившихся на берегу. Подплыв ближе, мы увидели, что они запасают веники. Решив показать собственную образованность и поговорить о вениках, я вступил в разговор.
– Здорово, пионеры! – заорал я.
– Сам ты гондон! – бодро закричали мне в ответ. – Мы – курсанты Высшего военного командно-строительного училища имени генерала армии Комаровского, совершаем здесь курсантский шлюпочный поход из Ленинграда в Архангельск… Мы шли по Свири, а потом пройдём вниз по Сухоне и Северной Двине, чем укрепим наши мышцы и обороноспособность страны.
А когда на следующий день мы вышли в озеро, военно-морские шлюпки поставили паруса, а на горизонте вместе с вспыхнувшими на солнце белыми полотнами выросли из воды стены Кирилло-Белозерского монастыря.
Кириллов был одним из первых монастырей, которые заколачивали, как гвозди, в этот северный край. Москвичи укрепляли свои северные фланги. Кириллов, Ферапонтов, Воскресенский, Череповецкий, Нило-Сорская пустынь. Кирилл был учеником Сергия Радонежского, и это всё, что я о нём помнил. К восемнадцатому веку обитель совершила странное, но обычное на Руси превращение из монастыря в место тюрьмы и ссылки.
Мы чалили к его подтопленной стене свою лодку, а военно-морские курсанты давно уже исчезли, прокладывая курс своих шлюпок на банный дым из длинной чёрной трубы.
Отойдя от города, мы очутились в озёрах, где стояла тишина, а вода тихо журчала о резиновое днище.
В нежно-голубом небе заходило солнце, но экипаж, давая себе волю, лежал на спине, глядя в безоблачную пустоту.
Вода затопила кусты и, покрыв отмели, изменила кривизну поверхности. Теперь мы перемещались по гребню огромной выпуклости, пока не съехали с неё в пенистый прибой Кубенского озера.
В недоступном его центре маячил крест очередного монастыря. Глядя на него, я кувыркался в волнах, надев ярко-оранжевый спасжилет. Прибой переворачивал меня, и перед глазами оказывался то озёрный горизонт, то небо с редкими тучками, то пустынный берег, где мой друг ковырял ложкой в котелке.
Когда мы достигли Вологды, небо набухло и разразился ливень. Теперь дышалось легко, и мы шли, подпрыгивая, ступая прямо в глубокие лужи.